Приключения моряка Паганеля

Только-то и успел он ручку машинного телеграфа в положение «СТОП» вздёрнуть.

И… оцепенел!..

Когда же улеглось все, и с палубы доложили капитану, мол, пробоины в борту нет, зовут меня в рубку, на мостик. Я уже тогда медицинской науке всякий свободный момент посвящал, к экзамену готовился. Ну, поднимаюсь, смотрю…

Витек наш готов… Сам в кресло капитанское усаженный и весь из себя неподвижный.. Сидит, болезный, без звука, в одну точку уставился… спина прямая, ручки на коленках сложены – вылитая статуя Аминхотепа, фараона египетского.

Ну, подошел я и, как полагается по всем правилам психиатрической науки, по личности-то его и хряпнул, чтобы, значит, из шока вывести. Да позабыл я в запарке, что у меня рука-то боцманская, тяжё-ёлая! Не дай боже… Ну, короче, не рассчитал я малость…

Ну и вот! Витюня-то мой, как птичка, в воздух вспорхнул и у дальней переборки на палубу и опустился… Некрупный был парень…

Я смотрю – он опять молчит, только уже лежа.

Ну, думаю себе, Бронислав, из нервного шока ты пациента, похоже, не вывел, а вот в стабильно летальное состояние, возможно, ввёл… Медик ты хренов!

А тут еще второй штурман Борюня, типичный солдат Урфин Джюса… Умён не по годам… Ясень ясенем….

Здоровенный бычара и такой же смышленый… Глазёнки свои коровьи на меня вылупил да как заревёт:

«Ты что, боцман, совсем наглость от субординации потерял?! Судоводительский состав сокращать? И где – на нашей исконной территории, в рубке штурманской? Валик ты, – орет, – малярный!» – и биноклем импортным, цейсовским, мне в рыло…

Каюсь, не стерпел я слов таких обидных… Личность свою, биноклем задетую, ещё стерпел бы, а вот намеков неприличных в адрес свой, выраженных в форме непристойно-эпической, не терпел и впредь терпеть не намерен…

Безобразие тут форменное началось. Капитан наш был очень даже на одного знаменитого французского комика похож. Веришь, нет, но прямо Луи де Фюнес вылитый, что лицом, что фигурою – метр пятьдесят два в прыжке…

Так он для харизмы бороду отпустил. Только и проку, что его после этого наши добрые морячки мини-барбосом звать стали. Да братва ещё и траулер, что под его началом ходил, – «Барбос-карабас» окрестила. Бывало, психанёт наш кэп с чего-нибудь и давай от нервов бороденку-то чесать, – ну прям действительно барбоска плюгавая…

Короче, плюгаш натуральный, а всё туда же – нас, быков, разнимать кинулся. А ведь он же нам с Борюней по эти, по гениталии…

Ну, задели мы его, болезного, в разминке-то. Глядь, а барбосик-то наш – Капитоша – его ещё и так за глаза весь флот звал, лежит у знакомой стенки-переборочки, Витюней нашим ранее облюбованной. Короче, лежат они оба два… Трогательные такие, что твои братики-щеночки…

В общем, охолонули мы с ругателем моим Борисом от такой Цусимы. Стоим, любуемся, гладиаторы хреновы…

Штурманец Борюня от ужаса голос потерял и тихо так шепчет:

«Устиныч, это же дуплет-мокруха… Получается, ты Витька прижмурил, а я, стало быть, Капитошу… для изящной комплектации». – «Ладно, – отвечаю, – не дрейф, дрейфила. Я же, какой-никакой, а медик… У них у обоих жилы на шеях бьются – живые они, значит».

Бог миловал, обошлось тогда…

Оттерли мы их, болезных, скипидаром. А когда оба очухались, глядь, а ведь они ни буя не помнят, амнезия… память, стало быть, им отшибло…

Ну, мы с Борисом, не будь мормышки, переглянулись. Боря левым глазом подмигнуть хотел, да как подмигнешь, ежели он у него заплыл напрочь…

Ну, да я и без того понял, чего он сказать хотел:

«Ври, дескать, боцман. У тебя складнее выйдет…»

Ему что, циклопу бестолковому, а мне грех на душу. Ну не приучен я врать… В жизни за мной такого не водилось…

А куда денешься – жизнь-то заставит. Ну и наплел я глупостей, аж вспоминать противно…

Мне как раз бинокль с треснутой линзой, об мою личность расколотый, на глаза попался. Я и выдал импровизацию:

«А вы, – говорю, – Ромуальд Никанорыч (так мастеру нашему родители удружили), когда на мостик после аварии явились, то, себя не помня, да в состоянии аффекта пребывая, за штурманский инвентарь схватились и на младшего коллегу замахнулись… Да на наше с вами удачное счастье пребывал рядом с вами второй помощник ваш, Борис Батькович, – мужчина во всех местах героический… И, стало быть, заслонил он от удара вашего могучего отрока сего злополучного лицом своим коровьим…»

Тут малость запнулся я – чего дальше-то врать? Однако смотрю, палуба капитанского мостика от моих же сапог вся рыжей краской-суриком измордована…

«Ага! – говорю и вроде как с покаянием: – Я тут давеча у вас на крыле капитанского мостика леер ржавый пошкрябал и нынче же хотел его суриком замазать. А тут, когда нас айсбергом шибануло, сурик тот возьми и пролейся… Ну а вы, Ромуальд Никанорыч, по запарке сурик тот на палубе не заметили, равновесие потеряли и головой о переборку приложились. Ну и прилегли… ненадолго».

Вроде как складно вышло. Тем более сурик тот с меня всё еще подкапывал и палубу на мостике продолжал пачкать изрядно. Ну, капитан посмотрел на меня подозрительно – не дурак же, чует, не то что-то. Потом глянул снизу вверх на Борюню, второго помощника своего, детину, и правда, здоровенного, и вроде как лестно ему стало. Как же, сам мал, да удал… Эвона какого Голиафа отделал! Короче, так размечтался капитоша наш, что даже незаметно для себя позу статуи Давида принял…

* * *

В тот же день получили мы по радио распоряжение с берега – следовать в ближайший порт Готхоб для постановки в сухой док и производства ремонта судна. Уже к вечеру встали мы у причала, а к утру подняли наш аварийный траулер в док. Спустились мы с ребятами на палубу того дока. Стоим и смотрим снизу вверх на наш бедный промысловичок. А там та ещё картинка…

Весь правый борт, от форштевня до середины корпуса, выше и ниже ватерлинии натуральная стиральная доска. Шпангоуты через обшивку выпирают, будто рёбра корабельные. Смотрится это жутко, как-то по-человечьи. Глядим, вот и сам виновник торжества стоит, Витя Шептицкий. Незаметно подошёл к днищу траулера. Невеселый… Стоит, смотрит на дело рук своих, а в шевелюре у него, двадцатилетнего пацана, прядки седые…

Глава 10. Честный Урсус

– А что у вас, Устиныч, там дальше-то было с эскимосами этими гренландскими? – спросил я заинтересованно.

– Да уж было, – усмехнулся в сивые усы боцман. – И с эскимосами, и с эскимосками… Про то, как налетели мы на айсберг, махину ледяную, и как поставили нашего рыбачка в Готхобе, Нууке по-эскимосски, в сухой док, я тебе уже рассказывал.

Должен уже ремонт начаться, и тут капитан наш, Ромуальд Никанорыч, получает радиограмму, а в ней говорится, что траулер наш должен идти под фрахт к датчанам на период местного летнего рыбного промысла.

Экипаж наш, дескать, остаётся на борту в прежнем составе. Датчане, они не дураки – русская морская рабочая сила всегда ценилась: и работать умели, что бы там ни говорили, и стоили наши морячки совсем не дорого – по их понятиям, считай, даром. Ну, экипаж наш, как узнал – возрадовался. Это же удача какая – советскому моряку под фрахтом у капиталистов поработать.

Да на материке, чтобы под этот самый фрахт попасть, надо редким жуком быть, и нужные знакомства иметь, и нужных людей из рыбного министерства уметь крутым заморским презентом растрогать. А всё почему: да потому, что простой матрос под этим самым фрахтом за полгода иной раз тысячу долларов зарабатывал, а капитан порой и больше двух тысяч зелёных американских денег.

На Витю Шептицкого, штурманца этого молодого, после того как по его вине мы с айсбергом поцеловались, экипаж поначалу злился. Ну как же – заработка лишил! Сиди, мол, теперь, кукуй в ремонте. А тут получается, что своим юношеским раздолбайством он удачу экипажу принёс. Прям не пацан, а талисман. И ведь будущее показало, что Витька Шептицкий и правда – редкий удачник и как рыбак, и вообще по жизни…

Меня капитоша наш, Ромуальд, в толмачи-переводчики произвел. Для многих датчан немецкий язык тогда – что второй родной был. А я как раз по-германски свободно шпрехаю ещё с войны, со школы юнг. Помню, нас старшина Зельдович сурово по немецкому языку гонял – сто слов за неделю не освоишь, так месяц без увольнения просидишь, а значит, девок поселковых на танцах в клубе ни разу не пощупаешь…

После войны, когда я свою срочную ещё три года служил, то с немцами пленными вдоволь в их языке напрактиковался. Бывало, даже Лили Марлен на праздник первомайский певали. Слава богу, до особиста из НКВД не дошло, а то ведь оприходовали бы чересчур дружелюбного дурачка-морячка на Колыму за такую солидарность трудящихся…

Ну, да вернёмся к Готхобу…

Вызывают нас с капитаном в сопровождении представителя Министерства рыбхоза в датский офис частной конторы – фирма она называется, по-нашему артель, значит. Называлась фирма эта «Урсус», и герб у них был – белый медведь на задних лапах с огромной рыбиной в обнимку. Рыбина эта чуть не с самого медведя величиной. Правда, держит он её как-то странно, будто целует. Оттого создается такое неприличное впечатление, что мишка этот вроде как рыбу с медведицей перепутал.

В общем, поговорили мы с датчанами. Был там один дядя из министерства нашего рыбного, ферт в фетровой шляпе…

Так он всё со своим как бы английским языком встревал – «тел ми плиз», да «тел ми плиз»… У датчан, по всему видать, от этого долдона аж зубы заныли… такой нудник! А ведь сам-то этих датчан едва понимает, как и они его, зато имеет право главной подписи в контракте с этим «Урсусом».

Послушал я этого долдона нашего министерского да перешел на немецкий язык, к их датскому удовольствию. Тут выяснилась одна интереснейшая подробность. В контракте было указано, что минимальная месячная зарплата «фишарбайтера», по-нашему матроса-рыбообработчика, ты не поверишь – 750 американских долларов, а с премией – до полутора тысяч, и еще 1 750 долларов каждому на пять ежемесячных заходов в порт. На каждый заход для отдыха экипажа трое суток выделяется. И при этом питание и одежда, всё за счёт «Урсуса» этого. Я всё это с великой радостью на русский перевёл, и вдруг эта шляпа министерская как давай руками махать:

«Что вы, что вы, мистеры! Тут в контракте сказано, что наши советские моряки будут от представителя „Урсуса“ все деньги ежемесячно кэшем, то есть наличными, получать! Ноу, ноу, итс импосибл!»

Датчане ему с удивлением отвечают: