Седое сердце мира. Сборник прозы

Люди вокруг потерялись ещё больше меня (они не понимают, а я понимаю), но мне поворачивать назад нельзя. Я падаю рядом, группирую её, зажимая руками. Настя должна чувствовать тепло человеческого тела, иначе приступ не снять. Забираю её, будто маленького ребёнка. Слова в эти моменты не работают совсем. Афганистану всё равно – Обама или Буш. Я дышу ей в затылок, и меня самого начинает колотить от запаха человеческого тела. Представляется малый круг кровообращения. Слежу за её дыханием.

Девушка затихает: «Господи, спасибо». В висках метрономом стучит кровь. Настю включает. Она поднимает голову:

– Что за гадюшник? Где я?

– В аду, – шутит кто-то.

Если бы мой взгляд в этот момент сфотографировали, было бы здорово. Потом сказали, словно с демоном поздоровались. А Настя забыла всё, что случилось до этого. Мозг, дабы сохранить рассудок, обнулил последние часы жизни. Мне нельзя ббыло плакать, ведь на меня была вся надежда, но хотелось. Мне страшно, и не за себя. Я понял, где она побывала. Оттуда не всегда возвращаются.

Я жестом, чтобы этого не видела Настя, прошу позвать врача или позвонить в скорую. Полчаса мне приходится держать подопечную. Она не виновата, что ей страшно, и этого сейчас не контролирует – контролирую я. Приезжают халаты, находят вену, и Настя засыпает на 12 часов прямо в гримерке. Я рядом на полу.

Или вот: мы возвращаемся после концерта в Нижнеудинске обратно в Иркутск. Трасса ноябрьская, скользкая, снег размазывается по лобовому стеклу. Навстречу между полос, стараясь удержаться, несется стальной объект. Единственная мысль проскочила – хватит ли моей спины, чтобы закрыть Настю от удара. Не знаю, как я собирался закрывать, ведь пристегнут был. Да и насколько это эффективно? Встречную машину мы вскольз поймали передним левым краем. Ремень ударил по шее. Тело с третьего ряда через нас улетело к водителю. Слева осыпало осколками битого стекла и повеяло январским холодом. Всё, выключили.

Очнулся, когда щупали пульс. Затылком чувствую лед. Ну, хоть бы подложили что-то. У меня пульс нащупали. Бессвязно промычал – живой. Все живы. Очнувшись и убедившись, что цел, поинтересовался у врача, что с Настей:

– Всё хорошо, ссадины и небольшое сотрясение. Не беспокойтесь.

До утра внутри будет что-то дрожать. Буду вспоминать лучшее и благодарить судьбу за то, что не отняла возможность накопить еще больше моментов. Позвоню Лильен, чтобы справиться о ее самочувствии:

– Что с токсикозом? Боже, храни плаценту.

Тесно между детством и тестом на беременность. Можно воспринимать дословно, можно метафорично. Так я отвечаю всем, кто вообще никуда не торопится и не видит родных у себя под носом. А потом: «Дать бы нам хоть день с усопшими, мы бы успели всё, чего не успели за годы вместе».

Ему забрать у тебя всех, чтобы ты смог ценить их? А, Малюта Скуратов?

***

Кто-то в работе продюсера, особенно самодельного, которую я взвалил, ничего не понимая, видит только пикантность, шутит про постель, деньги и про то, как Настя стояла передо мной и просила помочь с платьем: «Ну не сидит вообще».

Я опускаю плечо, беру полностью ее левую грудь и вправляю в платье ровно так, как должно выглядеть. У наблюдателей стекают слюни, словно в желудке растворяются транквилизаторы. Всё остальное опускается. Разумно, как для недальновидных. Им сложно будет понять, почему мы не стали такими, как все. А нужно ли?

Мы – клан маргиналов без устава и с пропиской от Петербурга до Сахалина, где Настя – мой лучший нарисованный роман. Я взял ее наивной семнадцатилетней девочкой, и с тех пор сменилась не одна эпоха, как при Елизавете Второй. Настя вошла гадким утенком в мою реку странных фантасмагорий, что глубже родного Енисея, и вышла черной лебедью. Кому-то кажется, я создал монстра. Если так, то горжусь вдвойне. Браво, Настя Озборн.

Если дали и силу, и талант, то назад попросят вдвойне, ведь талант без силы – ничто, и наоборот. Так Настя сказала. Если это верно, то второй талант, который я должен вернуть – сама Настя.

Локальный бестиарий.

Первой сломалась Юля. После серии конфликтов с родителями и молодым человеком заперлась в квартире и ушла. Ей внушили, что она убогая, и та поверила. Ушла, даже не закрывая входную дверь. Юля заблудилась в собственной душе, как в лабиринте Фавна, и только поэтому не превратилась в посредственность. Но, не превратившись, жить порою катастрофически тяжело. И теперь мы с Настей завороженно смотрели, как кровь свернулась по краям остывшей в ванной воды.

Никто не смог ничем помочь. Кто-то не захотел. Мир людей, готовых подраться даже на чужих похоронах, покрывая собственное самолюбие. Мне же ближе Андрей Рублёв, но я не оценил серьезность ситуации. Мы – внуки Византии с руками жестоких и лицами серьёзными. Это окончательно запустило болезненный процесс обучения важному: обращать внимание на тех, кому плохо. В этом всегда будет больше Бога, чем в самой Библии.

Лильен держалась молча – она биолог. Настя выла – она певица. Алиса материлась – она филолог (мечтала им быть). Я технично создавал видимость неотвратимости божьего промысла. Если я дам слабину, то хватит ли нас надолго? Но я тоже всего лишь человек, имеющий определенный ресурс и нуждающийся в одобрении действий. Сколько я могу постоянно отрицать своё право на срыв?

Оказалось, то был первый акт пьесы. В этом же феврале от опухоли умирает Лилия из театрального. Хоронили ее в Абакане. Процессия неуклюже пробиралась между неровными рядами могил старого кладбища. Снег падал необычайно крупными хлопьями. Я слизывал их с губ, концентрируясь на легком холодке на кончике языка…

…Я единственный поцеловал Лилию в лоб – это последняя возможность. На этом моменте её мать зарыдала ещё сильнее и отвернулась. Привкус воска как символ образца и ценности самой жизни:

– Закапывайте.

В такие дни всё становится каким-то более важным, и на следующее утро просыпаешься уже не ты. А может, я сам давно где-то умер, и в сентябре мне приносят к граниту мои любимые астры и оставляют на краешке прикуренную сигарету?

Таблетки алпразолама растворялись в стакане с виски, дрожащем в руках у Маши. Нужно эту боль компенсировать. Компенсировать – она постоянно это делает. Приступ рвоты, вызов скорой. Я вношу предложение по очереди всем дежурить у нее дома, но оказываюсь единственным, кто будет делать это регулярно. Настя окажет моральную поддержку.

Маше тогда поставили приобретенное биполярное аффективное расстройство, а мне – нет. Но почему я настолько хорошо ее понимаю? Видимо, врач не поверил, что к нему пришли сразу два человека с одним и тем же. Пришли и сидят. Очевидно, девушку он просто пожалел.

И вот как раз в этот момент на сцену снова выходят алкоголики из общежития на Мичурина. Не помню, какая мелочь приключилась, но зачем они напомнили о себе? Я компенсирую чувство несправедливости, и знакомые мне сотрудники Росгвардии в роли эмиссаров Римской империи врываются на пятый этаж и карают пророков Диониса казенными прикладами и личными травматическими пистолетами. Никаких протоколов. Не знаю, за что я попытался отомстить. Когда-то эти персонажи делали Лилии очень больно. Когда-то они ругались с Машей. И вот, якобы, справедливость восторжествовала. Но нет. Да и не осознали они.

***

Я начинаю оступаться. Так ребенок внутри меня, не взрослея, становился сразу старым. Мир качнулся палубой крейсера при бортовом залпе. Дорога из желтого кирпича привела в город, вымощенный золотом во тьме, но в гостиничном номере покойник. Меня встречали на въезде в Пулково у второго шлагбаума. Меня увозили в Емельяново и в Толмачёво, а я не чувствовал вообще ничего. Смотрел в лес. Я не чувствовал кожаного салона под ладонями – руки онемели. В номерах отелей на меня смотрело ледяное шампанское, и я лил его не в себя, а на лицо, чтобы протрезветь.

Я пустой, будто Иордан в июле. Где мой дождь? Наполните немного. Лейте уже хоть воск.

Я накручивал спагетти на вилку, пытаясь раскрутить себя. Твердил: «Вполне возможно, что иначе никак». Тем более людей не воскрешают, и есть вещи, которые нужно пережить. Просто пережить, то есть никаких секретов преодоления тут нет. Молись, чтобы тебя поддержали и вытерпели те, кто не прочувствовал того же.

***

С бутылкой рома вдали от бед. Напиваюсь до комы, страдая, что во мне из положительного только резус-фактор. Зарекаюсь, что ближайшие дни не смогу, но к вечеру абсистентный синдром берет за горло, и снимаю его я новой бутылкой рома. Курю на балконе и пересчитываю этажи дома напротив. То ли двадцать два, то ли двадцать три – каждый раз выходит по-разному. Напиваюсь, чтобы не беситься от чужой глупости. Напиваюсь, чтобы не глупить самому.

***

Жизнь циклична. В конце марта двадцатого года Лильен родила дочь, которую мы решили назвать Ариадной. Я прорвался на роды, несмотря на начинавшуюся пандемию и запрет самой роженицы. Многие женщины оказались бы рады такой поддержке, но милее я снова не стал. Злость сдавливала меня. Я чувствовал себя, как в автозаке после митинга: настоящее тесно, будущее сомнительно.

Сам дьявол бы не разобрался, за что я так ценил Лильен. Может, дело было в черных волосах? А может, в ее таинственности? Или мы так сильно похожи, что нас это пугает? Или включился инстинкт? Она родила мне дочь, а это уже не шутки. Тем более, что я всегда мечтал именно о девочке. Я видел прекрасных женщин, и знал, что с ними делать, а сильных примеров проявления стойкости и веры среди мужчин почти не попадалось. Более того, моя собственная чуткая натура была чужда всему грубому, а девочки – это нежность.

Не помню, как мы докатали весенний сезон. Выступали на чьих-то разогревах, спорили, не спали сутками. В июне меня выставили из университета прямо накануне защиты диплома. И до сих пор считаю, что несправедливо. В тот момент я вдруг понял, насколько не гожусь для семейной жизни. Возможно, меня дожала постоянно отвергавшая моё тепло Лильен. Даже дочь я видел крайне редко. И то, что я не мог никак объяснить такого отношения, меня пугало. У меня началась послеродовая депрессия. Забавно, ведь рожал не я.

Так, мы дошли до пустошей Горгорота. От Ородруина нас отделяют лишь Мёртвыетопи. Легкая передышка.

***

У меня польские корни, и в июле я улетел на несколько недель в Варшаву. Да, тот самый побег от всего, поиск нового, генетическая ностальгия и полный набор социальных экспериментов. Не найдя инструмента, дабы пробить стену, я решил ее обойти. Что мне это дало? Конструктивно, ничего. Зато я теперь на слух почти дословно понимаю польский, чешский и украинский. Чужих историй в копилке так же прибавилось.

Понял: страшно не то, что российское общество очень безграмотно, а то, что оно не умеет учиться. И я сейчас не про навыки чтения. Тысячелетняя крепостная страна. Россия верит не в Бога, а в то, что можно делать, что угодно, и попасть в рай, или не делать ничего. Здесь единицы судятся за бесплатные лекарства для единственной дочери, больной лейкемией, пока большинство не верит ни во что, а лишь плачет о старых болезнях.

Дальше я вернулся в деревню, в которой вырос. Это не деревня в традиционном смысле, конечно. Скорее метафора. Но небольшой зауральский город после увиденного уже не вдохновлял. Как ни старался, но боль не проходила, и я совершил еще один побег – в Петербург. Мысли о Сибири меня пока больше не посещают.

***

Я устраиваюсь работать журналистом, имея достаточно смутные представления о профессии. Как всегда. Остальное претило. Помогли добрые люди, а я наивно посчитал, что у меня много времени, и нужно занять голову тем, что никак не связано с прошлой жизнью. Признаю, что идея была бесперспективна по своей сущности, но случай хирургически точен. Именно в офисе спустя время я познакомился с еще одной занимательной татаркой. Ее звали Софьей. Родилась она в городе Свободный Амурской области, а в Петербург попала от скуки. Софа разбавляла рутину, и именно она убедила меня в том, что что бы ни случалось, нужно продолжать писать: дорогим людям, качественные тексты и историю собственной жизни. И она напомнила давно забытую истину: главное оставаться счастливым только сегодня, ведь завтра никогда не наступает.

Именно в Петербурге я закончил начатый и дважды удаленный первый роман. Посчитал, что готов, и восстановил по памяти. Именно в Петербурге я написал массу всего еще и вернулся к работе менеджера по ведению социальных сетей. К тому моменту я уже успел окончательно бросить помогать в продвижении даже своим сибирским девчонкам. Настя, Алиса и Маша на момент стали каким-то анахронизмом. У меня почти получилось избавиться от прошлой жизни, вот только одного я не учёл: я избавился не только от тяжести, но и от крыльев.

Софа стала своего рода моим менеджером. Язык подвешен, и она с демонической легкостью находила тех, кому нужны тексты, мини-сценарии и тому подобные вещи. И именно она дала понять, что мне пора начинать свой долгий путь домой:

– Петербург – это хорошо, но дом – это не город. Тебе здесь пока места нет.

Северная Пальмира стала моей розеткой – это чистая правда. То, что я провел там полгода, было закономерно. Иначе бы я просто перегорел. Петербург позволил мне написать новую дипломную работу по теме, которая была бы мне недоступна, не окажись я так надолго там. Петербург породил огромное количество мыслей и дал провести корректировку оценки окружающего мира.