Крушение надежд

Женя протянула ему аккуратно перевязанный бечевкой сверток. Рупик растерянно взял его, не мог же он отказать ей, отказывать в последнем желании невозможно. Но вероятность его встречи с Ядвигой была нулевой.

На прощанье, когда ее на носилках уносили в медицинскую машину, Рупик решился наконец поцеловать Женю. Она приподняла ресницы, подставила ему губы, и глаза у нее засверкали. Он коснулся ее губ, а сам подумал: каким другим мог быть этот поцелуй, если бы он решился познакомиться с ней!.. И она подумала то же самое… А что подумал бог?..

Судьба этой девушки навсегда осталась в памяти Рупика. Это была первая действительно трагическая жизненная история на его пути. Он все размышлял и размышлял о том, как скрестилась история сломанной гребенки с историей сломанной жизни. И как прекрасно могла бы сложиться жизнь Жени в родной Польше, если бы ее страну и саму ее не изуродовала несправедливость столкновений политических и социальных сил мира.

28. Глухомань бездорожья

Маленький «Як-12» с красным крестом на борту заскользил по льду озера. Рупика встречала молодая женщина-хирург, она лихо дернула вожжи, когда он сел в сани-розвальни:

– Но-о!

Лошадь мотнула головой, дернулась и потряслась мелкой рысцой.

Рупик поразился:

– Ой-ой, как вы ловко правите лошадью.

Она хлестнула еще раз:

– Вам тоже придется этому научиться.

Врачи больницы, все молодые, устроили ему дружную встречу. Спели вместе песню собственного сочинения:

Ох, и худо же в нашем Пудоже,
Ох, и стужи же в нашем Пудоже,
Ох, и лужи же в нашем Пудоже,
Ох, и тяжко же в нашем Пудоже.

Спели и рассмеялись:

– Жизнь здесь не такая сладкая, как в больших городах. Наш Пудож всегда был знаменит тем, что дорог в него нет, а добираться через леса и болота трудно. Поэтому в старину сюда сбегали староверы, спасаясь от религиозных преследований. Если их все-таки настигали, они сжигали себя в деревянных избах. В опере Мусоргского «Хованщина» есть такой эпизод со старцем Досифеем. С того времени Пудож изменился мало, только что электричество провели. А в общем глухомань бездорожная как была, так и осталась. Даже избы те же – высокие, на сваях, от половодья в разлив.

Врачей было всего шестеро, две женатые пары, Аксельроды и Шнеерзоны. Они провели его по больнице, рассказывая по ходу:

– Больница старая, бревенчатая, на кирпичной основе, стоит больше полувека. Чувствуете духоту? Это дерево пропиталось за годы запахом карболки и гноя, потому что с прежних времен здесь главный бич инфекция. Условия трудные: лекарств не хватает, антибиотиков совсем мало, советские, плохого качества. Медицинское оборудование бедное, даже шприцов и игл недостаточно. Рентгеновская установка есть, но такая старинная, какой, наверное, пользовался сам Конрад Рентген в конце прошлого века. Работать нам приходится не только днем, но зачастую и ночью. А главное, зарплата низкая и жильем нас не обеспечивают. Давно обещают начать платить «полярную» надбавку и построить многоквартирный дом. Мы все ждем, а пока подрабатываем дежурствами, квартиры снимаем. Снабжение городка продуктами почти нулевое. Обедать ходим в городскую столовку, за маслом и колбасой летаем на санитарном самолете в Петрозаводск. Вызовем самолет для пополнения запаса крови, а обратным рейсом сами летим. Ну, на день-два задержимся там, все-таки центр, концерты бывают, друзья там. Что вам сказать?.. В таких условиях при такой скудной жизни трудно быть энтузиастами медицины. Через пару лет такой работы начинается ужасная рутина, многие ничего по специальности не читают, лечат спустя рукава. А некоторые просто спиваются.

* * *

Такое описание условий жизни и работы расстроило Рупика: ему придется пережить еще много столкновений с жизнью в глухой провинции. Но он решил твердо держаться своих принципов: лечить больных со всей ответственностью, каждый день вести записи клинических наблюдений за ходом болезней, чтобы не терять факты и мысли, а суммировать полученные наблюдения (как советовал Ефим). Кроме того, он хотел выучить за два года французский язык. И ко всему – не опускаться внешне, выглядеть солидно, как полагается доктору, ходить всегда с галстуком…

Непривычные несуразности начались с первых дней. Рупика поселили в Доме для приезжих, грязной двухэтажной избе для крестьян из района. Ни водопровода, ни канализации, уборная во дворе. Правда как доктору ему дали место в единственной крохотной комнате «на две койки» – для районных служащих. В ней стоял старинный умывальник с медным краном, явно реквизированный из какого-нибудь купеческого дома, с бачком для воды и большой фаянсовой раковиной. Она была испещрена паутиной старых трещин. Через эту фаянсовую раковину вода из бачка стекала в ведро внизу.

Рупик видел рисунок подобного умывальника только в детстве в старой книге Корнея Чуковского «Мойдодыр». И каждый раз, наклоняясь над растрескавшейся раковиной, он вспоминал строчки:

Я великий умывальник,
Знаменитый Мойдодыр,
Умывальников начальник
И мочалок командир…

И от этого воспоминания ему становилось весело и легко, как в детстве.

Соседом Рупика по комнате оказался журналист из петрозаводской газеты «Советская Карелия». Он застрял в Пудоже из-за бездорожья. У него на умывальник был другой взгляд. В первый же вечер он пояснил:

– Этот умывальник дает нам большое преимущество: ночью поссать захочется – не надо выходить на холодный двор, ссы себе в раковину, все в ведро стечет, а утром уборщица вынесет.

По вечерам Рупик пытался записывать дневные наблюдения или открывал самоучитель французского языка и читал при тусклом свете лампы под потолком. Но соседу журналисту хотелось пить коньяк и беседовать о бабах. Он мечтательно говорил:

– Хочу я тут одну бабенку трахнуть, красавица, Валентиной зовут. Не кто-нибудь, а второй секретарь райкома партии. Она бы мне дала, да сплетен боится. Я ей намекнул, что мне, мол, скоро уезжать, так чего затягивать. Она вроде согласилась, сказала «приду». Слушай, когда я ее приведу, ты уйди на вечер в больницу. Лады?

От таких условий жизни Рупику хотелось сбежать поскорей, он попросил супругов Шнеерзонов помочь ему снять комнату.

– Переезжай временно к нам, у нас две комнаты, поставим тебе раскладушку.

Рупик с радостью переехал. Люди они были легкие и веселые, смеялись, громко включали радио и подпевали песням. Жить у них было намного приятней, чем в гостинице с нудным журналистом. В доме еще жила рыжая кошка, которую они почему-то звали Мышь. Эта кошка Мышь как будто обрадовалась новому жильцу и все время вспрыгивала то на колени, то на плечи Рупику.

Хозяева умилялись:

– Смотри, Мышь-то, Мышь, она опять на него вспрыгнула.

А Рупик сердился и сбрасывал ее:

– Ой-ой, брысь! Я терпеть не могу кошек.

Во второй вечер кошка принесла и положила к его ногам полуживую трепыхающуюся мышь, а сама жеманно на него смотрела. Рупик брезгливо подбирал ноги, твердил свое «ой-ой!», хозяева смеялись:

– Это особый знак уважения к гостю.

Кошка еще куда ни шло, но годовалый сын Шнеерзонов громко плакал по ночам. Рупик промаялся две ночи и вежливо намекнул:

– Спасибо за прием, но не могу же я долго стеснять вас.

– Что, ужасно шумно в доме Шнеерзона? – Они опять весело смеялись, цитируя известную еврейскую песню.

И помогли ему снять комнату в высокой карельской избе, недалеко от больницы. Комната большая, «зала», со столом, буфетом и фикусами. А еще внутри была уборная, утепленная. Главное же, хозяйка согласилась готовить ему обед, не надо ходить в столовку.

* * *

В тот вечер Рупик работал в больнице допоздна и уже собирался уходить, как вдруг ворвался его бывший сосед журналист, весь в снегу и страшно возбужденный:

– Слушай, беда! С Валентиной этой! Плохо ей. Пойдем скорей, помоги.

– Ой-ой, что случилась?

– Кровь хлыщет, ранение у нее. Возьми с собой побольше бинтов.

Рупик захватил, что мог, и они побежали. Журналист рассказывал, задыхаясь от спешки:

– Понимаешь, выпили мы, ну трахнул я ее раз, затяжной. Ну, еще выпили – еще трахнул. А после мне поссать захотелось. Ну, не ссать же при ней в этот наш умывальник. Вышел я на двор на десять минут, возвращаюсь, вижу: она лежит в луже крови на полу, а раковина сломана. Я кинулся: что случилось? Оказывается, она, дура такая, задницей уселась в раковину, подмыться, говорит, хотела, а может, тоже поссать. Ну, а раковина под ней и разломалась, да и врезались осколки в нее, в нежные части. Понимаешь? Ну что делать? Разорвал я простыни, перевязал ее, как мог, и сразу к тебе. Может, ей швы какие надо накладывать? Выручай, только в больницу ее класть нельзя, чтобы огласки не было. Как-никак, она ведь второй секретарь райкома партии. Да и мне не надо, чтоб узнали, – семья у меня. Так что ты, будь другом, молчи об этом.