Приключения моряка Паганеля

Где рыба? А эхолот ее знает. Может, за углом. А где БЛИЖАЙШИЙ УГОЛ? Да вот же он – высится полукилометровой горой в тумане. Остров Медвежий – настоящий медвежий угол королевства Норвегия.

Согласно советско-норвежскому договору 1978 года, наши суда могли свободно промышлять рыбу в норвежских водах Баренцева моря, а соответственно норвежцы – в наших. В ледовитых прибрежных водах архипелага Шпицберген у наших рыбаков проблемы с норвежскими рыбными инспекторами если и возникали, то только из-за размеров траловой ячеи. Что касается Медвежьего, то он, в отличие от Шпицбергена, находится на нечеткой границе Баренцева и Норвежского морей, и норвежцы частенько преподносили неприятные кунштюки. Правду сказать, с размером траловой ячеи у наших рыбачков частенько было не в порядке, и пойманный на этом капитан в Союзе автоматом лишался лицензии.

Опасная штука – азарт. Азартные люди проигрывают состояния, жен и детей своих, не жалея. С другой стороны, без настоящего азарта не сделаешь ни одного реального, большого дела. В конце концов, даже человек, зачатый без азарта, выходит какой-то бесцветный и квёлый. Капитан же Дураченко как раз был человек азартный и весьма упертый, упрямый…

На безрыбье мастер затосковал, хотелось вернуться из первого капитанского рейса со щитом, то есть – с полными трюмами. Оно и понятно – хорошее начало… да и тот самый охотничий азарт жег бывалого промысловика, и не просто азарт. Азарт-страсть! Вся группа наших рыбаков поднимала порожние тралы, таскала пустышки. В то же время несколько небольших норвежских судов, ловивших в своих 12-мильных прибрежных территориальных водах, за пару суток затарились рыбой до самых горловин трюмов и с товаром ушли домой, в порт.

Кораблей норвежской береговой охраны к тому же за все время никто не встречал ни разу. И Дураченко решился. Белой апрельской полярной ночью наш ржавый диверсант вероломно пересек морскую границу королевства Норвегия и вошел в территориальные воды принадлежащего ему острова Медвежий. Ровно через минуту вышел, и тут же снова вошел, и тут же опять вышел…

Двигаясь таким противолодочным зигзагом, словно уклоняясь от торпедной атаки неприятельской субмарины, мы и поставили наш полубраконьерский трал. Одной своей половиной он находился в водах Норвегии, а другой – в нейтральных. Таким образом Владлен Георгиевич, по доброй русской традиции, пытался «и рыбку съесть, и за это не сесть»…

Так протралили-пропахали мы, «пахари моря», «запретку» пару часов и вышли в нейтральные воды на подъем трала. Рыба была – две тонны, и какая! Отборная метровая треска и пикша, упитанные ерши, полсотни крупных пурпурных, шипастых и лупоглазых морских окуней, темно-синие, с перламутровым отливом, плоские и толстые полуметровые палтусы, их младшие сестры – желтые в черных пятнах, упитанные камбалы. Был в этой шевелящейся и подпрыгивающей компании каким-то чудом заблудившийся атлантический угорь, похожий на небольшую, извивающуюся, желтую анаконду. От такого изобилия ассортимента впали в ступор бывалые рыбаки, восхищенным шепотом, чтобы не спугнуть удачу, они приговаривали:

– Ай, Дураченко! Ай, молодца! Вот так дары моря, братва! Красота-то какая!

Капитан стоял молча, грузно опершись на рыбный ящик. Он смотрел на отборный улов остановившимся взглядом, намертво вцепившись в мокрое дерево побелевшими костяшками пальцев. И только мудрый, многоопытный боцман Устиныч был хмур и спокоен.

– Заманивает он нас, зверюга, – задумчиво произнес он.

– Кто? – удивился я.

– Да он вот. Медведь, – кивнул боцман в сторону острова.

Богатые рыбой прибрежные воды западного побережья Медвежьего манили, разумеется, не только нашего капитана. Многие мастера нашей многочисленной группы советских промысловиков – мурманчан, архангелогородцев, беломорцев, калининградцев – хотели бы повторить наш удачный зигзаг по запретке. Но, во-первых, Владлен свою авантюру не афишировал, потому как знал, что свои же и заложат, а во-вторых, были и другие умники – втихаря заскакивали в терводы.

Но одной лихости в серьёзном деле промысла мало. Нужны опыт и интуиция, что называется – чуйка. У нашего мастера было и то, и другое, в противном случае и в самом рыбном месте будут уныло вползать на промысловую палубу тралы-пустышки. Будут приходить на борт останки разорванного в клочья тралового вооружения. К слову сказать, то навигационное и промысловое оборудование, которым были в те годы оборудованы штурманские рубки промысловых судов, производили впечатление музейных экспонатов. Один из промысловых вспомогачей – похожий на пианино донный эхолот с силуэтом подлодки на экране.

Поговаривали, что это военный трофей и былая гордость технарей Третьего рейха – созданный в конце войны сонар для обнаружения вражеских субмарин. Рыба об этом догадывалась и, не слишком отражаясь на экране донника, ехидно улыбалась…

Глава 3. Здравствуй, Сеня!

В дневную вахту в урочное время проходило на всех бортах радиосовещание капитанов. Главной темой, конечно, было безрыбье. Среди прочего, будто бы невзначай, отметили, что в последние две недели пропали из виду норвежские морские пограничники. Обычно один или два сторожевика постоянно патрулировали побережье Медвежьего. Для Владлена вся эта левая информация была – как евангелие от лукавого. Трижды искушаем был опытный, но азартный рыбак, и наконец, покусился…

С воскресенья на понедельник, ранним, серым, туманным майским полярным утром, наш рыжий от ржавчины флибустьер вошел в Норвежское море… Своим крейсерским ходом в восемь с половиной узлов он за полчаса углубился почти в середину территориальной 12-мильной зоны Норвегии и нагло поставил трал. Через два часа мы начали подъем трала на борт, а через двадцать минут в рыбном ящике подпрыгивало порядка четырех тонн отборной пикши, трески и прочей красивой прелести. А еще через десять минут в тумане возник зловещий светло-серый силуэт, и чей-то грубый голос с твердым раскатистым RRR, по ужасно ГРОМКОЙ связи, повелительно произнес по-английски:

– Борт 2113, говорит корабль береговой охраны королевства Норвегия «Сенье». Вы незаконно находитесь в пределах наших территориальных вод. Приказываю лечь в дрейф для приема досмотровой группы. В случае неповиновения буду вынужден открыть предупредительный огонь.

– Ну, здравствуй… мля, Сеня! – хмуро и нарочито спокойно произнес спустившийся на промысловую палубу капитан.

– Уже никто никуда не идет! – мрачно выдал шутку юмора рыжий Геша, высокий веснушчатый типчик лет двадцати с небольшим.

Геша, Генка Эпельбаум, и был тот самый матрос-прогульщик, взамен которого я попал на этот веселый борт. По смене капитанов он был прощён и лишь понижен из матросов первого класса до второго.

«Все равно что сволочь старую назначить сволочью молодой», – скалился по этому поводу Геша.

Смысл произнесенной на чужом языке грозной тирады был ясен всем без перевода. Капитан Дураченко, казалось, успокоился совершенно. Убеждённый фаталист решил сдаться на поруки своей трудной судьбе. На высокой ноте заныл со стороны норвежца движок быстроходного катера. Боцман Друзь опустил штормтрап с правого борта, и во внезапно наступившей тишине мы услышали тяжелое хрипловатое дыхание. Это карабкался к нам по волосатым манильским тросам штормтрапа наш первый варяжский гость… хотя нет, скорее – хозяин. Не по-нашему долговязый – метра под два, просто верста варяжская. Не по-нашему слишком рыжий – что твой огонь. Даже нашему рыжему Генке было далеко до этого пожара. В довершение полного очарования имел этот свежий кавалер пунцовую, как из сауны, с могучей конской челюстью, физиономию. Ну чисто конь!

– Внешность благородного животного, выведенного на регулярный пробздец из королевских конюшен, – без особого куража прокомментировал это явление Геша.

– Гуд монинг, мистер. Ай эм из мастер Дураченко, – шагнул к нему навстречу Владлен.

– Монинг, мастер Дураченкоф. Ай эм из майор Бьернсон. Хау ар ю, мастер? – неожиданно приятным баритоном спросил «конь».

– Да уж хаваю… хаваю полной ложкой! – безнадёжно махнув рукой, истощился в знании английского языка наш кэп.

От неловкой ситуации его спасло следующее явление. По стальным частям палубы глухо застучали тяжелые ботинки. Из-за правого и левого борта пятнистыми чертями, белогорячечными видениями запрыгали вниз на палубу здоровенные жуткие гоблины. В чёрных лоснящихся лапах этих монстров появились вдруг короткие штурмовые винтовки с раструбами пламегасителей. И тут произошло то, что потрясает меня до сих пор. Матросы очередной вахты и вышедшие на подвахту в помощь для обработки улова матросы вахты свободной вдруг примкнули по трое друг к другу, спиной к спине.

Каждый из них занял оборонительную позицию. В руках моряков зловеще сверкнули острейшие шкерочные ножи, а у одного даже здоровенный тесак-головоруб. Лица у наших ребят стали багровыми, страшными. Боцман Устиныч, мужчина пятидесяти шести лет, среагировал так же молниеносно. Он встал третьим к двум матросам, образовав тем самым третью оборонительную тройку. Положенный ему по штату мощный боцманский нож был переделан из охотничьего. По мистическому совпадению он назывался… Медведь. Позднее остроумец Геша заявил, что вся заварушка была затеяна нашими парнями только ради того, чтобы у боцмана появилась возможность вынуть и показать норвежцам своего Медведя. Тогда же, в момент абордажа нашего траулера вооруженной до зубов лихой толпой викингов, никому смешно не было…

К слову сказать, что из бывших в момент высадки норвежского десанта на палубе матросов двое в «ЭПОХАЛЬНОЙ ОБОРОНЕ ЖУКОВСКА» – по выражению того же Геши – участия не принимали. Первым из уклонистов оказался уже вышеупомянутый Геша, ну а вторым – ваш покорный слуга…

Да, я и Генка Эпельбаум – мы стояли столбом. Это меня или Генку заменил в одной из матросских троек доблестный боцман Друзь. Самой остроумной позднее признали Генкину тираду о том, что группироваться по трое – старинная русская забава.

Гена Эпельбаум, урождённый Генрих Оскарович, был из поволжских немцев, переселённых во время войны в казахские степи. Товарищи шутку оценили по достоинству, и Гена наконец получил в лоб…

Сами ребята отнеслись к своему доблестному трюку, как к вещи вполне естественной. Они уже лет пять держались вместе, одним матросским экипажем. Ходили только на малых промысловиках, траулерах и сейнерах. За кордон не рвались, поскольку полугодовые рейсы их не прельщали. На промысловых малышах же рейсы – месяц-полтора. Зарабатывали они отменно, всегда работали с удивительной сноровкой. Годы, проведенные в северных морях, – а это вечная болтанка или просто крепкий шторм, – превратили их, по сути, в сработанную цирковую труппу эквилибристов, ведь они работали в море практически в любую погоду. Не удивительно, что в минуты опасности действовали они с такой же быстротой и четкостью, что и в своей непростой работе.

На мои душевные муки по поводу собственного малодушия в роковую минуту мне было сказано, что это все равно, что зрителю в цирке терзаться невозможностью повторить трюки воздушного акробата. И если кто сдрейфил, так это Геша, поскольку он – один из них. Со мной же все в порядке, поскольку после всего, что мне выпало в первом рейсе, кто-нибудь другой бежал бы, причитая, от порта и кораблей в даль светлую, а потом только при одном виде и запахе рыбы поспешал бы «покричать на унитаз» в теплый мамин туалет.

Однако вернемся к нашим норманнам. Гоблины впоследствии оказались нормальными норвежскими дылдами, по мне – так даже слишком дружелюбными и общительными для потомков варягов. Хотя при первом своём явлении особо очаровательного впечатления на нас они не произвели…

Норвежцы, в свою очередь, таких устрашающих трюков с ножами от русских явно не ожидали. Стрелять, естественно, тоже никто не собирался. Когда планируют пострелять, не выскакивают с двух противоположных сторон…

В общем, отреагировали десантники на наши ножички правильно. Рукопашная, так рукопашная. Норвежцы, бравые вояки, мгновенно перехватили свои американские винтовки параллельно палубе. При этом все, как по команде, выставили вперед правую ногу, хотя и сделали они это слегка вразнобой – не то что наши. Это была диспозиция для рукопашного боя с отказавшим или разряженным оружием. Всё, как учили в их варяжской учебке, дабы не посрамить славных предков, звероподобных дядек в рогатых шлемах. В общем, всё могло кончиться плохо, поскольку не ведали эти сопливые викинги, как способны жонглировать своими ножами наши морячки. Опытный, бывалый матрос-промысловик умел мгновенно, на лету, двумя движениями разделать подброшенную в воздух здоровенную рыбину.

– Вурьфур фан, луйтнант?[9 - В чём дело, лейтенант? (норв.)] – рявкнул командирским рыком все еще стоящий у фальшборта краснолицый великан.

Тут же пред ним возник вояка – в таком же пятнистом комбинезоне, что и у его товарищей. Он был по-цыгански, подковообразно усат, на голову ниже и еще как минимум вдвое старше своих сослуживцев.

Начальник с лицом, не предвещающим приятности, резко взмахнул рукой в чёрной элегантной перчатке, предлагая подчиненному уединиться с ним в простенке между траловой лебедкой и палубной надстройкой. По всей видимости, у старших норвежских офицеров было не принято устраивать младшим командирам разносы и прочие «эль скандаль» при их подчиненных и уж тем более – при посторонних.

Бойцы получили от лейтенанта отмашку «отбой». Все отошли назад и немного расслабились. Наши, поняв, что «кина не будет», попрятали свои «орудия труда и обороны» в ножны. Из-за лебедки тем временем раздавалось сердитое шипение майора и придушенное бухтенье младшего командира:

– Най, майор. Йа, майор. Деклагерь, майор… – И в конце громко и четко: – Йа, орлогс-кэйптен![10 - Нет, майор. Да, майор. Конечно, майор (норв.).]

Глава 4. Под медвежьим крылом

Темноволосый и невысокий лейтенант, получив изрядную взбучку от краснолицего майора, жестом без слов дал команду своим бойцам. Те так же, как и появились, мгновенно исчезли с нашей палубы. Мы кинулись к бортам. Одному нашему моряку даже повезло получить в нос чем-то весомым. Он потом клялся, что успел разглядеть предмет. Это была поддернутая снизу абордажная кошка на прочном тросике. Кошка и трос были покрыты слоем черной резины, что и спасло нос нашего друга от большого ущерба. Мы ещё успели увидеть удаляющиеся плоскодонные катера, по одному от каждого борта. Двигались они почти бесшумно, с низким, ровным гудением.

– Устиныч, поднимись, – позвал старпом из штурманской рубки.

Боцман недоуменно пожал плечами и направился к начальству.

– Чего с рыбой-то будет? Жалко, пропадает ведь добро! – тоскливо толковали матросы. – Слышь, Паганель. Ты бы сходил, студент, в рубку. Пусть хоть старпом скажет, что делать.

Старпом Сава Кондратьевич был вполне свой мужик. Сам из старинной поморской фамилии, прошел он путь от матроса до старшего штурмана. Поднявшись по трапу, я подошел к входу в штурманскую рубку. И тут я услышал нечто…

На борту нагло свистели, и не где-нибудь, а на капитанском мостике. Причем свист был мастерски виртуозным. Тут следует пояснить. Свист на бортах парусных кораблей флота российского, еще со времен его отца-основателя Петра Великого, был занятием строго регламентированным. По приказу старшего офицера в штиль главный боцман высвистывал серебряным свистком попутный ветер. Бездумное же насвистывание, могущее вызвать нежеланный и опасный шторм, строжайше каралось. Я шагнул через комингс, высокий порог штурманской рубки. Посреди рубки торчала долговязая фигура краснолицего майора.