Тайна «Россомахи» (сборник)

Очень воспитанный молодой человек. Любезно слазил за энциклопедией. Но жечь пожалел, содрал дверцу с антресолей.

Так кто же привел Карла? Задача оказалась сложной. Пустая бутылка на столе у Веры, крошки хлеба, корка сала, выскобленная ножом, ничего не поведала чекисту о ночных гостях. Комната Веры не запирается, зайти мог кто угодно. А парадную дверь от бомбежек так расшатало, что ее можно открыть гвоздем.

– С Верой вы поговорите все-таки, – посоветовала Анна Степановна.

– Конечно, – заверил чекист.

Беседуя с Анной Степановной, он расколол дверцу, загрузил печурку и растопил. Оставшиеся дрова сложил в углу. Там выросла маленькая, аккуратная поленница.

– Вот вам мой телефон, – сказал он, прощаясь, и протянул Анне Степановне листок из блокнота.

– Спасибо, – сказала она.

В постель ее больше не тянуло. Она почувствовала себя окрепшей, спасенной.

* * *

Вот уже час, как расположился на берегу Ладоги пестрый бивуак ленинградцев. Пароход еще не принимает их. Некоторые соорудили из одеял и палок заслоны от ветра. Гражданин с попугаем возмущается, громко называет пароход рваной галошей, а матросов – лодырями.

– И попугай ругается, – говорит сержант Вигушко. – На птичьем языке. – Глаза сержанта смеются. На его зубах смачно хрустит кислая капуста.

Матюшин хмурится. Стопки паспортов на столе, захватанных, истрепанных, ему неприятны. Никогда он не любил возиться с бумагами. Конечно, он отобрал паспорта у пассажиров, принес в сторожку, сверил со списками. Ничего подозрительного пока не встречалось. Владельцы паспортов значатся в списках все до единого.

Шифровка велит усилить наблюдение. Но как? Прежде, до войны, на заставе в Белоруссии Матюшин знал точно, как надо действовать. Он посылал для охраны рубежа дополнительные наряды, закрывал врагу все сколько-нибудь вероятные пути, приказывал еще зорче смотреть, слушать.

Здесь все по-другому. Карла выдаст не шорох в кустах, не след в траве… Он вряд ли повезет с собой попугая. Вряд ли станет шуметь, вызывать капитана парохода, скандалить. Скорее всего, Карл предпочтет вести себя тихо.

Старый, испытанный метод исключений… Немощных старцев, старушек, детей Матюшин уже сбросил со счета. Мало шансов у Карла затесаться в компанию рабочих или научных сотрудников, там друг друга знают. Легче всего ему попасть в список райсовета, там люди из разных домов, люди разных профессий. До эвакуации они между собой не сталкивались.

Матюшин разложил паспорта стопками, а затем снова начал листать их.

Сержант разжег плиту, поставил чайник. Ветер продувал сторожку, и контролеры часто согревались чаем, хотя бы и пустым, без сахара.

– Товарищ лейтенант!

Витушко стоял за спиной Матюшина и сопел, собираясь с мыслями. Лейтенант с неудовольствием обернулся:

– Ну, что тебе?

– Я только… Как вы можете, товарищ лейтенант! – протянул Витушко с удивлением. – По мне, так тут сплошь липа.

– Новости!

– Я серьезно… Они же когда снимались? Карточки разве похожие? Ничуть, товарищ лейтенант.

– Ты бы лучше за печкой присматривал, – сказал Матюшин. – Дымит печка.

Придет же в голову! Липа! Ох, любит язык почесать!

Однако понять сержанта нетрудно. Матюшин вспомнил, каким растерянным новичком был здесь недавно он сам. Да, да, ведь и ему паспорта казались фальшивыми или крадеными! Он не представлял себе, что война, блокада так меняют человеческие черты. За несколько месяцев юноши повзрослели, здоровяки средних лет состарились. Исчезла веселая беззаботность, лица ожесточились, как бы отвердели. Открылись новые черты характера – человек скромный, застенчивый оказывался героем, самонадеянного краснобая пригибал к земле страх.

А голод добавлял ко всему этому свою печать. Смотришь на исхудавшего, едва живого блокадника и поражаешься: неужели это он на фотографии показывает в улыбке ровные, крепкие зубы?

Никакие уставы, никакие инструкции не могли помочь Матюшину – он должен был сам научиться узнавать людей по довоенным фотографиям, различать основное, неизменное.

И когда попадался пассажир вполне благополучный, такой же округлый и упитанный, как на фото, это стало настораживать, Матюшина так и подмывало спросить гражданина, чем он занимался в Ленинграде, как избежал общей участи. Небось обворовывал, жульничал, тайком таскал к себе еду!

Карл, надо думать, не выделяется ни полнотой, ни румянцем на щеках. Он принял меры, выглядит обыкновенным блокадником. Смекалки у него хватит. Сумел же он в городе замести следы. В его паспорте фотография, как и у прочих, непохожая. Вопрос в том, насколько не похожа его карточка… Ведь осмотрительный немец способен перестараться, маскируясь под блокадника-ленинградца.

Матюшин встал из-за стола, достал с полки жестяную кружку с обмоткой на ручке, чтобы не обжигала, и налил чаю.

– Ты, Коля, по сути дела прав, – сказал он. – Документы – они все липа. Человека раскусить – вот что важно.

Он решил выйти к пассажирам и поглядеть на них. Просто поглядеть. С пустыми руками, без паспортов. Раздать их еще успеется. Нужно будет выяснить, накормлены ли пассажиры, скоро ли там, на пароходе, закончат ремонт, и попутно познакомиться с ленинградцами получше.

Бивуак гудел. Пожилой капитан с нездоровым, отекшим лицом пытался успокоить недовольных. Еще час, самое большее полтора, и милости просим на судно. Раньше перейти на судно нельзя – вдруг налетят фрицы! На земле оно надежнее, сразу можно укрыться в щелях. Вон они, вырыты в ложбинке. Минута одна ходу, и безопасность…

Матюшин тоже вступил в разговор с капитаном. Слушал его жалобы на нехватку запасных частей и обводил взглядом сборище. Попугай застыл, спрятав голову под крыло. Хозяин поднес клетку к тлеющим головешкам костра. Две девушки открыли чемодан, одна встряхивает яркую блузку, такую легкую, что от одного вида делается холодно. Что еще врезалось в память Матюшина?

Руки – черные, как у африканца. Они гораздо темнее, чем лицо мужчины, лежащего на раскатанном тюфяке. Руки вылезают из рукавов огромной, не по росту, дворничьей овчинной шубы.

Сейчас у многих ленинградцев руки в саже, копоти. Коптят железные печки, коптят свечи, стеариновые плошки, баночки с каким-то маслом. Соляровым, что ли? Во всяком случае, с таким, которое нельзя есть.

Матюшин вернулся в сторожку, поразмыслил, взял одну пачку паспортов и вышел. Он отдаст не все паспорта. Отдаст только старикам и женщинам. В этой пачке документов, втиснутой в офицерскую сумку, не может быть паспорта Карла. Может быть, тут-то и удастся поймать на себе вопросительный взгляд Карла. Ему же наверняка не терпится пройти проверку.

Опять увидел Матюшин рваный тулуп и дочерна закопченные руки. Они словно назойливо лезли в глаза.

И вот они уже совсем близко – эти руки. Почти касаются сапог лейтенанта. Как это произошло? Значит, он сделал два-три шага невольно, не отдавая себе отчета. Матюшин смутился – вообще-то он привык основательно взвешивать свои поступки. А человек в тулупе как будто напрягся. Полузакрытые глаза его сомкнулись. На верхней губе упрямо дрожала какая-то жилка.

Надо спросить его… Матюшин не успел подготовить вопрос и поэтому, недовольный собой, произнес глухо, с ноткой раздражения:

– Ваша фамилия?

– Цапов, – ответил тот и открыл глаза. В них было удивление – да, не испуг, не тревога, а просто удивление.

– Хорошо, – сказал лейтенант и отошел.

Он заговорил с девушками, которые все еще перекладывали свои пожитки. Едут в Самарканд, надеются, что там еще тепло. А тот, чернолапый, в тулупе, лежит в той же позе, закрыв глаза, запрокинув голову.

– Цапов, Цапов, – повторил про себя Матюшин, шагая к сторожке. Привязчивая, царапающая фамилия.

Он отыскал паспорт Цапова, раскрыл. Цапов Георгий Никифорович, родился в Пензе… Все на месте: печать, фотокарточка, похожая и вместе с тем чужая. Четкий штамп треста «Углеразведка», где Цапов работал. Прописан был на проспекте Майорова.

Матюшин попытался вспомнить, где проспект Майорова, но не смог. Он плохо знал Ленинград. Из окна госпиталя виден был крохотный кусочек города – мост через Невку, деревья парка. Погулять по Ленинграду не довелось.

Паспорт Цапова своей обыденностью огорчал лейтенанта. А другие паспорта, уложенные стопками, возвышались непроницаемой, хмурой преградой. Они, словно в заговоре против Матюшина, укрывают неуловимого Карла…

Цапов, как все ленинградцы, давно не мыл руки, – у него на проспекте Майорова отказал водопровод, а копоть от печурки черная, въедливая. Верхняя губа Цапова сейчас дрожит от холода – ведь рваный тулуп слабо защищает его. Вот и все.