Праведный грех

Как бы прочитав мои мысли, отец посоветовал:

– Надо больше общаться с кубинцами.

– Пообщаемся, – пообещал я.

Удовлетворившись новым жильём, родители принялись распаковывать чемоданы, а я пошёл на балкон – посмотреть оставленные там бывшим жильцом морские ракушки. Мама сказала папе, что хорошо было бы позвонить в Москву и сообщить, что мы долетели благополучно. Отец объяснил маме, что телефонные аппараты, которые, как он думает, будут работать через спутник, изобретут лет через 15, а сейчас, мол, садись и пиши письмо домой – его кто-нибудь забросит в посольство. Кто полетит в Союз обратным рейсом через три дня. Наши лётчики успеют в первый день отметить счастливый перелёт, на второй день – отоспаться, а на третий – нагуляться по Гаване.

Я тоже предложил родителям смотаться в город на прогулку, но получил категорический отказ – им сейчас не до прогулок. Отец посоветовал вести дневник нашего пребывания на Кубе и записывать всё интересное, что происходит каждый день.

– Я что, девчонка? – заартачился я.

– Вот увидишь, это тебе пригодится в будущем. Ты попробуй, может, тебе понравится писать и из тебя писатель когда-нибудь выйдет, – сказал отец и дал мне толстую тетрадь.

Я обещал попробовать. И уже вечером, пересиливая себя, сделал в ней первые каракули: «Мои воспоминания о нашем прилёте на Кубу». После дело с записями пошло легче. А потом меня это дело даже увлекло.

На новом месте мне долго не спалось. Извертелся весь. Сказывались и разница во времени с Союзом, и яркий месяц, висящий в звёздном небе почему-то задом наперёд, и неумолкаемый стрёкот цикад, и отдалённый шум морского прибоя.

На следующее утро отец уехал с новыми сослуживцами на работу в представительство Министерства рыбного хозяйства СССР, что находилось в рыбном порту Гаваны. Мама приступила к работе «в качестве жены». А я пошёл во двор и привёл домой с улицы тощую добрую собаку. Толпящиеся при входе в гостиницу кубинцы, работники её администрации и разных технических служб, мне ни слова не сказали. Зато мама высказалась вволю. И не только высказалась, но и выставила меня на улицу вместе с псом, красноречиво объяснив, что собакам здесь не место, что это не частный дом, а гостиница. Кубинцы слышали всё это, ничего не понимали, но до них дошло всё. Они одобрительно поглядывали на мою сердитую, но ещё более привлекательную в гневе маму.

Я сходил домой, вынес большую сахарную кость и вставил её собачке в пасть. С тех пор собака каждое утро в течение двух лет встречала меня у входа в гостиницу. Я давал ей что-нибудь вкусненькое, и она, счастливая, вильнув хвостиком, убегала до следующего утра.

С понедельника и я занялся полезным делом – пошёл в школу. Школа есть школа. А если школа ещё и за границей, то здесь особенно не повякаешь. Чуть что – грозят отцу сказать или в партком обратиться. Чтобы работника за плохую учёбу или поведение его ребёнка отправили обратно в Союз. Действовало как скипидар в одном месте. Здесь выхода нет. Только идти в отличники. Если ты, конечно, не балбес. Поэтому оставалось одно: учиться, учиться и ещё раз учиться.

В воскресенье мы на небольшом пазике поехали на море купаться. На пляж Santa Maria. «Святая Мария», значит. Интересно, почему так пляж назвали? Потому что святые Марии там тоже купались? Святые – кто они такие?

Я сунулся в воду, но сразу же обжёгся о медузу. И мне купаться враз расхотелось. По ноге такая красная полоса вздулась! Мама перепугалась и хотела вести меня в травмпункт, но наши объяснили ей, что раз я сразу не умер, то, значит, буду жить. Главное, чтобы эта проклятая медуза своим синим телом не легла человеку на спину. Если ляжет, тогда точно крышка будет. От нервного паралича. Поэтому, когда заходишь в воду, надо смотреть по сторонам и только потом купаться. Щупальца медуз далеко видны!

Мне после ребята рассказывали, что медуз Agua mala, что значит «плохая вода», много только в зимние месяцы, а потом они уходят. А бывает, что их вообще нет зимой.

Поэтому я сидел на песочке под сосенкой и украдкой глазел, как плавают родители, как целуются, обнимаются и прижимаются молодые парочки кубинцев в воде, на берегу под простынями и так просто – без простыней…

Мой отец неожиданно встретил кубинских военных, с которыми дружил ещё в Экваториальной Гвинее. Среди них – начальника особого отдела кубинского военного отряда. И пошёл со своими приятелями в бар – угощать ромом.

Мне отец рассказывал, когда мы ездили на рыбалку в Подмосковье, что в эту Экваториальную Гвинею, в город Бата, где они были с мамой, в 1974 году прибыл отряд из 70 кубинцев с пушками и пулемётами – защищать молодую Гвинейскую Республику и создавать Национальную гвардию. Командиром у кубинцев был команданте Хорхе Дельгадо.

Эти кубинцы практически и спасли наших 10 военных советников и военспецов, мою маму и жену старшего переводчика от разных тропических болезней и холодной костлявой руки голода. Если бы не кубинцы, нашим военным пришлось бы совсем туго. Мама рассказывала, что с продуктами у них было плохо. Пальмовое масло вытапливали из пальмовых зёрен, булочки из китайской муки ели, выковыривая из них разных червячков.

Частые отключения электричества не давали возможности хранить в холодильнике то немногое, что нам перепадало от наших рыбаков, которые изредка заходили в наш порт. Индусы, что бывали на Кубе, узнав, что папа и его приятели – за Индиру Ганди, давали иногда кое-какие консервы в ржавеющих банках. Спасибо Индире! «Хинди руси бхай бхай!»

А в основном весь год наши военные питались хеком серебристым. Отец говорил, что они столько съели этого хека, что ходили ночью как электрические фонарики, так как пропитались насквозь фосфором. В общем, рассказывал отец, они исполняли в Африке свой интернациональный долг, а выживать им помогали не свои, а кубинцы. А свои – привезут раз в месяц на самолёте деньги и письма и улетят обратно с жутко ободряющим напутствием: «Молодцы, держитесь!» И чем хотите, тем и питайтесь.

Я горжусь своими родителями. Они столько пережили в этой Африке! «На горе Фернандо-По, где гуляет Лимпопо». Они вернулись из Африки в нервном истощении. А многие не вернулись вовсе. Или их привозили в железных гробах со стеклянным окошечком…

Когда отец допил с кубинцами ром, он рассказал нам с мамой, что в Военном морском госпитале работает начальником хирургического отделения его друг по Гвинее, который был в кубинском отряде военврачом. Отцу дали его телефон и пообещали найти Хорхе Дельгадо, если он ещё жив, а не погиб в Анголе. Знаю, что мои предки многое не договаривают. Рано, говорят, мне всё знать. Ничего, когда-нибудь всё расскажут, расколются…

В нашем доме советских ребят моего возраста было примерно трое. «Примерно» – это потому что один русский мальчик с нами практически не общался, а всё время учился на чём-нибудь играть. По-моему, он учился играть и на аккордеоне, и на скрипке, и на арфе, и на виолончели, и на контрабасе. На чём ещё можно играть? Но, как мне кажется, не научился ничему. Хотя на концерте художественной самодеятельности он пропиликал что-то на чём-то и сорвал шквал растроганных пьяных новогодних аплодисментов.

Зато с другим русским мальчиком мы подружились. А спустя несколько месяцев подружились и с местными кубинятами. Играли с ними после школы в пелоту (бейсбол по-кубински) и в футбол. На классном настоящем футбольном поле! Пелоту мы не любили, так как не любили проигрывать. Зато в футбол мы сражались с кубинцами на равных, хотя они были и постарше нас. Мы прекрасно понимали местных ребят и без слов. Я рассказывал как мог кубинятам о любимой команде «Динамо», показывал, как Численко забивал мячи в девятку, как ловко обводил всех Маслов, как ломал оборону соперников мощный Глотов. Но и отдавал должное игрокам других команд: показывал фирменный финт Месхи, удар назад в падении через себя в исполнении Бышевца.

Но футбол требует жертв. Однажды я пробивался к воротам противника и на меня сверху навалился вратарь. Падая, я ударился головой о штангу. В глазах у меня всё зашаталось, появились какие-то серые мурашки, потом потемнело, и я отключился. Когда пришёл в себя, увидел вокруг испуганных ребят и неизвестно откуда взявшихся кубинских школьниц в коричневых платьицах, белых рубашечках с синими пионерскими галстуками. Они все стояли и молча смотрели на меня.

Одна девочка вдруг рванулась с места, подбежала ко мне и стала приводить меня в чувство, вытирать мне своим платочком кровь со лба, обмахивать рукой лицо. Кубинские ребята ревниво на меня поглядывали, перешёптывались и бурчали. Но девочка что-то им сказала, из чего я только уловил, что её отец полицейский. К чему она это им сказала, я сразу не сообразил. Только потом до меня дошло, что она их так предостерегала на всякий случай. Я эту девочку запомнил. И запомнил, куда она потом ушла. В школу-интернат неподалёку.

Через несколько дней, когда моя рана зажила и выдалось свободное время, я пошёл к интернату и нашёл эту девочку. Она прыгала с подружками по начертанным красной краской на асфальте квадратам. И напевала популярную в то время песенку «Игра в Симона», которую транслировали по местному радио и телевидению.

Чёрные её волосы были зачёсаны назад в две косички с пробором. В проколотые насквозь уши были вставлены золотые серёжки в виде шариков. А кожа её была светло-коричневого цвета – как у ириски или недоваренной сгущёнки. А варёную сгущёнку, пусть даже и недоваренную, я обожал! Может, поэтому я в эту девочку и влюбился? Или потому что запомнил её колени, на которых лежала моя голова в обмороке, и её руки, вытирающие платком мою геройскую кровь с разбитого лба?

– Псст! – позвал я её, как это принято у кубинцев.

Она подошла ко мне, нисколько не удивившись. Я на ломаном испанском языке и жестами, на пальцах, объяснил ей, что я тот самый советский футболист, что разбил себе лоб неделю назад о штангу, а она мне вытирала кровь. Что зовут меня Володя, мне девять лет и учусь я в третьем классе в школе советской embajadi, посольства то есть. Она всё прекрасно поняла, наверное, потому что я уже хорошо говорил по-испански, и сказала, что зовут её Марина и ей тоже девять лет.

Я сходу пропел ей кусочек из передаваемой часто по радио Rebelde и популярной в то время итальянской песни на испанском языке: Мarina, Маrinа, Маrina, contigo mе quiero casar! Не понимая содержания песенки, я уже давал кубинке обещание на ней жениться! Марине это очень понравилось. И мы договорились с ней встретиться ma?ana, то есть завтра, в субботу, в шесть часов вечера за нашим домом на берегу моря. Как мы договорились? Элементарно. Я нарисовал на земле её школу, футбольное поле, мой дом, море, место встречи и показал на пальцах время. Она кивнула и, смеясь, убежала.

У папы в представительстве работал врач Серов. Великан. Когда папа нервничал и просил у него валерьянку, тот давал, но и учил папу, как надо бороться со стрессом, когда его распекает начальник. Врач показывал, что надо сложить фигу из трёх пальцев, засунуть её в карман вместе с рукой и держать там, пока начальник не успокоится. Мол, очень эффективное средство от нервов.

А ещё – Серов был большой врун. Он рассказывал, что однажды плавал в море с маской и на него сверху, когда он нырнул с ружьём за рыбой, надвинулась огромная чёрная тень и закрыла собой солнце. Серов сказал, что испугался и у него чуть не произошёл разрыв сердца, так как он подумал, что это была акула. А потом он якобы разобрался, что это над ним проплыла огромная, тонны в две, морская корова, которая питается планктоном, то есть водорослями, мелкой креветкой и моллюсками. Никто ему, конечно, не поверил, потому что приврать Серов любил.

Он обиделся и надулся:

– Я вас лечить больше не буду.

Ну куда он денется! Шеф прикажет – будет лечить нас как миленький.

Так вот, наше первое свидание с Мариной состоялось как раз там, где охотился Серов. Берег там такой, что сесть просто невозможно. Всё вокруг вулканического происхождения – острые чёрные камни или острая запёкшаяся лава. Поскольку говорить нам особенно было не о чем, мы решили искать мальков и крабов в заводях. Поиздевавшись над крабами, которые пощипали нам пальцы, мы стали собирать затвердевших много тысяч лет назад моллюсков с ребристыми боками и с дырочкой наверху, куполообразной формы. Маленьких таких, с двухкопеечную монету. Я набил ими полные карманы.

Марина удивлённо на меня смотрела, мол, зачем я это делаю. Я пытался ей объяснить, что из них можно сделать приличные занавески – как вьетнамские из тростника, но не сумел это изобразить ни на пальцах, ни словами. Я старался дать ей понять, что это вещь нужная в хозяйстве и у меня дома сгодится. Воздух пах водорослями и морем. А от Марины исходил какой-то незнакомый мне ещё запах. Такой необыкновенно нежный и мягкий аромат.

Мы с Мариной ещё не раз приходили на это наше место, и я набрал целый мешок этих моллюсков, который потом мама не раз грозилась выбросить и наотрез отказалась везти в Москву, когда мы улетали. Мне удалось спрятать в последний момент в её белье только килограмма два этих моллюсков, из которых я всё же сделал потом висячие занавески – шторы в домике на даче, нанизав моллюски на капроновую леску. Ну и досталось же мне потом от мамочки, когда уже в Москве она обнаружила в чемодане среди своих нарядных платьев этих серых доисторических млекопитающих.

Почему мы часто ходили с Маринитой на этот малоприспособленный для свиданий берег? Надо знать, что такое восточная Гавана. Восточная Гавана – это городок из нескольких высоченных бетонных домов, как у нас на Калининском проспекте, и из нескольких десятков трёх- и пятиэтажных кирпичных домиков шестиугольной формы. И деться там просто некуда. Всё у всех на виду.

Мои родители быстро узнали, с кем я провожу свободное время, но мне не препятствовали. Лишь бы учился хорошо. Мой же испанский словарный запас пополнялся быстро. На зависть всем другим ученикам в моем классе. А отец как-то раз сказал мне, подмигивая и явно намекая на Мариниту:

– У твоей юной знакомой подлинно прекрасное лицо.

Я с интересом взглянул на отца. Я знал, что встречаются прекрасные лица, но чтоб ещё и подлинно прекрасные – это что-то новенькое. Как он красиво сказал!

Мама же моя стала общественной деятельницей: организовывала художественную самодеятельность к праздникам, на которые мы приглашали и кубинцев, работающих в гостинице, вела политинформацию для советских женщин, решала с кубинцами бытовые и технические проблемы, возникающие у советского персонала, проживавшего в гостинице. За это перед нашим отъездом домой администрация гостиницы торжественно вручила маме редкую по тем временам для кубинцев большую вазу.

Однажды я оказался в столовой гостиницы, когда там обедали кубинцы. Мне тогда показалось, что на алюминиевых подносах у них как-то маловато еды и на вид она была не очень приглядной. Я спросил в школе у учительницы, как кормят детей в кубинских интернатах. Я думал, что она знает, так как наша школа шефствовала над одной большой детской кубинской школой-интернатом: мы подарили кубинским детям телевизор, возили разные подарки, оборудовали им красный уголок с нашими сувенирами и однажды вместе с интернатовцами собирали апельсины. Я весь искололся об эти проклятые шипы!

Учительница ответила, что детей там кормят нормально. Но всё же я предложил взять шефство над школой, где училась Марина, и помогать им продуктами. Но учительница сказала, что, к сожалению, мы этого сделать не можем. Своих продуктов у нашей школы нет, а завтраками нас в школе кормят на деньги наших же родителей.

Тогда я на каждую встречу с Мариной приносил ей конфеты. Она так долго держала раз шоколадку в руке, что она растаяла и потекла. И тоненькие Маринкины ручки стали из светло-коричневых местами тёмно-коричневыми. А она облизывала пальцы и смеялась.

Конфетами она делилась с подружками и родителями. И передавала мне от них спасибо.

А уж с разрешения своих родителей я подарил Марине мой любимый радиоприёмник в кожаном футляре.