Призвание России на Востоке

Призвание России на Востоке
Владимир Иванович Герье

«Знамение и славу девятнадцатого века составит совершившееся в нем возрождение народов. Возрождение это было делом различных факторов науки, политики и культуры. Сообразно с этим и самое возрождение проявлялось различно – в исторической науке, в политической жизни или в культуре. Для исторической науки и благодаря ей воскресли ассирияне, вавилоняне, еще более древние народы Сумира и Аккада, Алародийцы и друг., о которых в начале века почти ничего или даже вовсе ничего не было известно и которые стоят теперь пред нами с более или менее ясными очертаниями своего государственного устройства, своей религии, своей политики, своего языка, искусства и науки. Другие народы, не сходившие с исторической сцены, возродились, приняв новые государственные формы, к новой политической жизни – таковы итальянцы, немцы, болгары…»

Владимир Герье

Призвание России на Востоке

Was verfolgst du meine Heerde?

Raum f?r Alle hat die Erde!

    Горный дух у Шиллера.

Знамение и славу девятнадцатого века составит совершившееся в нем возрождение народов. Возрождение это было делом различных факторов науки, политики и культуры. Сообразно с этим и самое возрождение проявлялось различно – в исторической науке, в политической жизни или в культуре. Для исторической науки и благодаря ей воскресли ассирияне, вавилоняне, еще более древние народы Сумира и Аккада, Алародийцы и друг., о которых в начале века почти ничего или даже вовсе ничего не было известно и которые стоят теперь пред нами с более или менее ясными очертаниями своего государственного устройства, своей религии, своей политики, своего языка, искусства и науки. Другие народы, не сходившие с исторической сцены, возродились, приняв новые государственные формы, к новой политической жизни – таковы итальянцы, немцы, болгары. Наконец заглохшие, полузабытые национальности, не призванные к самостоятельной государственной жизни, возрождались к творчеству духовному, стали проявлять свою индивидуальность в области образования и культуры. Таковы наприм. фламандцы! Кто знал в начале века о фламандцах что-нибудь помимо того, что существует в живописи такого названия школа? А в настоящее время говорят о фламандской нации, имеющей свою литературу, свои национальные школы, свою будущность. He стремясь к отделению от французских валлонов, с которыми фламандцы слились в одно Бельгийское государство, фламандцы стремятся к подъему в человеческой культуре и духовной деятельности на почве своего языка и национальности. Чтобы объяснить причины и средства, обусловливавшие политическое возрождение Италии, Германии и Болгарии, достаточно назвать имена Кавура, Бисмарка, императора Александра II; для объяснения же незаметно совершавшагося культурного подъема фламандцев, пришлось бы называть целый ряд почтенных и часто безвестных тружеников в школе, в литературе и науке. Но есть народ современный тем, которые ныне могут быть предметом изучения лишь для археологов и в тоже время народ живой, своею судьбою сильно возбуждающий интерес современной нам публицистики. Имя этого народа упоминается уже в клинообразных надписях царя Дария на Багистанской скале, и история страны, им занятой и носящей его имя, поведана нам еще более древними письменами и тот же самый народ на наших глазах напрягает все свои силы, чтобы усвоить себе элементы современной европейской образованности. Это тот народ, которому шлют братскую помощь участники и читатели этого сборника.

Но не звучит ли иронией слово возрождение в применении к народу, многие тысячи которого подверглись организованному, беспощадному истреблению или были принуждены, покинув родной кров, скитаться на чужбине? Мы этого не думаем и в этом убеждении нас поддерживает прочитанное нами на днях описание поездки по «Турану и Армении».[1 - Оно напечатано в 6 последних книжках журнала «Preussische Jahrb?cher» за 1897 год.]

Автор этого описания немец, д-р Рорбах из Страсбурга, весною 1896 года проехался по Закаспийской железной дороге до Самарканда и по Кавказу до развалин древнего Ани. Книгу эту автор написал для своих соотечественников, мало знакомых с Закавказьем и Туркестаном, но она во многих отношениях интересна и для русского читателя. Благодаря живой впечатлительности автора, пораженного величием и оригинальностью представлявшагося ему зрелища, и искусству его передавать свои впечатления, всякий с удовольствием прочтет рассказ об его путешествии и некоторые из его «картин» оставят в читателе неизгладимое впечатление. Картины эти заняли-бы слишком много места на этих страницах, но мы не можем не указать для образчика на одну из них, набросанную автором на развалинах Мерва, куда доставила автора русская тройка с железнодорожной станции.

«Много тысяч верст я проехал в своей жизни, но не считал возможным скакать так быстро, как мчался я в это утро». Развалины Мерва представляют собою необъятное поле смерти в сто слишком квадратных верст, т. е. более современного Берлина. На этом поле ясно выделяются остатки нескольких городов, один за другим здесь возникавшх и разоряемых. Последним из них был персидский Мерв или Байрам Али Хан-Кала, разрушенный туркменами лишь сто лет тому назад. Раньше тут стоял город XVI века; еще раньше Султан-Кала, построенный в XII веке Санджаром, султаном Сельджуков. Ему предшествовал Гяур-Кала, христианский город, населенный с VIII по XI век несторианами; а еще раньше в этой местности процветала и погибла Искандер-Кала, увековечившая среди мусульманского мира память Александра Великого, т. е. древняя Антиохия Маргиана, памятник владычества эллинской цивилизации в этом крае. «Все время мы мчались сквозь развалившиеся городские ворота, через обвалившиеся рвы, по первобытным мостам, через илистые каналы, при помощи пущенной во весь опор тройки перелетали через крепостную стену, обратившуюся в бесформенный вал, с высоты которого глаз до самого небосклона ничего не видел, кроме развалин и развалин. Солнце жгло все сильнее-сильнее и все страннее становилось впечатление от окружающей меня картины. Я уже ехал среди развалин более мили; повсюду виднелись обломки стен, целые холмы разломанных кирпичей, бесчисленные черепки, обломки пестрых изразцов, истлевшие человеческие кости, кое-где уцелевшая часть черепа; между подавляющими грудами мусора вьется подобие дороги, по которой мы едем. Кругом полное уединение, кучер замолк на козлах, а сто шагов впереди нас скачущий, как автомат, туркмен, вытянувшийся прямо как стрела на своем коне, в громадной, белой папахе с болтавшейся на боку шашкой и с неподвижной, в правой руке, нагайкой; и затем самое поразительное: все это поле смерти горит, как бы покрытое пылающими угольями, от ярко освещенных солнцем, кроваво-красных цветков мака. На верхушках холмов мусора стоят лишь отдельные маковинки, но в углублениях они образуют густой, ярко-пунцовый ковер, и насколько глаз может видеть, этот красный отблеск переливается над развалинами, напоминающими в своей величественной монотонности волны моря. На бронзовом небе солнце разжигается все сильнее; поднявшийся из пустыни жгучий ветер подул как из печки над развалинами; мне стало жутко в этой обстановке и я велел остановиться. Красный дикий мак своим возбуждающим и в то же время усыпляющим запахом произвел странное действие на фантазию: как под стенами Геок-Тепе, где он также застилал степь своими цветами, из покрытой развалинами почвы и здесь он вызвал призрак кровавого потока – то море крови, в котором некогда Чингис-Хан потопил могущество и блеск древнего Мерва, когда здесь был убит его любимый внук Мутуген, сын Джагатая.» И за этим следует рассказ о погроме Мерва, когда, по описанию арабского летописца, жителей Мерва, по 10.000, ежедневно выводили в пустыню для избиения монгольскими воинами, что продолжалось 130 дней; после этого монголы покинули город, в котором не осталось ни одной живой души, ни одной целой кровли, ни одного дерева с зеленой веткой.

Зрелище нагромажденных веками развалин под палящими лучами солнца и ковром кровавых цветов заставляет нас содрогнуться перед роковыми, стихийными силами в природе и истории, а описание уединенного Эчмиадзина над цветущей долиной Аракса в весеннюю лунную ночь, с его обветшалыми башнями, отраженными черными тенями на светлом фоне монастырского двора и огоньком в келье ученого монаха, задумавшагося над судьбами своей нации, – полно грусти и меланхолии; картина же и теперь еще величественных развалин древнецарской столицы Багратидов, разоренной монголами и разрушенной землетрясением, – в виду надвигавшейся черной грозовой тучи, представляется символом трагической судьбы обитавшего здесь народа.

Таких страниц, на которых изображение ландшафта сливается с описанием города или развалин и историческими воспоминаниями в эффектную картину, вызывающую в зрителе известное, соответствующее моменту настроение, не мало в путешествии Рорбаха. Эти описания чередуются у Рорбаха с живыми историческими очерками, передачей или переводом восточных легенд, стихотворений, отрывков из священных книгь, с изображением обрядов и нравов, наприм., описанием церковной службы и крестного хода в Новой Мерви в ночь Светлого Воскресения. Русских читателей кроме этого могут интересовать суждения иностранца о русских на Востоке. Две черты особенно поражают в этом отношении автора: он не надивится способности русских обращаться с азиатами, «специфически русскому таланту управлять азиатами», и постоянно к этому возвращается, то изображая добродушное отношение русских солдат к туземцам, то обсуждая распоряжения русских властей и принятые правительством меры по отношению к развитию страны и проведению в ней путей, по поводу, наприм., строящейся военной дороги на «кровлю мира» – на Памир. Другая черта, приводящая в изумление путешественника – это выносливость русского солдата. Передавая слышанное им от русских офицеров предположение о возможности перейти с войсками зимою через Гиндукуш, автор прибавляет: «Это конечно звучит баснословно, но тут имеются в виду, русские войска – ни о каких других войсках в данном случае не могло-бы быть и речи».

Точно также путешественник поражен и увлечен дальнозоркостью и последовательностью русской политики в Азии и величием достигнутых на этой почве успехов, в которых автор видит вместе с тем успехи культуры. Такое его сочувствие особенно ярко проявляется там, где он оправдывает кровопролитие, сопровождавшее взятие Геок-Тепе, «сразу укротившее всю разбойничью сволочь в Транскаспии». «Было бы большою нелепостью, – заключает он, – осуждать из одной сентиментальной гуманности мнимую бесцельную жестокость Скобелева. Официальная Россия ничего не делает бесцельно и уже никак не на этой почве, и плоды кровопролития в Геок-Тепе созрели не только для русской политики растяжения, но и для культуры. Признать это – есть дело простой справедливости».

На основании своих наблюдений и рассуждений автор приходит к следующему общему заключению о положении России в Азии и о предстоящей ей будущности: «Мне только на месте раскрылись глаза относительно того, что можно сделать из среднеазиатских областей и что, конечно, из них будет сделано. Назовите, пожалуй, слишком высоко парящим оптимизмом – предположение, что можно как меня, однако серьезно уверяли специалисты, с помощью вод и ила Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи обратить все междуречие в своего рода Ломбардию или даже Египет! Но что же представляет собою нынешняя Месопотамия и чем она была в древности? Правда, затруднения громадны; но тут налицо самодержавное, ясно сознающее свою цель правительство, народ, выше всякого сравнения способный ко всему, что здесь нужно. И наконец соременная техника! Почему бы им не справиться с задачей – воскресить то, что однажды было?»

Какой громадный прирост материального могущества, экономической независимости, блеска и авторитета (prestige) на Востоке и на Западе предстоит России, благодаря её средне-азиатским владениям! Из Памира Россия строит себе дорогу в Индию; из Мерви путь ведет одинаково в Афганистан и в Хорасан; посредством транскаспийской линии она влияет на северную и среднюю Персию; на Заревшане и Сыре она производит хлопок, нужный Москве и Лодзи, в Киргизской степи залежи меди и свинца, которых хватит на весь мир, – ожидают только путей для вывоза, и от Каспийского моря до Гинду-куша простирается поприще, на котором разыгрывается одно из самых замечательных событий нового времени: союз между Россией и мусульманским миром, который подготовляет для неё владычество над азиатским материком и может быть не только над ним.

Возвратившись из Средней Азии, Рорбах едет на Кавказ и в долину Аракса. Он продолжает и здесь также сочувственно относиться к успехам России и является во имя культуры сторонником расширения русского владычества в Закавказье. Его ближайшая цель познакомить своих соотечественников с армянским народом. Его побуждает к этому частью личный интерес, – он познакомился в университете с несколькими духовными лицами из армян, приглашавшими его навестить их в Эчмиадзине, а частью общий интерес к армянскому народу, вызванный трагическими событиями в Турецкой Армении. Рорбах не возражает против того, что германское правительство нашло нужным и в «армянском вопросе» последовательно держаться своего принципа невмешательства и солидарности с политикой России, но он находит «печальным» то, что это правительство «не изыскало способа, не отступая от своего принципа, противодействовать во имя религии и человечности самым диким зверствам»; в особенности же негодуег он на немецкую «официозную и бессмысленно следующую по её стопам в иностранной политике остальную печать за то, что она отнеслась к армянским ужасам таким отталкивающим, не искренним, отвратительно грубым образом. Относительно этого не стоит и слов терять».

В другом месте автор оговаривается, что опасается двух вещей: он очень не желал бы, чтобы его русские приятели подумали, что он дозволяет себе какую либо критику в русских делах; он совершенно далек от этого по характеру и цели своего сочинения; он выражает также опасения, что его немецкие читатели недостаточно интересуются армянскими делами и по этому поводу восклицает: «здесь идет речь о деле, которое касается нашей чести как нации. Как значительная часть нашей „образованной“ публики отделалась (abgethan hat) от армянских дел или, вернее, дозволила отделать их известной, не подлежащей оценке, печати, поистине позорно».

Автор, впрочем, не касается вновь этих ужасов; лишь случайно и как бы издали они дают себя чувствовать его читателям; когда он, наприм., рассказывает о своем слуге из Трапезунта, который несколько месяцев пред тем был зрителем того, как турки избили всех его родственников, лишь случайно не заметив его; или когда автор описывает, как ежедневно толпы несчастных беглецов наполняли монастырские дворы в Эчмиадзине и сидели пред дверью патриарха, в ожидании маленького пособия, получаемого ими до отправления их в какую-нибудь из армянских деревень, где крестьяне безропотно брали не себя тяжелое бремя давать им пропитание.

Интересны разговоры, которые имел автор с русскими армянами по поводу истребления их единоплеменников в Турции; он постоянно встречал с их стороны глубокое, горестное изумление, выражавшееся в вопросе: «как это допустили по отношению к христианам? Если бы мы еще были язычниками, но ведь мы тоже христиане!»

Автор справедливо обращает внимание на то, что это чувство солидарности с христианами у армян поддерживается сильным влиянием на армян церкви. Напрасно он старался объяснять им своеобразное и затруднительное положение европейских великих держав в армянском деле; «для рассуждений об иностранной политике, – говорил автор, – я нашел у армян очень мало способности и весьма мало склонности; глубокое, разъедающее сердце отчаяние составляло господствующее повсюду настроение, когда заходила речь об этом предмете – и в заключение всегда слышалась жалоба, а христианская Европа взирает спокойно, с ледяным равнодушием на резню христианского народа! Когда ребенок истязуется взрослым, когда большая собака грызет маленькую, всякого проходящего берет зло и он вмешивается, – а мы для вас только зрелище. Бог вам судья».

Сострадание к армянам не сделало Рорбаха безусловным их апологетом: описывая свое пребывание в Тифлисе, он останавливается долго, можно даже сказать слишком долго, на нареканиях, которые ему приходилось слышать по отношению к армянам и на агитации против них в местной печати, нередко прибегающей даже к знаменитому «videant consules», т. е. призыву против них властей.

Рассматривая причины неудовольствия против армян на Кавказе, Рорбах приходит к заключению, что они коренятся исключительно в экономической почве; вызываются же они отчасти коммерческими приемами, которые свойственны далеко не одним армянам, а издавна присущи торговым обычаям Востока. Наш автор считает не полезным отрицать это зло или выставлять его пустячным делом (harmlose Sache). «Напротив, говорит он, мое твердое убеждение, что в армянском народе ядро здоровое, началось с моих наблюдений, что те из армян, которые усвоили себе европейское образование, ясно понимали недуг, захвативший часть их народа, и глубоко о нем сожалели».

Но их соседей вооружает против армян не то, что у них сходного; «причина этого очень простая: армяне в духовном отношении стоят много выше народов, среди которых живут, и потому легко побеждают их в конкуренции. He следует, однако, думать, что умственная сила обнаруживается у армян лишь в практических делах. Я полагаю, что мало на свете народов, обладающих таким уважением к знанию таким и стремлением к основательному учению, как армяне. Уже для ребятишек их школа нисколько не представляется страшилищем, но пользуется, в городском классе, как и в деревне, как у взрослых, так и у детей почтением и уважением наравне с церковью. Сделать что-нибудь для школы считается религиозной заслугой; лениться или баловаться в школе, так наставляют маленьких армян, то-же самое, что вести себя неприлично в церкви».

He одними такими рассуждениями старается Рорбах внушить своим соотечественникам более верное представление об армянах; он еще лучше достигает этой цели тем, что знакомит читателя с настоящим ядром армянского народа – с крестьянами, возделывающими землю и виноградники в долине Аракса и на предгориях Арарата и Арагаца.

В историческом очерке жизни армянского народа Рорбах показывает, как в течение многих веков армяне бывали принуждаемы обстоятельствами покидать родину и выселяться на чужбину: то их к этому побуждало вторжение диких завоевателей и разорение их городов; так, по разорении города Ани сотни беглецов нашли убежище на генуэзских кораблях, которые их перевезли в Крым, откуда они перебрались частью в Астрахань, частью в Галицию; то постоянный, невыносимый гнет турецких властей заставлял многих по одиночке уходить из родной деревни. «На чужбине армянин становился рабочим, ремесленником, промышленником, торговцем, банкиром, спекулянтом, крупным помещиком, но никогда он не становился тем, чем был дома, – крестьянином. Армянский народ – настоящий крестьянский народ – ein echtes rechtes Bauernvolk, живущий своим полем, стадом, виноградником, – не городской, а сельский народ. Сколько-нибудь значительных городов с исключительным или хотя бы преобладающим армянским населением весьма немного; во всей, наприм., русской Армении можно назвать только Александрополь с 20.000 жителями, помимо военных, и разве еще гораздо менее населенные Ахалкалаки. В стране армянских крестьян нужно искать армян, если хочешь верно о них судить».

Читатель не напрасно последует туда за путешественником, – он вынесет оттуда впечатление, которого не забудет. Есть что-то чарующее в картине, которая пред нами развертываетея: на фоне величавой природы мы видим сцены из патриархальной старины, из народного быта, стоящего близко к этой природе, – гостеприимство, радушие, наивность, и вместе с тем мы встречаем в этой глуши, куда можно пробраться лишь с опасностью жизни, идеализм и энтузиазм просвещения нового времени. Эта потребность просвещения привела к тому, что среди армян возникло множество приходских, народных школ: в городах – с несколькими классами, в деревнях – скромные, одноклассные школы с одним учителем или учительницей. Во всех этих школах преподавался с большим усердием (starke Pflege) и русский язык; а кто желал поступить на государственную службу или итти в университет, тот шел в гимназию.

«Само собою разумеется, говорит Рорбах, что церков не была в состоянии сама дать хотя бы небольшую часть той значительной суммы, которая была нужна для содержания этих школ, средства на них доставлялись частными жертвователями или сельскими общинами путем добровольной разверстки. Но все эти пожертвования и завещания поступали на имя церкви. К концу 1896 года в русской Армении существовало до 300 таких приходских школ и большинство детей, по крайней мере мальчиков, на самом деле имело возможность учиться. Это не малая заслуга со стороны народа, который лет 70 тому назад и не слыхал о школах, всецело погруженный в азиатское варварство! И все это было сделано по собственной инициативе, без всякой помощи от государства».

«Когда я совершал свое путешествие, рассказываеть Рорбах, русское правительство только что закрыло почти все армянские школы, как в городах, так и в деревнях. Повсюду по деревням новые школьные здания стояли опустелые и дети бегали по улицам вместо того, чтобы учиться. Уцелело несколько епископских семинарий».

Какое впечатление произвела эта мера, можно видеть из следующего эпизода: отправляясь из Эчмиадзина в Ани, Рорбах, не знавший по-армянски, был рад найти попутчика, сельского священника, возвращавшагося от католикоса. На пути своем они приехали в большую деревню Норашен и остановились там, чтобы покормить лошадей. Здесь к ним подошел очень старый священник с совершенно пергаментным, но очень умным лицом и приветливыми глазами, настаивая на том, чтобы они перешли к нему в дом. Так как они спешили, то не согласились на это; но старик сбегал домой и принес бутылку вина и хлеба, чтобы их хоть чем-нибудь угостить. Под конец он решился заговорить о том, что у него было на сердце. Он слышал, что они едут от католикоса – и спросил, не слышали ли они, что будет с армянскими школами? Когда Рорбах объяснил, что он ничего об этом не знает, старик грустно поник головою, вывел его за дверь и указывая на только что выстроенное сельчанами школьное здание, сказал: «они заперли его; зачем же? Ведь Господу Богу угодно, чтобы дети ходили в школу», и слезы покатились у старика из его добрых глаз, по впалым, сморщенным щекам, падая на его седую бороду.

Всякий, кто прочтет эти строки, обратит, конечно, внимание на то, что этот проливающий слезы о судьбе сельской школы старик – сельский священник. Это весьма интересная черта в быте армянского народа и существенный признак культурной роли армянской церкви. Значение церкви в жизни армянского народа – предмет одинаково интересный для историка и для политика. Армянская церковь сохранила, и в этом смысле, можно сказать, создала армянскую национальность. По уничтожении армянского государства в V веке она взяла на себя его роль – собирать народ и блюсти его единство. Благодаря ей, христианство среди армян сохранилось в течение веков, как одинокий остров среди бушующих волн мусульманства. Но благодаря этому армянская церковь стала носительницей культуры среди армян и замечательно то, что она продолжает исполнять эту роль и теперь как в русской, так и в турецкой Армении.

При этом нужно иметь в виду, что в этом просветительном призвании церкви одинаково принимают участие оба составные элемента духовенства – как сельские священники, так и монахи. Это тем более удивительно, что почти все сельские священники из крестьян, так сказать, прямо берутся от сохи, по избранию своих сельчан, скромную долю которых они продолжают разделять. О монахах же мы читаем: в Армении «существует искони особый класс ученых – вардапеты – это монахи! Многие из молодых людей, учившихся в университетах Западной Европы и усвоивших себе там многостороннее, далеко не всегда исключительно церковное, образование, дали монашеский обет еще на родине, или постригаются по возвращении, убежденные, что этим путем могут быть всего полезнее своему народу. Действительно, они в качестве вардапетов, не безусловно принужденных жить среди монашеских стен, в состоянии оказывать более глубокое, многостороннее и менее стесненное влияние в деле воспитания, обучения или даже в чисто научной области. Об иерархических идеях или тенденциях среди этих монашествующих ученых и выходящего из них епис-копата нет и речи; то, во имя чего эти люди живут, – их нация! Церковь они вообще понимают лишь в смысле национальной церкви».

На основании своих наблюдений и впечатлений немецкий путешественник приходит к выводу, что в армянском народе огромная сила (eine F?lle von Kraft). «Дайте этому народу свободу развернуться и помогите ему нравственно и духовно подняться и все изумятся его развитию…» (XII, 468).

По этому поводу автор делает оговорку, весьма интересную по заключающемуся в ней суждению о немецкой читающей публике. Автор выступает против распространенных в Германии росказней о революционном движении среди армян. «И между армянами, говорит он, бывают „сумасшедшие мечтатели“ (verr?ckte Schw?rmer), но приписывать такое настроение армянскому народу или его передовым людям можно только при полном незнании дела или намеренном искажении его. К сожалению, замечает автор, невероятное ребячество нашей публики в вопросах иностранной политики так велико, что она нескоро научится отличать вздор от правды, если этоть вздор представляется ей в виде передовой статьи».

Но кто же может помочь армянам в их культурной задаче, в их духовном возрождении?

На это справедливо отвечает автор: «относительно всех армянских желаний и надежд решающее слово принадлежит России». Но представляющаяся в этом отношении для России проблема двойная, в виду того, что часть армян, около одной трети, живет в пределах России; другая, около двух третей или двух миллионов, – по соседству с Россией, в турецкой Армении.

Обращаясь к первой части вопроса и рассматривая его не с точки зрения идеальной, т. е. общечеловеческой, а с точки зрения русских практических интересов, автор высказывает следующие соображения: «прежде всего нужно признать совершенно несостоятельным представление, будто бы возможно переделать в другую национальность такую, беспримерно живучую и вычеканенную историй нацию, как армянская! Всякая реальная политика должна считаться с фактом существования армян как нации; и непонятно, почему бы этому не быть? ведь совершенно в руках России сделать из армян самых преданных и полезных подданных в мире, если только содействовать тому, о чем они мечтают – подъему в духовном образовании на почве их национальности. Ведь более этого они ничего не желают. Мнение, будто русские армяне носятся с мыслями о сепаратизме, с мечтами о самостоятельном армянском царстве, так неосновательно, как только возможно. Если бы безмысленность такого представления не была в виду действительного положения вещей слишком очевидна, я бы сказал, что, как я в этом лично убедился, ни один здраво мыслящий человек не думает в Армении о возможности отделения от русского государства».

Оригинальная мысль немецкого автора заключается, впрочем, в том, что он связывает в одно обе стороны проблемы, что он обусловливает внутреннюю политику относительно армян внешней. Обе эти стороны сливаются в его глазах «в одной великой задаче для России направить дальнейшее развитие армян таким путем, чтобы сделать из них не тормозящий, а полезный элемент русской мировой политики».

Что разумеет автор под этим? Сидя в вагоне Тифлис – Карсской железной дороги, автор видел в воображении естественное продолжение этой линии по верхнему Евфрату, туда, где эта река пролагает себе путь через Тавр и дальше к Средиземному морю. Это давно известный истории путь народов. И русскому народу придется рано или поздно пойти этим путем. «Что значительная часть передней Азии достанется России, можно считать несомненным». – «Россия – естественный наследник Турции в землях, лежащих между Араратом и Тавром, а может быть и до Киликийского берега».

Но все эти земли до известной степени населены армянами. Отсюда и значение армян для России; от отношения к ним зависят скорость и плодотворность занятия этих областей. Замечательные практические дарования армян, их хозяйственные не только чисто-финансовые способности, их сноровка в промышленности, земледелии и торговле служат залогом огромного материального подъема этих областей под русским владычеством. И потому если русская политика достигнет того, что каждый армянин станет добровольным пионером русского владычества и культуры, она блестящим образом разрешит свою задачу в этой области. Отсюда дилемма: или тратить бесплодно свои силы, чтобы сломить вечное, пассивное сопротивление или вместо того, чтобы «прижимать их силы к земле» (zu Boden halten) подготовить из русских армян «цемент» и «фермент», который пригодится не в слишком отдаленном будущем.

Итак, разрешение исторической задачи России в Малой Азии зависит главным образом от её отношений к армянам. «Конечно, в военном отношении от их симпатии ровно ничего не зависит; в этом отношении России нечего от них ждать или опасаться; но легко-ли или трудно будет приобщение к государственному организму ожидаемых новых владений этот вопрос исключительно разрешается вопросом об отношении России к армянам».

Таковы мысли и рассуждения путешественника. Они ярко освещают переживаемый нами момент великого исторического процесса. Процесс этот начался в незапамятные времена: век за веком северная Азия высылала своих диких кочевников; племя за племенем, как волна за волной, катились они и сносили в своем потоке могучия царства, цветущие города и целые народы. Тогда-то Азия стала Азией, зловещим именем для человеческой культуры.

Ho наконец наступило обратное течение истории: оно обнаружилось в день битвы на Куликовом поле; это было сначала движение еще оборонительное; оно происходило с большими остановками, в последние же полвека шло с неудержимою силой. Уже не далек момент, когда паровоз, этот символ современной культуры, пройдет по степям, вскормившим полчища Чингис-Хана.

Этот поворот в истории есть дело России; движение России на Восток – её торжество и вместе с тем торжество человечества: она не только отразила татарина и монгола, не только покорила Азию, но и приобщила ее к цивилизации: нивы, истоптанные копытами монгольских коней расцветают, разрушенные плотины и каналы, вносящие в пустыню живительную влагу восстановляются; на песке степей насаждаются новые культурные растения; рабы хищных туркмен и хивинцев отпущены на волю; близь развалин древних городов возникают новые – Neues Leben bl?ht aus den Ruinen, как сказал поэт. Почему бы на этом празднестве весны и жизни не возродиться к новой жизни затоптанной и забытой национальности!

notes

Сноски

1

Оно напечатано в 6 последних книжках журнала «Preussische Jahrb?cher» за 1897 год.