Это Америка

– Ого, мне деньги еще как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.

– Я давать хороший деньги.

– Вы смеетесь – сто шиллингов за такой первоклассный товар?

– Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?

– Триста шиллингов. Или я продам другому.

– Дам одна сто пятьдесят.

– Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.

– Вы не хотеть деньги?

– Ой, он меня с ума сведет! Я сказал – двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.

– Пожалуйста, можете продавать другому. Одна сто семьдесят пять.

– Слушайте, хотите по-деловому? Двести шиллингов.

– Вы меня хотеть разорять.

– Нет, это вы меня хотите ограбить.

– Одна сто и восемьдесят пять.

Очевидно, на том и порешили, диалог прекратился, возбужденный жилец прошел мимо Лили, на ходу бросил, ища сочувствия:

– Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все жулики.

Лиля тоже привезла кое-что на продажу – фотоаппарат и ручные часы. Но вступать в сделку с перекупщиками не хотела. Лешка предложил:

– Мам, можно я попробую продать?

– Только не изводи себя спором с перекупщиком, чтобы он не думал, что ты жулик.

– А мне плевать, что он подумает, торговаться так торговаться.

Он сумел продать вещи за приличную сумму и с гордостью принес деньги:

– Хотел меня облапошить, но я выбил у него настоящую цену.

Лиля видела, как сын взрослеет и становится деловым мужчиной.

* * *

Когда дневные дела заканчивались, Лешка садился писать письмо своей Ирке, делился восторгом от встречи с Западом и, конечно, тем, как скучает по ней. Он вздыхал, шевелил губами и недовольно посматривал на мать. Лиля, чтобы не смущать его, выходила в коридор. Там собирались и болтали о разном соседи, делились жалобами и впечатлениями, рассказывали истории своей жизни. Шок от отвратительных условий в «гадюшнике» не проходил, все жаловались, спорили, при этом многие разговаривали с подозрением. Не в состоянии отделаться от прежних страхов, люди подозревали, что кто-нибудь из них может оказаться завербованным агентом русского КГБ.

По коридору суетливо сновал плотный пожилой мужчина небольшого роста, недовольный решительно всем. Заложив руки в карманы и посвистывая, он катился шариком, подозрительно оглядывал людей и заговаривал почти со всеми. В русский язык он то и дело вставлял слова на идиш и размахивал короткими ручками.

Лилю он остановил кивком головы и немедленно закидал вопросами:

– Послушайте, вы тут с сыном, да? А где ваш муж – объелся груш, да?

– Мой муж приедет к нам позже, – холодно ответила Лиля.

А сосед продолжал жужжать, как шмель:

– Вы понимаете, куда мы попали?! Это же черт знает какое безобразие! А нам еще говорят в этом «Сохнуте», что мы беженцы и приехали сюда для улучшения нашей жизни. Не понимаю, от чего тогда мы бежали и почему эта теснота и вонь называется «улучшением»? Ха, ничего себе улучшение! Дурак я был, что поехал. А хотите знать, зачем я поехал? Ой-вэй, это же цорес[12 - Цорес – неприятности.]! Сам я из Харькова, часовщик, от артели работал. Знаете, в России делают такие паршивые часы, что их все время надо чинить. Вот я и чинил, и нам с женой хватало на жизнь. У меня была квартирка, небольшая, но такая уютная, боже мой! Был у меня заработок. И зачем, спрашивается, я поехал? Из-за детей, конечно. Из-за них, наших двоих, дай бог им здоровья. Им, видите ли, не нравилась советская власть. А мне она нравилась? Азохен вэй[13 - Азохен вэй (идиш) – здесь: как бы не так.], совсем она мне не нравилась. Но я терпел. А они не хотели терпеть и уехали. Теперь оба уже в Америке. И вот мы с женой снялись с насиженного места и потащились за ними. А что было делать? Потерять детей? Нет, уж лучше остаться без пальцев, чем без детей. Здесь мне говорят, что я теперь свободный человек. А что мне делать с этой свободой? Говорят, у американцев и часы не ломаются… Как же я заработаю на кусок хлеба в той Америке, а? Зачем я только поехал!..

Из комнаты вышла дородная супруга часовщика и с недовольным выражением лица вступила в разговор:

– Если бы вы видели, какой у меня в Харькове был сервиз! Такого сервиза ни у кого не было. Но мне не дали его вывезти. Разве я смогу иметь такой сервиз в Америке?..

Часовщик показал Лиле на молчаливую женщину в очереди в туалет и тихо сказал:

– Вот с этой лучше не разговаривайте, по всему видно – завербованная агентша КГБ.

– Почему вы так думаете?

– Она все молчит. А почему молчит? Присматривается, падла, чтобы кого-нибудь завербовать. Я их всех, этих гадов из КГБ, насквозь вижу.

– Ну, насчет нее вы не правы. Она рассказывала, что оставила в России двух детей и надеется вызвать их, как только устроится. Среди нас много людей с разрушенными семьями – кто-то не получил разрешения, кто-то не хотел уезжать.

– А, ну это другое дело, – пробормотал часовщик.

* * *

На седьмой день Лиля услышала:

– В гостиницу приехал какой-то раввин из Москвы.

– Откуда вы знаете, что он раввин?

– А как же – при черной шляпе и кипе. Не иначе как любавичский[14 - Любавичский – здесь: хасид.].

Верующих среди жильцов «гостиницы» не было, никто не молился, не ходил в синагогу, хотя она располагалась рядом, никто не соблюдал субботу, не носил кипу. Но появление раввина возбудило всеобщий интерес. Вскоре Лиля увидела его, он шел по коридору вместе с мадам Бетиной, за ней, как обычно, тащился комендант. Раввин был молодым ортодоксальным евреем с небольшой бородкой и пейсами, в черной шляпе, на затылке виднелась традиционная кипа. Из-под пиджака свисали белые тесемки – цицес[15 - Цицес – традиционная принадлежность одеяния ортодоксальных евреев; длинные шерстяные кисти, привязанные по краям белой рубашки, должны быть видны из-под пиджака.]. Ортодоксальных евреев Лиля никогда не видела и потому смотрела на него с удивлением, впрочем, как и другие соседи.

Бетина приветливо говорила новоприбывшему:

– Реб Яков, как я рада снова видеть вас! Как поживаете?

– Спасибо, хорошо. Направляюсь в Америку, к брату. Он теперь модный художник, мне удалось провезти с собой несколько его картин.

– Да что вы говорите! Вы едете к брату! Я бы хотела купить его картины.

– Они дорого стоят…