Песня о погибших пилотах

В старом холодильнике «ЗИЛ», который сейчас использовался в качестве шкафа, он хранил от прожорливой моли свои последние шерстяные носки, подаренные ещё до смерти той самой тётей из родной деревеньки. Деревня нынче совсем захирела и превратилась в небольшой дачный посёлок для горожан, среди которых попадались потомки её усопших жителей.

Теперь старик предпочитал смотреть только футбол – свою последнюю и медленно угасающую страсть. Весной и осенью он доставал из холодильника шерстяные носки и надевал их на ноги, чтоб они не зябли во время просмотра футбольного матча. Эти просмотры он шутливо называл телепортацией в детство и уже не сомневался, почему добрая половина взрослого населения во всех уголках нашей планеты так безумно любит эту игру.

Когда игра не захватывала его и даже надоедала, он негромко ворчал, а иногда начинал рассуждать вслух, но уже не про футбол, а о переменах в жизни.

– Модерн, модернизация… Постмодерн, постиндустриальное общество… Му-да-ки!.. Всё до ужаса просто: водяра… бляди… патефон… А затем?.. А потом уже вискарь, тёлки – и айфон… А дальше, дальше что?! – с раздражением в голосе вопрошал старик и сам себя успокаивал: – Головастики что-нибудь придумают. И начнут выращивать двуногих под заказ… с помощью генетических технологий!.. Славу богу, что не увижу этого зрелища.

Как-то он смотрел передачу про одного известного учёного-философа, уже старого человека, где тот с какой-то безнадёгой в голосе признался, что чем дольше он живёт, чем больше узнает мир, тем ему становится всё очевидней отсутствие смысла в человеческой жизни в современной цивилизации.

Слова мудрого философа о современной цивилизации задели старика, и он почему-то вспомнил странным образом конец одного анекдота, случайно услышанного в молодости в каком-то привокзальном ресторане: «…И посадил дерево, и построил дом, и вырастил сыновей, а когда умер, и прошло время, то на его могиле, среди жухлой травы, вырос огромный, пыльный лопух…»

– Точно, лопух… – непроизвольно произнёс он и подумал: «Надо же!.. Сам написал много книг, ещё больше прочитал, стал прадедушкой – и на тебе!.. Постиг, называется, истину!»

Но после этого что-то в нём перевернулось и старик, вспоминая своё детство и юность, вновь пережил с невероятной быстротой и поразительной ясностью самые тяжелые, переломные моменты бытия, когда от отчаяния у него наступало, казалось, какое-то прозрение. И тут же с неумолимой очевидностью вдруг осознавал тогда никчемность не только собственной жизни, но ещё бессмысленность и ничтожность существования вокруг него других людей. Но потом эти ощущения проходили и всё со временем забывалось.

«Так что это?.. Что?!.. Гениальная ошибка природы?.. Или просто ошибка, а ещё хуже – трагическая ошибка… Трагическая ошибка гениальной природы?!» – мысли проносились в голове старика, и он, чему-то изумившись, медленно произнёс, странно при этом улыбаясь: – Устами младенца глаголет истина… устами младенца… всё верно… Аминь!

Старик очнулся, посмотрев на уже допотопный корейский мобильник, который просигналил о разрядке аккумулятора, и неожиданно подумал: «Может, новый купить?.. Китайский смартфон, например, – они подешевле».

Он недовольно поморщился от нахлынувших, тревожащих его мыслей.

– А кому звонить?.. Кому жаловаться, а?! – произнёс он с усмешкой. – Создателю, что ли?

Старик знал, что остался совсем один… Все почти исчезли, ушли в иной мир или разбрелись по свету, а один правнук его бабушки проживал теперь в другом полушарие Земли, в небольшом городке штата Нью-Джерси, не так далеко от самого большого американского города, но ещё ближе к международному аэропорту имени того самого Джона Кеннеди – улыбчивого президента, каким старик запомнил его ещё с юности.

Если бабушка была жива и узнала бы, что её потомок обосновался в Америке, то с ума бы не сошла, но переживала бы за него не меньше, чем когда-то за своего младшенького сыночка и вязала, как и прежде, шерстяные носки, только теперь для своего правнука.

– Все мы в этой жизни пилоты… или пассажиры, – рассуждал он вслух, вспоминая заботливую бабушку, – и у тех, и у этих, то взлёты, то посадки… Сначала взлетаем в туманную жизнь, а как чуток в ней прояснится, глядишь, пришло время приземляться… уже навечно.

Старик опять вспоминал своё детство и юность. И к нему возвращались редкие картины прошлого, из глубин которого по немыслимым законам человеческой памяти перед ним вдруг возникал, как на фотографии, тот самый утопленник в дырявых носках, однажды увиденный мальчуганом на берегу величавой реки. Старик же почему-то не удивлялся этому, а лишь с грустью говорил:

– Течёт река… течёт.

Однако недовольство пожившего человека в нём не сдавалось и возвращало старика в реальную жизнь.

«Народ вытянулся, но измельчал, – язвительно, но без злобы думал он, – потолстел, но не поумнел… Выращивают всё каких-то откормленных, длинных… и равнодушных. Заказ такой, что ли?!»

Но в душе старика жил всё тот же сорванец из уже далёкого детства, и старик чувствовал это всем своим нутром.

– Какое… какое мне дело… до всех до вас? – нетвердо проговорил он, словно неуверенный в себе мальчишка, на мгновение задумался, по-стариковски облизывая сухие губы, а затем негромко произнёс с каким-то облегчением: – А вам до меня!

    2017г.

Дни без счастья

Рассказ

Недавно Иван Михайлович Иванов узнал, что, оказывается, есть Международный День Счастья, учреждённый Организацией Объединённых Наций. А сегодня, во время обеда, он случайно услышал по радио, что «…мы не хомяки: поел, поспал – и лопух на могиле…»

«Нет, ребята, мы хуже хомяков, – подумал Иванов, не соглашаясь с радио. – Основное отличие лишь в том, что хомяки не знают, что они хомяки, а мы знаем… Если было бы иначе, то планета Земля, как доказывает наука, была бы без нас совсем другой, по крайней мере, красивей и чище… А будущее Земли – это необитаемый Марс, где яблони цветут только в песнях, а в натуре там нет даже лопухов… Такое будущее приближают не хомяки и прочие животные, а, к сожалению, многочисленные хомосапиенс, которых больше семи миллиардов…»

Иванов был уже пожилым человеком, поэтому смысл жизни не искал, как бывало в молодости… Ещё он точно знал, что смысл жизни – это найти в ней счастье, а оно, как полагают некоторые двуногие особи из хомосапиенс, не такое уж эфемерное – у него есть устойчивые стереотипы и материальные атрибуты. И в голове Иванова уже сформировались достаточно прочные, почти непоколебимые стереотипы сознания, однако ему, как обычному человеку, явно не хватало в этой жизни многих реальных и осязаемых атрибутов, поэтому счастливчиком он себя не считал, но и не слишком печалился по этому поводу.

…В это время по радиоточке какой-то бодрячок начал весёлым и задорным голосом беседу про смертность, про инсульт, ишемическую болезнь сердца и тому подобное. Иванов не любил такие передачи, поэтому почти нежным движением пальцев своей руки заткнул говорливого бодрячка в своём информационном пространстве, а после обеда решил заполнить его всёзнайкой-интернетом. Из него, среди прочего, он вскоре узнал печальную новость о том, что в Брянской области четырёхлетний малыш утонул в ванне, а вот в Москве шестилетний ребёнок выжил после падения с шестнадцатого этажа…

– Бедным провинциалам не везёт изначально, а юному москвичу счастье обломилось дважды, – тоскливо комментировал Иванов. – Первый раз, когда младенец родился в столице, а второй, когда он выжил после падения.

«Реально лишь рождение и смерть, а всё остальное – это только наше эго и его фантазии со всякими иллюзиями, – сурово рассуждал Иванов. – У хомяков этого нет, поэтому… поэтому они счастливые».

Но быть счастливым хомяком Иванов не желал, продолжая размышлять о человеческом счастье. «Своё счастье мы фантазируем, ублажая собственное эго, – усмехался он, – а затем добиваемся его любыми путями, как хотим и как можем… Отсюда многие люди живут в дисгармонии друг с другом, с окружающим миром и виноваты в этом только сами!»

– Слишком муторно… много философии, – самокритично оценил вслух свои мысли Иванов и решил чем-нибудь себя развеселить. Он представил, что впал в летаргический сон, как герой одной новеллы, но проспал гораздо больше его, около четверти века, и недавно пробудился от спячки.

…Вчера, утром, он проснулся, включил трёхпрограммник и убедился – работает, затем послушал радио и, ужаснувшись, решил на улицу пока не выходить. «Надо обрасти информацией, а уж потом, можно, – осторожничал Иванов. – Жрать есть что: сухари „Столичные“ и консервы „Завтрак туриста“, слава Богу, уцелели и вроде бы съедобны».

Телевизор работал, но сигнал от коллективной антенны, похоже, отсутствовал. От комнатной антенны Иванов настроил прилично лишь несколько каналов и начал увлечённо смотреть всё подряд. «И чему здесь только не учат: как печь пирожки и как… как научиться любить – полный дурдом! – резюмировал он к полудню после трёх часов просмотра. – Союз нерушимый, как я понял, рухнул. Но к этому всё шло, недаром народ шутил, мол, эта перестройка закончится перестрелкой… Украина, видимо, бунтует, в каком-то городишке за день уже шесть трупов… От РСФСР осталась только РФ».

Быстренько перекусив уцелевшими припасами, Иванов затем слушал по радио очень эрудированного и беспощадного, но с добрым юмором правдоруба, кажется, писателя – какого-то Мишку Швеллера. Писатель отвечал на вопросы звонившим людям в прямом эфире. Иванов возмущался, удивлясь наивности вопросов от публики: «Неужто у нас ещё столько идиотов, ищущих правду по телефункену?»

Иванов приглушил приёмник и задумался. «Эти люди, хотя и разные, но вопросы у них явно не интеллектуальные, а очень замшелые, даже дубоватые… – иронизировал он. – А этот Швеллер, видать, давно тут, поэтому устал на них отвечать. Наверное, эти люди его утомили, а он, возможно, их – короче, они достали друг друга!»

Вечером Иванов смотрел что-то похожее на ток-шоу, где участвовало несколько мужиков-политиков и экспертов, а с Украины был даже солидный на вид мужик с приличным фингалом… Ни одной знакомой рожи, хотя один ханыга кого-то ему напоминал. Иванов, кажется, видел этого говоруна ещё в советской Москве, в Лужниках. Он митинговал на барохолке и что-то базарил про либеральную демократию, а сейчас этот балабол перед кем-то извинялся… А вот мужик с фингалом под глазом метит в президенты Украины – интересно!.. Но всё равно – сплошной туман – слишком много базара и никакой ясности!.. Потом появились эти… либералы и базар лишь усилился.

Ведущий шоу с птичьей фамилией вёл себя не по-птичьему – всех перебивал, и базара становилось ещё больше. Мусолили затёртые мыслишки, а новой, живой мысли Иванов так и не услышал. Может, этот дятел с птичьей фамилией ни тех пригласил или никого в стране уже ни осталось, кто опилками здраво шевелить может?.. И где же оно счастье, где?!.. И откуда ему появиться – ведь кругом одни болтуны!

Но самое интересное за этот день было, пожалуй, то, что Иванов впервые увидел по телевизору Президента этой новой РФ!.. Мужик ему сразу понравился, особенно его фамилия: ни Распутин, ни Двапутин, ни Трипутин, а просто – Пу-тин!.. Это, как считал Иванов, очень по-нашему: Ле-нин, Ста-лин, Ель-цин, Пу-тин… Правда, в этом есть что-то евразийское, даже чуть-чуть китайское: Председатель Совнаркома товарищ Нин, Верховный Главнокомандующий товарищ Лин, член Политбюро товарищ Цин, а затем господин Президент Цин и, наконец, нынешний Президент господин Тин! А этот… Ель-цин, который под простака косил, ну, который в троллейбусе с народом ездил – куда-то пропал – про него Иванов так ничего путного и не услышал. А в остальном, всё по-старому… Когда Иванов заснул, самыми популярными были слова: «демократы», «путаны», «нал», «наехали». Сейчас тут мало чего изменилось, почти тоже самое: «либералы», «путин», «бабло», «понаехали»… В общем, продолжение следует!

Однако развеселить себя Иванову так и не удалось, и он, по-прежнему, был задумчив и хмур. Грустные мысли не спешили его покидать, а тут ещё позвонил Петров – приятель и бывший сослуживец, который редко сообщал ему радостные новости.

– Знаешь, а Витюхе Сидорову вторую ногу отняли, – сказал Петров чуть сокрушённым голосом.

– Смотри-ка, не везёт мужику, не везёт… – посочувствовал Иванов. – И как он теперь?

– Как-как… на коляску пересядет.

– А с кем он сейчас живёт? – поинтересовался Иванов.

– Раньше жил в квартире у своей гражданской жены, но, похоже, его оттуда попёрли, – рассказывал Петров об их общем знакомом.

– А сейчас где? – почти машинально, без всякого любопытства спросил Иванов.

– Вроде к сестре родной… перебрался… – печально протянул Петров. – Ему больше деваться некуда.

– Жалко, очень жалко… – сказал Иванов, не найдя больше других слов, и почему-то вспомнил молодых женщин и девушек, которые часто указывали Сидорову на его отнюдь не безвредную страсть к сладкому. Он же всем отвечал одинаково, пытаясь выглядеть серьёзным: «У меня было голодное детство». Но глядя на блудливо-плутовскую физиономию сладкоежки, никто из них ему не верил.

Витька Сидоров не был Иванову ни другом, ни приятелем, хотя в прошлом они больше десяти лет проработали в одном отделе. Уже позже Иванов узнал, что Сидоров страдал сахарным диабетом, а сейчас искренне жалел бывшего коллегу по работе, который запомнился ему лишь несдержанным характером, склонностью к похабному юмору и непомерной тягой к сладкому.

Говорили приятели по телефону недолго.