Праведный грех

Расстояние и время сделали своё дело. Остались лишь светлые воспоминания о его первой детской любви…

– А не попробовать ли, – сказал вслух Александр Иванович, – опубликовать эти мои детские записи? Может быть, современным подросткам будет любопытно узнать, как любили, служили и работали за границей, в общем, жили их старшие соотечественники? Ведь без памяти нет истории.

Александр Иванович, вздыхая, перебирал многочисленные фотографии, которые они делали с той дорогой ему кубиночкой, девочкой-смуглянкой много лет тому назад:

– Какие мы здесь с Маринитой маленькие, стройненькие и хорошие! Как много мне дала та поездка на Кубу! Она научила меня любить, дружить и многому, многому другому.

Он подошёл к серванту и стал в тысячный раз рассматривать сувениры, привезённые тогда с Кубы. Вот редкий посеребрённый брелок с пятиконечной звездой и картой Кубы в ней, с надписью наверху и внизу Cuba libre. Primer pais socialista en America. Вот чучело маленького крокодильчика на деревянной подставке с золотой металлической табличкой Cuba. Вот ракушки рапан и ракушки-развёртки. Вот белые ветвистые кораллы, резные и острые, как нож, а рядом с хельгой на полу – натуральная морская серая губка. Большая. Целый куст! А вот чучело черепахи Сarey с ценным панцирем. А вот…

В мавзолей. Ленину!

Эту историю мне рассказал работник Управления загранкадров Минрыбхоза СССР. В порыве какой-то душевной безысходности, нервного истощения, отчаяния, бессилия от творящегося в стране бардака принял решение перейти из престижных загранкадров союзного министерства (в то время одной из самых коррумпированных отраслей Союза) к нам, в простой отдел кадров Всесоюзное объединение «Рыбзагранпоставка». На более низкий уровень службы и зарплаты. А потом и вообще уехал обратно к себе на Север, где люди гораздо лучше, как он сказал.

По всей видимости, это был человек чести. Порядочный, принципиальный, болеющий за своё дело. А система таких выдавливала. По себе знаю.

Помните, как был расстрелян за хищения в особо крупных размерах министр рыбного хозяйства Рытов, а начальник 1-го отдела министерства застрелился? В основном за то, что чёрную икру продавали своим людям по цене сельди и в банках с этикетками сельди. А вскрылось это случайно – при поставках сельди или икры на экспорт. Открывают, скажем, во Франции банку с русской селёдкой, а там – ба! – икра отборная чёрная. Икринка к икринке.

Это было тогда. А сейчас и за более серьёзные преступления редко кого сажают. Иногда дают пожизненное, но условно. Вы об этом не хуже меня знаете. Это так, шутка. Присказка. И вот прошло несколько лет после расстрела министра. Вдруг всплыла такая история, о которой знали единицы. На одном предприятии по добыче и переработке чёрной икры «Рыбакколхозсоюз» (а попросту – рыбзаводе) на Каспии работал ветеран, инвалид Великой Отечественной войны. На его глазах икру разворовывали, а он этому противился как мог.

– За что, спрашивается, мы проливали кровь в борьбе с фашистами, махали саблями в гражданскую и шли на эшафот при царизме?! – любил он провозглашать.

А боролся он с казнокрадами и расхитителями государственной собственности так: выступал на партсобраниях в коллективе и в райкоме партии, писал в районные и областные газеты и органы партии и ОБХСС. Наконец терпение у местных партийных и государственных властей кончилось и его… нет, не убили. Зачем привлекать внимание? Тогда ещё остерегались таких крутых мер по отношению к борцам за справедливость. Его просто успокоили тем, что он, мол, своё дело большое сделал и за это ему большое спасибо. Выдали денежную премию и отравили на пенсию. Хотя он пенсионного возраста и не достиг, сослались на состояние его здоровья.

Но ветеран узнал, что работницам этого предприятия дают деньги за молчание о творящихся там преступлениях. Или запугивали. А воровство росло, внедрялись широко пересортица, фальсификация товара и так далее. Ветеран изложил все эти факты и отправил письма в областные ведомства. Вновь приглашают старика в горком партии на беседу, где нелицеприятно вдалбливают в его седую голову, что ветерану с простреленной грудью и на протезе не к лицу жаловаться «наверх», минуя свои местные власти, на своих односельчан, соседей и вообще на руководящий состав нашей родной местной партии и родного местного правительства.

Герой войны, фронтовик тем не менее предпринял ещё несколько попыток написать в более высокие инстанции. Его снова вызвали в горком и снова отругали.

– Вот вы, уважаемый Иван Степанович, всё пишете, всё жалуетесь, кляузничаете. А страна строит, пашет, добывает, в космос рвётся, развивается. А ваши грязные пасквили – вот они у нас! И что с вами делать? Ни одна ваша жалоба не подтвердилась. Вы вообще-то нормальный человек? Или умом тронулись? Да хорошо, если только в областные инстанции. Так нет же! Вам этого мало. В союзный ОБХСС, в Совмин, в Минфин, в Минрыбхоз. Сколько важных и ответственных людей потревожили из-за каких то там пяти тонн икры, которую нерадивые работники не так упаковали, сорта перепутали. Такая мелочёвка, ерунда! Мы всё учли и исправили. Виновных наказали. Как вам не стыдно! Нас, коммунистов, позорите перед народом! А я вот беру все ваши доносы и кляузы. И знаете, что с ними сделаю? – берёт стопку бумаг и кидает её в камин. – Хорошо горит?

– Но вы и мафия все!

– Вы, Иван Степанович, насмотрелись, наверное, разных американских и итальянских фильмов, «Спрут» например, про американскую, итальянскую мафию. В советской стране по определению априори не может быть мафии, потому что у нас всё народное. Вот если бы СССР стал, предположим с испугу, капиталистической страной, с олигархами, латифундистами, как в странах Латинской Америки, о которых писал известный вам герой Кубы Че Гевара, к примеру, то тогда, согласен с вами, и у нас было бы много разных мафий: банковская, строительная, финансовая, дорожная, торговая, спиртная, наркомафия и много прочих. Но мы же с вами в Советском Союзе живём, в соцстране, голубчик вы мой.

– Я вам не голубчик! – сверкнул глазами ветеран. – Вы и есть мафия. Самая натуральная мафия.

Ветеран схватился за грудь – прихватило сердечко.

– Беречь своё здоровьице вам надо, а то надорвётесь, – секретарь даже не колыхнулся, чтобы налить воды старику.

Но фронтовик собрался и, стуча гневно костылём по горкомовскому паркету, ушёл.

И снова собрал компромат. Да ещё какой! Да ещё сколько! Пошёл на почту, купил большой конверт, вложил в него все бумаги. Накупил марок по весу, чтобы пакет дошёл до Москвы, обклеил весь конверт марками с изображением плотин, комбайнов, шахтёров, доярок, космонавтов и даже самого Брежнева. Стараясь, чтобы не дрожала рука, аккуратно, букву за буквой вывел в графе «Получатель» слова: «Москва. Мавзолей. Владимиру Ильичу Ленину». Заклеил конверт канцелярским клеем и отдал девушке в окошке. Та не глядя кинула конверт в стопку.

А через неделю-другую на Каспии высадился «десант» из Прокуратуры СССР, КГБ СССР, Следственного комитета СССР, ОБХСС СССР, Минрыбхоза СССР, Народного контроля СССР. В тюрьмы, лагеря, колонии, на урановые рудники, на стройки пятилетки на долгие годы загремел не один десяток любителей много кушать и много сбывать налево чёрную икру.

– А как Иван Степанович? – спросил я кадровика.

– Данные на сей счёт мне не поступали.

А мы с Можайки!

Дом №19 (в те времена – дом №23) на Кутузовском проспекте (ранее – Можайское шоссе), в котором сейчас размещается ателье известного модельера Валентина Юдашкина, достраивался во время Великой Отечественной войны.

Мой дед работал тогда в Госснабе СССР и занимался снабжением Красной армии. Одеждой, обувью и другими изделиями лёгкой промышленности. Он получил квартиру на Можайке в июле 1942 года. Его семья была в эвакуации, а он – на работе, когда в дом на Кадышевской набережной, где они жили, попала немецкая бомба и, пройдя насквозь четыре этажа, ушла в землю, не разорвавшись. Крышу разворотило, дом пошёл трещинами, а полы вздыбились.

Во дворе нашего дома на Можайке был работающий фонтан, в центре которого на постаменте стоял пионер из белого гипса. В шортах, рубашечке-безрукавке, с галстуком на шее и горном во рту.

Высокий деревянный забор ограждал двор от трущоб: дряхлых домишек, сараев, пристроек для кур. Там жила, как мы говорили тогда, шпана, с которой мы нередко перекидывались увесистыми кирпичами и камнями. Дома-развалюшки за забором тянулись до Студенческой улицы, по который тогда ходил трамвай до моста.

Мы любили бегать по крышам сараев и играть в «рыцарей», сражаясь выструганными из широких досок саблями или мечами, сделанными из ёлочных палок и очищенных от коры так, чтобы оставались поперечные ветки, защищавшие кисти рук, как и у настоящих мечей. Щитами нам служили крышки от больших тазов.

Ещё мы, Колька Соколенко (Туз), Сашка Гостев (сын режиссёра Игоря Гостева), Славка (Ворона), Витька (Пискля), я и другие, когда во дворе было много снега, строили снежные крепости, а в сугробах проделывали такие ходы-катакомбы, что по ним можно было проползти через весь двор с одного конца до другого.

Слегка ненормальная дворничиха Танька наши ходы постоянно ломала ломом. Тогда мы придумали на сугробы поверх ходов класть толстые доски. Заливали их водой, морозили и сверху закидывали снегом. Танька пробовала разрушить наши ходы, но чуть не отбила себе руки и едва не погнула свой лом. Чертыхаясь, плюнула на нас всех с нашими укреплениями и наконец оставила нас в покое.

Летом мы под свистки постового перебегали Можайское шоссе и спускались к Москве-реке. Там были заросли тростника и на сотни метров тянулись вдоль берега, возвышаясь, как горы, разгруженные с барж груды громадных брёвен. Не боясь быть раздавленными брёвнами или навек заваленными ими, мы ползали по этим катакомбам. Из тростника мы делали копья и, разбившись на команды, играли в «охотников» или «тарзанов», охотясь друг на друга и перекидываясь безопасными копьями.

Немного подрастя, там же, в этих тростниковых джунглях, мы устраивали бои на капсюльных пистолетах. Капсюльные, чтобы все знали, – это такие пистолеты, когда на деревянный каркас с рукояткой крепился охотничий патрон любого калибра, в него забивался молоточком капсюль и вставлялся деревянный боёк с иголкой. Боёк натягивался резинкой до упора и спускался большим пальцем руки. При выстреле капсюль летел аж на 10 метров! Бывало, что при сражениях на мечах, перекидывании копьями и перестрелках из капсюльных пистолетов кто-то из нас получал травму, и серьёзную, но вот глаз, удивительное дело, не выбили никому.

На моих глазах рядом с нашим домом построили кинотеатр «Пионер». Интересно было видеть первый раз в жизни настоящую стройку. А после девятого класса я, бывало, смотрел в 8:30 с балкона в театральный бинокль, как по другой стороне уже Кутузовского проспекта шла в нашу школу, где вместе учились с первого класса, девочка Оля Чекисова, в которую я тогда был влюблён.

Эта школа, можно сказать, по тем временам была элитной, но в ней учились и дети рабочих, и дети сотрудников ЦК партии, МИДа, КГБ, известных актёров.

Например, со мной в одном классе училась дочка известного актёра Михаила Кузнецова, который снялся в 50 отличных фильмах, в том числе в фильме «Матрос Чижик», который почему-то не показывают по нашему телевидению, разве что иногда по «Культуре».

Недавно здание старой школы снесли и вместо неё возвели новую «супермодерновую» школу. Надо бы как-нибудь туда зайти, если, конечно, пустят посмотреть, висят ли на первом этаже фотографии выпускных классов прошлых лет.

О Сергее Гончаренко

Серёжа Гончаренко, высокий стройный голубоглазый блондин, был включён в состав нашей группы испанского языка спустя два месяца после начала занятий на первом курсе. В 1-й МГПИИЯ им. Мориса Тореза он перевёлся из Военного института иностранных языков. Как-то интуитивно мы с ним сразу сошлись. Почему? Наверное, потому, что оба мы были скромными, более выдержанными, чем другие ребята в группе.

А в нашей группе собрались разные ребята. И по характеру, и по своим способностям, и по социальному происхождению, и по месту проживания. Так, Олег Островский был из Одессы, Валя Кучин приехал в Москву из Перми, Анатолий Чебурков – из Челябинска, болгарин Тодор Чолаков – естественно, из Болгарии. Остальные были москвичами. Но мы были дружны. И не только дружны. Сплочены. Так, что другие студенты нам завидовали. Вот, мол, 101-я испанская группа как дружит, берите с неё пример, говорили преподаватели на факультете.

Хотя явных лидеров в группе не было, но несколько человек выделялись среди нас. Прежде всего своими способностями к языкам и эрудицией. Это были Сергей Гончаренко, Олег Островский и Александр Садиков.

Сергей Гончаренко, который, как я уже сказал, перевёлся к нам в институт, был мальчиком добрым, отзывчивым, щедрым на подсказки и списывание. На рожон не лез, себя не выпячивал, чем ещё больше нравился и нам, и преподавателям.

В конце первого года учёбы мы между собой нашу группу уже называли легендарной, Боевого Красного Знамени, ордена Ленина, 101-й испанской группой. Через год мы её называли 202-й Краснознамённой, через три года – 303-й Краснознамённой и так далее.

Группа была в лидерах в институте и по учёбе – за счёт трёх-четырёх человек, и по активной студенческой жизни – за участие в работе студенческих отрядов на целине, Анатолия Гавриленко в трёх трудовых семестрах, моего участия в двух летних семестрах, моего участия в оперотряде «Коммунистический» и в спортивных соревнованиях по плаванию на первенство института и Москвы. А Сергей уже публиковал свои стихи в газете «Советский студент» и «Студенческий меридиан».

Только мне посчастливилось бывать у Сергея дома в гостях и познакомиться с его прекрасными родителями – Таисией Сергеевной и Филиппом Ивановичем, добрейшими интеллигентными людьми. Так я узнал, что Сергей происходит из семьи военного дипломата, родился в Турции, где его отец во время Великой Отечественной войны году служил военным атташе. Потом их семья переехала в Швейцарию. С детства Сергей получал отличное классическое воспитание и образование: был начитан, образован, играл на пианино, прилично знал английский и французский, вальсировал. В этом плане он был на голову выше всех нас, но никогда этим не бравировал и не был зазнайкой.

Надо сказать, что первый год у нас была классным руководителем и вела испанский язык преподаватель Эспехо. Это её фамилия по мужу-испанцу. Мы смеялись, потому что в переводе с испанского языка на русский это означает «зеркало». Потом мы узнали, что у нас в институте преподавал испанец по фамилии Павон (исп. pavo – «индюк»). Такие странные испанские фамилии потом нам встречались частенько. Например, президент Испании Сапатеро (исп. zapatero – «башмачник»), его супруга Ботелья (исп. botella – «бутылка»). Но это так, к слову.

Через год нашим классным руководителем стала невысокого роста испанка камарада Алегрия (исп. alegr?a – «радость», «веселье»), черноволосая и черноглазая. Это тоже нас веселило, тем более что она полностью оправдывала свою фамилию: была весёлая, жизнерадостная, подвижная. Но она была и достаточно проницательным и очень добрым, доверчивым человеком, чем мы с успехом пользовались в своих корыстных интересах. Алегрия проявила свою проницательность прежде всего тем, что дала нам всем клички или прозвища, которым мы в большей или меньшей степени соответствовали и их оправдывали. Конечно, пока всех нас не изменили в ту или иную сторону жизнь, время и обстоятельства.

Так, меня она назвала Пекеньито (исп. peque?o – «маленький»), что тогда полностью говорило само за себя. Островского она окрестила Гранухой (исп. granuja – «бездельник, пройдоха, плут»), так как Олег на самом деле любил частенько прогуливать занятия. Однако это не мешало ему учиться на круглые пятёрки. Валентина Кучина она звала Рубито («белобрысенький»). Гавриленко был Фрескито («нахалёнок»). Садикова Алегрия шутя звала доном Алехандро, как бы предвидя в нём будущего маститого учёного и отличного переводчика-синхрониста.