Штрихи

Когда я прибыл домой, они уже от нас переехали к бабушке в другой район города. Я встретился с Айшой. Она сказала, что ей запрещено со мной видеться и что против родителей она не пойдет. Несколько раз мы еще встречались, но без толку. И я сделал так, что она для меня умерла. Грубо, конечно, но я ей так и сказал. Полностью переключился на других девушек, забылся и старался больше не вспоминать. Сейчас я говорю лаконично и сухо – это оттого, что до сих пор нелегко вспоминать, не хочется это ворошить.

Через два месяца умерла мать от переживаний за меня. Отношения в нашей семье всегда были сдержанными, мы редко выражали свои чувства. После ее смерти я нашел записку: «Сегодня ушел в армию мой сыночек. Я его сильно люблю».

Отец после этого спился и через полтора года тоже умер. С Айшой я вновь встретился лет через шесть. Она поддерживала отношения с женой моего брата и иногда заходила к ним в гости. Там мы с ней как-то и увиделись. Все было обставлено как бы случайно, но я понял, что с умыслом. Она была замужем, располнела, у нее была дочка двух лет.

С первых же слов я понял, что она хочет встреч на стороне, втайне от мужа. Но к тому времени она и в самом деле для меня умерла. Помню, я тогда здорово выпил, проводил ее с дочкой до дома и приглашал в гости. Потом все забыл, так как это не имело значения.

Но через несколько дней она приехала с дочкой ко мне с утра. Я тогда снимал квартиру на окраине. Помню, мы составили вместе два кресла, уложили дочку спать, пили ликер, говорили о чем-то, и она как-то жалостливо, как побитая собака, заговорила о сексе. Ничего во мне не шевельнулось; я сделал вид, что ничего не понял. Потом она уехала, и мы больше не виделись.

Не знаю, зачем я тебе это рассказал. В любом случае, скоротали время. Прошло четверть века с того времени, когда я ее видел в последний раз. Что я чувствую, вспоминая об этом?.. Жалость, тоску и любовь.

То, чего я не понял

… В последнюю ночь перед Судным днем он не спал и почти не ел. Много часов подряд молился, и к утру сохранил бодрость и чистоту.

С первыми лучами рассвета встал с колен и вышел во двор. Было очень тихо. День искупления начинался, и он поблагодарил за это Господа. Скинув с себя все, подошел к микве. Окунувшись в прохладной воде, немного постоял и вернулся в дом.

Одежды уже были готовы и разложены. Он увидел перед собой штаны, рубаху, пояс, шапку, эфод с хошеном-нагрудником, верхнюю одежду и чуть в стороне табличку-циц, которую крепят на лоб. Облачившись в них, освятил руки и ноги, омыв их из кийора, храмового умывальника.

Теперь можно было идти к месту жертвоприношения. Но что-то мешало ему, легкое волнение тревожило душу, и он вспомнил о тайной просьбе, которую сберегал к сегодняшнему дню. Закрыв глаза, подняв голову к небу, он всмотрелся в себя.

– Господь Саваоф, прошу тебя об одном, – прошептал с благоговением. – Яви свое царство перед моими глазами. Долгое время хотел я об этом просить, но берег свою просьбу доселе. Господь Саваоф, позволь увидеть то, что закрыто для многих, в том числе для меня. Душа моя трепещет, дай ей покоя и мира…

Он запнулся от волнения, хотел продолжить, но не смог, и стоял, застыв в ожидании, с руками, простертыми к небу.

… Мир вдруг истончился и стал прозрачным, еще прозрачнее воздуха, и на фоне этого мира, по ту его сторону он увидел огромную, бескрайнюю, невероятно глубокую бесконечность, осиянную ярким светом. Свет источал безграничную любовь, которая окутывала, которая пребывала везде, которая и была сущностью этого пространства. Ха-коэн увидел, что этому свету нет препятствий, что он проходит через души всех людей, в том числе через него…

Он находился в этом свете какое-то время, и трудно было сказать – миг или бесконечность.

И потом, прежде чем его восприятие сузилось до обычного, он успел увидеть в светящейся бесконечности всю небесную рать, Божье войско, слуг, защитников, проводников и вестников – он увидел всех разом. Хайот ха-кодеш, офаним, арелим, хашмалим, серафим, малахим, элохим, бне элохим, керувим, ишим… Они на миг появились перед ним во всем величии, многообразии, красоте, и затем тот мир сузился и исчез, оставив осязаемый шлейф тепла и любви…

– Спасибо, Господи, – прошептал просящий, и слезы были на его лице.

Чуть позже он вышел на улицу, и к нему присоединились сган и рош бейт ав. Они поприветствовали друг друга и двинулись дальше. Сопровождающие шли чуть сзади и тихо разговаривали между собой. Похоже, они думали, что ха-коэн их не слышит.

– Как думаешь, выйдет ли сегодня машиах живым из Скинии? Не поразит ли его Господь? – спросил один другого.

– На все Его воля, – был ответ. – Но мне бы хотелось услышать, как он прочитает тетраграмматон и пожелает всем хорошей записи.

– Аминь.

До места жертвоприношения оставалось совсем немного, уже было слышно, как блеет ягненок, пахло дымом и листовою смоковниц. Ха-коэн обернулся, он хотел сказать, что жизнь и смерть – это всего лишь слова, что смерть совсем не страшна, потому что ее, как таковой, и нет, и что она только приближает нас к Богу, и что никому из нас не понять того, что он видел…

– Не кричи, успокойся. В этот раз ты не умрешь. Я так решила, – услышал я сквозь сон и открыл глаза. Жар утих, по лбу стекали капли холодного пота.

Пахнуло древностью. Передо мной стояла одна из Трех, которая обрезает нить судьбы. Молодая, в длинной тунике, с глазами без дна.

– Когда было то, что я видел? И чьей жизнью я жил?

– Это было задолго до тебя и задолго передо мной. В чьей-то жизни без имени. Тебе пришло то, что видит каждый перед тем, как уйти.

– Кто решает, когда уйти?

– Это по-разному. Те, кого любишь и боишься. Кого почитаешь и хулишь. На кого возлагаешь надежды и сетуешь. В этот раз была я. В следующий раз может быть другой, который тебя не пожалеет. Дальше спи спокойно. Я забираю твою болезнь.

Она неуловимо сверкнула во мраке ночи, сделала шаг и исчезла.

Меня потянуло назад в сон. Я дернулся, рука разбросала лекарства, что были рядом. Встал, ощущая ломоту больного тела, дотащился до стола и открыл ноутбук.

Липкий страх отошел в пустоту, когда включился монитор. Обои автоматически поменялись, загрузив картинку из интернета. С экрана смотрели мойры и снисходительно улыбались.

И тогда, быстро бегая по клавишам, усмехаясь, словно в ответ, я написал то, чего так и не понял.