Путь хирурга. Полвека в СССР

Наших подруг по курсу можно было разделить на две группы: невинные девицы составляли большинство – то было время, когда девушки боялись вступать в связь до замужества, никакой «сексуальной революции» еще не было и в помине; опытных женщин, прошедших школу любви до поступления в институт, было всего несколько.

Среди них некоторые были ветеранами войны, возрастом лет под тридцать. Они казались нам, восемнадцатилетним, чуть ли не старухами. А они смотрели на нас, мальчишек, с насмешливым высокомерием – задирали нас, дразнили и поучали.

Одна из них была непохожа на других. Про нее говорили, что она была на войне снайпером, имела чин капитана и пять боевых наград за то, что убила тридцать четыре гитлеровца. Она никогда не носила военной одежды и своих наград, была постоянно одета в один и тот же строгий темно-синий костюм, старый, но аккуратный. И она никогда ни с кем из нас не разговаривала. Было в ее внешности и поведении что-то необычное и загадочное: чрезвычайно худая, миниатюрная, с еврейскими чертами лица – большими глазами и длинным носом, у нее были прекрасные темные волосы, подернутые редкой проседью. Она могла бы быть красивой, если бы на ее лице было хоть какое-то выражение. Но казалось, что оно было лишено мимики: она никогда не улыбалась, никогда не удивлялась и как будто совсем не радовалась жизни. Я видел ее лишь изредка в перерывах между занятиями, она всегда стояла в стороне от других и курила самые дешевые папиросы «гвоздики». Это говорило о ее бедности. Звали ее Марина Гофман.

Она привлекала мое внимание, но не как женщина, а как тоскующая фигура. Я издали к ней присматривался, а она вряд ли замечала мое существование. Хотя мы не сказали друг другу ни одного слова, я чувствовал, что ей нужна человеческая помощь. Только как к ней подступиться?

Однажды я рассказал о ней и о своих догадках отцу и просил его, как старого фронтовика, проявить к ней внимание. Я знал его качество – быть внимательным к людям и помогать.

– Дай ей номер моего телефона в Институте хирургии, я поговорю с ней и постараюсь что-нибудь для нее сделать.

В течение нескольких дней я, стесняясь первого разговора, пытался попасть в поле зрения Марины. Она курила в коридорах свои «гвоздики», и хотя я стоял к ней совсем близко, но смотрела она мимо меня – в никуда.

Я объяснил отцу, что мне неудобно ни с того ни с сего заводить с ней деловой разговор. Декан нашего факультета доцент Жухавицкий был его приятелем, они поговорили, и тот дал Марине телефон отца. Отец предложил ей работу – быть дежурной секретаршей директората по вечерам, отвечать на телефонные звонки. Работа была выгодная – с приличной зарплатой и возможностью читать учебники в перерыве между звонками. Марина согласилась, и через пару месяцев я увидел ее в новом костюме и курящей более дорогие папиросы «Беломорканал». Теперь я сам избегал ее, чтобы она не заподозрила моего участия в ее судьбе. Ее изолированность не пропала, но выглядеть она стала лучше.

Как-то вечером отец рассказал мне:

– У твоей протеже Марины совершенно необыкновенная судьба: вся ее семья – родители, младшие братья и сестры, бабушка, дяди, тетки и племянники – все погибли в войну в гитлеровских лагерях. И ее жених с семьей тоже погиб там. Они жили в Риге, и немцы захватили их в самом начале войны. Марина одна смогла уйти и спастись. Она вступила в Красную Армию, стала снайпером и убила тридцать четыре немца. Но она считает, что должна была убить еще троих, потому что гитлеровцы погубили тридцать семь ее родных и близких. Она надеется, что кто-то из них выжил, только остался за границей. По ее убеждению, трое должны были выжить, раз она не убила еще троих. Это как бы цифра ее судьбы. Может быть, в этой вере есть правда чувства.

В другой раз отец рассказал:

– А эта Марина действительно смелая женщина, недаром у нее столько боевых наград. Знаешь, разыскивая своих родных, она рассылает письма по всему миру, пишет во все еврейские организации и уже несколько раз ходила в израильское посольство. Все это небезопасно для нее. Я сказал ей об этом, но она ответила, что на фронте ничего не боялась и в мирной жизни тоже не побоится. – Помолчав, он добавил: – Красиво, конечно, сказано, но в нашей мирной жизни кроется много прозаических опасностей.

Он недоговорил – каких, мы оба понимали, о чем он недоговорил.

Еще раз он упомянул Марину некоторое время спустя:

– Я положил к нам в Институт на лечение Зускина, главного режиссера Еврейского театра, который сменил убитого Михоэлса. Я сказал Марине. У Зускина широкие связи, и она просила его помочь ей разыскать родных. Может, и найдет.

Вскоре после этого рассказа отца я заметил, что Марина перестала приходить на занятия. Я не придал этому значения, занятый своими любовными делами, – ревность и обида поглощали меня, хотя Роза продолжала украдкой прижиматься ко мне и делала вид, будто ничего не происходило. Но теперь я знал тайну о ее любовнике и по-мальчишески дулся.

Спустя некоторое время я спросил о Марине отца. Он был в подавленном настроении.

– Арестовали Марину, – сказал он.

– Как – арестовали?.. За что?

– Помнишь, я тебе говорил, что режиссер Зускин лег к нам на лечение? Ну вот, вечером пришли и забрали его прямо из палаты. А другие поднялись в дирекцию и забрали Марину. Спрашивали, кто положил Зускина и кто устроил Марину на работу. Это сделал я, но Марина им не сказала, а директор все взял на себя. Он русский, его не заподозрят в связях с еврейскими организациями.

Зускин и снайпер-герой Марина Гофман никогда не вернулись. Их расстреляли как членов еврейских организаций. Марина стала тридцать восьмой жертвой из своей семьи…

Как сгущалась атмосфера

Одной из самых популярных и любимых книг советской молодежи в 1930–1940 годах был героический роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Вряд ли молодые люди теперь даже слышали о ней. А книга была написана очень хорошо и увлекательно – в ней образно и ярко рассказывалось, как формировались характеры молодых людей в послереволюционные годы. Вернее, как должны были бы формироваться эти характеры. Название книги полностью отражало ее содержание. Главный герой – Павка Корчагин – был симпатичный простой паренек из народа, горевший романтикой новых коммунистических убеждений и влюбленный в девушку из образованного состоятельного круга. Ей он всеми силами старался доказать правильность новой «закалки». Самым необычным в книге было то, что сам автор тоже был молодой человек из народа, и он был полностью парализованный и слепой. Болезнь была следствием многих травм, полученных в «закалке» борьбы за новую жизнь. Автор не мог ни писать, ни читать – он диктовал свою книгу другим. По сути, это был автобиографический роман, очень оптимистичный, несмотря на трагедию автора. Закончив его, он вскоре умер молодым.

Мы проходили эту книгу в школе, читали ее залпом, знали наизусть некоторые пассажи. Даже через полвека я цитирую по памяти: «Жизнь дается человеку один раз, и он должен прожить ее так, чтобы ему не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». В это вкладывали большой смысл: нам внушали, что мы должны быть такими, как Павка. А кроме него, были еще и другие литературные герои-образцы. Вместе с собраниями и идеологическими постановлениями все это было настоящим «промыванием мозгов», и многие, чуть ли не все, этому поддавались. И я тоже – отчасти.

Но одно дело книжные примеры, другое – столкновение с окружающей действительностью. Мы учились, взрослели, увлекались разными разделами медицины и новыми идеями, мы влюблялись и разочаровывались. Но жизнь общества вокруг нас не давала нам таких примеров, как литературные герои. Мы читали, как закалялась сталь, а вокруг себя видели, как сгущалась атмосфера.

Непоявление Марины на занятиях не могло, конечно, пройти мимо студентов. Если вдруг пропадал студент – надо было разыскивать. Когда члены ее группы с тревогой обратились в деканат, им сказали, чтобы они «не беспокоились», что деканату известно, где она. Однако где – сказано не было. Если так говорило начальство, в те годы нетрудно было догадаться, о чем «не стоило беспокоиться». По всему институту шуршали слухи. Хотя большинство студентов не знали деталей ее жизни, но поговаривали, что за ней давно велась слежка специальным отделом государственной безопасности при институте.

Это называлось «Первый отдел». В каждом советском учреждении был такой отдел, все о нем знали и все говорили с опаской. У нас он помещался под сводами 2-й аудитории. Из холла второго этажа в него вела незаметная боковая дверь. Время от времени мы видели, как через ту дверь входил и выходил худощавый человек средних лет в неприметном сером костюме. Он имел привычку внимательно всматриваться в группы студентов в холле. Говорили, что это капитан Матвеев. Еще поговаривали, что иногда он приглашал туда студентов – только по одному и только поздно вечером, когда институт пустел. Считали, что так он вербовал осведомителей – «стукачей». К аресту Марины он должен был иметь прямое отношение.

Вскоре по всей Москве стали ходить слухи об аресте группы молодых студентов из университета и гуманитарных институтов. Основная достоверная деталь была в том, что они собирались по вечерам в одном из домов на улице Арбат, на квартире девушки по имени Нина Ермакова. Казалось бы – что в этом особенного? Молодежные компании всегда собираются вместе. А то, что это было на квартире одной из девушек, так редко у кого были условия, чтобы можно было собираться, – за это не арестовывают. Но по новым слухам выявлялось, что их обвиняли в организации покушения на… Сталина. Его бронированная машина «Паккард» (подарок американского президента Рузвельта) часто с эскортом других машин проезжала по Арбату – это был его путь в Кремль из загородной дачи на Можайском шоссе. По этой же дороге ездили и другие члены правительства. Поэтому весь тот путь люди называли «правительственное шоссе». Арбат был узкой улицей с высокими старыми домами по обеим сторонам. Это напоминало ущелье в горах. А ущелье – место опасное. Все москвичи знали, что там всегда топталось много переодетых агентов госбезопасности, они следили за всеми и знали всех жителей тех домов. Кто-нибудь донес на Нину и ее гостей. Но даже окна ее квартиры выходили в колодец внутреннего двора, улица из них не просматривалась.

Конечно, подозрение было не только необоснованное, а просто идиотское. Оно показывало, какая атмосфера подозрений и слежки была тогда вокруг всех людей. Обвинение тех ребят в преступных замыслах было грубо сфабрикованным. Но на закрытом суде «тройка» чекистов приговорила к смертной казни всех из той компании, троих расстреляли, а остальным заменили казнь на десять лет заключения (а «десять лет» тогда обычно становились пожизненными).

Много деталей из той трагической эпопеи я узнал через двадцать лет, когда судьба свела меня с самой Ниной Ермаковой (она стала женой нобелевского лауреата академика Виталия Гинзбурга), и от других «преступников» – моих приятелей и соседей Миши Кудинова, Кости Богатырева и Володи Володина, которые стали писателями.

Мои родители тоже чувствовали, как сгущалась атмосфера вокруг них. Однажды, придя домой за полночь, я не застал их дома. Не очень пораженный, я стал стелить свою импровизированную постель из трех чемоданов. Но не было моего любимого небольшого чемодана из крокодиловой кожи, который я ставил себе под голову. В нем я хранил свои юношеские реликвии: один настоящий револьвер, хотя и со сломанным боевиком, так что стрелять из него было нельзя (я выменял его на что-то, когда мне было шестнадцать лет, а потом забыл про него). Был в чемодане и старинный кавказский кинжал из настоящего дамасского булата в серебряных ножнах – семейная реликвия от моего деда – терского казака. Я рассердился на родителей: зачем взяли чемодан с моими вещами? Все дети эгоистичны по отношению к родителям, особенно в возрасте от пятнадцати до двадцати. И я не был исключением. А мог бы быть внимательнее к ним.

Родители вернулись после часа ночи, с моим чемоданом. Я спросонья ворчливо просил их вернуть его мне, поставил под голову и снова заснул. Проснулся я от того, что родители приглушенно шептались у себя за занавеской. Я вспомнил странный эпизод вчерашней ночи, подсел на край их постели, и они мне все рассказали. Оказывается, родители были уверены, что отца могут арестовать, и решили избавиться от вещей, которые могли скомпрометировать их при обыске. Ночью они вышли со свертками и выбросили мои и другие вещи, включая фотографии и письма своих друзей, которые уже были арестованы. Еще они выбросили старинный японский самурайский меч, который отец привез после войны с Японией, – тоже холодное оружие.

От этого рассказа и от вида вздыхающего отца я ощутил неприятный холодок страха в спине. Со всей глубиной передались мне предчувствия родителей, я ясно увидел беспомощную неуверенность в будущем всех нас: если отца арестуют, выживет ли он?

Да ведь и нас с мамой тоже не оставят в покое, мы превратимся в гонимую и унижаемую семью «врага народа». Это случалось с миллионами семей, включая наших знакомых, это стало рядовым явлением жизни советского общества, начиная с кампании массовых арестов в 1937–1938 годах. Но вот прошло более десяти лет, народ выиграл такую жестокую войну. И мой отец ее выиграл – почему же теперь?! Отец сказал:

– Надо быть готовым ко всему. Собери мне, лапа (так он звал маму), две пары белья, полотенце, носки, рубашку и кашне на случай, если они придут. Они ведь дают всего пятнадцать минут на сборы.

Я вытащил мой чемодан из «кровати»:

– Сложите вещи в этот чемодан. Я хочу, чтобы в том случае… я хочу, чтобы мой чемодан был с тобой.

Отец притянул мою голову и поцеловал:

– Спасибо, сынок. Чемодан-то слишком хорош для лагеря, они его отнимут. А может быть, и не отнимут…

Я был расстроен и растроган. В то утро я перестал быть эгоистом по отношению к своим родителям: я повзрослел и поумнел, поняв, как сгущалась атмосфера.

Внутренняя атмосфера и связь с международной политикой

Мне, студенту-юнцу, занятому своими делами, нелегко было представить себе картину и понять связи внутреннего террора с международной политикой. Теперь, через пятьдесят лет, я вспоминаю и описываю здесь жизнь московского общества того периода. За полвека накопилось много неизвестных тогда сведений и собралось достаточно данных для объективного понимания времени. И к тому же я, как свидетель, сохранил память о его живом восприятии. Поэтому то время вырисовывается перед мной и шире, и ярче. Лев Толстой считал, что верную трактовку исторических событий можно давать не ранее, чем через пятьдесят лет – когда они достаточно отдалены для беспристрастной оценки, но еще сохранились их живые свидетели (поэтому он начал писать исторический роман «Война и мир» через полвека после событий войны России с Францией 1812 года).

Большинство арестов, о которых мы узнавали, происходило после того, как в мае 1948 года было сформировано новое государство Израиль. Само это событие имело громадное международное значение: после двух тысяч лет изгнания еврейский народ получал обратно свою историческую родину. По указанию Сталина советский делегат при ООН Андрей Громыко голосовал за образование Израиля. Но Сталин поддержал это не для восстановления исторической справедливости, а из-за участия в политических интригах против Англии. Официальные сообщения об Израиле были скудными, но московская еврейская интеллигенция тайно ликовала. Показывать свою радость открыто люди боялись – все советское общество было опутано слежкой агентов и завербованных осведомителей.

Именно после признания Израиля произошло убийство Михоэлса и были арестованы члены еврейского антифашистского комитета – за то, что они посмели просить у Сталина создания Еврейской автономной области в Крыму (он выслал оттуда коренных жителей, татар, за одну ночь в 1944 году). И начались кампания против «космополитов безродных», увольнения и аресты евреев-интеллигентов после сформирования Израиля. Террор происходил по всей стране, но в Москве он выступал более явно – в столице было больше интеллигенции и бюрократии.

Однажды моя мама пришла домой очень взволнованная: она узнала, что арестована жена Молотова Полина Жемчужная. По большому секрету ей сказала об этом близкая подруга Полины. Как – жена самого Молотова?! Он десятилетиями был вторым лицом после Сталина, его заместителем и министром иностранных дел. На всех площадях и в газетах портреты Молотова помещались рядом со Сталиным. И сама Жемчужная тоже была видным работником партии, одно время – министром. Но она была еврейка. Многие советские руководители в 1920-е годы женились на еврейках: председатель Президума Калинин, и маршал Ворошилов, и страшный «министр террора» 1937 года Ежов. Говорили, что их жен тоже приходили арестовать, но мужья отстояли их с наганами в руках. Что случилось с Молотовой-Жемчужной?

Незадолго до того в Москву прибыла посол Израиля мадам Голда Меир. Евреи Москвы тихо и радостно передавали друг другу:

– О! Из Израиля первая женщина-посол…

– Она говорит по-русски…

– Конечно, она же родилась в старой России, а потом уехала в Палестину…

В честь нового посла был устроен прием в старом и довольно обветшалом одноэтажном особняке посольства Израиля, в переулке Арбата. Приехала туда с мужем-министром и Полина Жемчужная. Беседуя с госпожой Голдой Меир, она сказала: