Амнезия, или Фанера над Парижем

Амнезия, или Фанера над Парижем
Владимир Ильич Купрашевич

Когда память возвращает человека в прошлое, возникает желание многое изменить, исправить, вычеркнуть. Но ему это не дано. Спастись можно только в беспамятстве, но и там нет гарантии, что прошлое не достанет…Книга, помимо романа, пополнена тремя рассказами, написанными в разное время, но с таким же настроением, далеким от сказочных иллюзий.

АМНЕЗИЯ

Часть первая

Неясные тени, бесконечно долго мучавшие меня, постепенно рассеиваются, и проясняется что-то большое и светлое. Пытаюсь осмыслить, что это может быть, и какими словами обозначается. Думаю, это не окно в будущее. Оно давит мне на глаза. Что же тогда? Полотно? Потолок? Скорее второе. Потолок надо мной. Реально я вижу его впервые, но мне почему-то кажется, что уже был на нем. Ползал – туда-сюда, натыкался на что-то, возвращался обратно. Может быть, ползал мысленно, но ощущение такое, словно перемещался всем телом по шершавой, обдирающей кожу поверхности. Я не знаю где я и есть ли в действительности. Был когда-нибудь или только что появился? Или этот процесс как раз и протекает? Может быть все, что мне видится лишь продолжение бреда, или галлюцинации, хотя осмыслить разницы между этими понятиями я не в состоянии. Не без усилия, приподнимаю голову и различаю несколько металлических сооружений и какие-то фигуры на них.

Какие-то существа иногда ворочаются, произносят какие-то звуки. На меня не обращают внимания. Словно меня здесь и нет. Может быть и в самом деле нет, но я же вижу контуры тела под одеялом, наверное своего, конечности, лежащие поверх, тоже наверное мои, хотя слушаются с трудом и я их почти не чувствую… Наверное, я все-таки не только есть, но и был, потому что кое-какие предметы кажутся когда-то виденными, некоторые звуки узнаваемыми. Вернее, сначала я узнаю сами предметы, а потом подбираю слова, которыми они обозначаются. Дается нелегко и я даже не совсем уверен, что эти слова к месту – потолок, кровать, люди…Может быть все как раз и не так…

Те, которые рядом, похожи по очертаниям друг на друга. Вероятно, так же выгляжу и я. Значит, я в своем стаде, … но что мы тут делаем? Нас держат для каких-то опытов или что-то произошло? Может быть, уснул на работе? Не совсем понимаю, что это такое, но слово «работа», не очень приятное и вызывает какую-то тревогу… Подбирать слова к обнаруженному предмету или понятию приходиться напрягаясь, в то время как другие выскакивают сами собой и исчезают, как ни к чему не привязанные шарики.

Не успеваю выбрать одно из предположений, как откуда-то со стороны появляется что-то громоздкое – верзила в одежде такого же цвета, как и потолок и я вспоминаю, наконец, слово, определяющее этот цвет – белый. Или белый означает не цвет, или не только цвет? Верзила пристально смотрит на меня. Наверное, начальник или полицейский. Переодетый. Сейчас будет ругать, если не хуже. Ну, так и есть, он приближается. Пытаюсь заползти под одеяло, но поздно – грозный человек кладет свою лапу на мое плечо, и я замираю. Я уже не сомневаюсь, что сейчас меня будут бить,…есть и такое слово… приз в студию…Господи! Это-то откуда?

– Ну, наконец-то. Я уж опасался, что навсегда останешься в реанимации. Значит еще поживешь. Надо будет, конечно, подлечиться и дело пойдет на поправку.

На моем лице отражается, вероятно, не то, что ожидал верзила, потому что он, приглядевшись, хмыкает:

– Не помнишь, как попал сюда?

Я изо всех сил пытаюсь угадать значение слов, которые он произносит, но чувствую, что это мне не по силам и съеживаюсь от страха, так и не поняв, о чем идет речь. Наверное, меня уволят. Или поставят в угол,…Может быть, отнимут фильмоскоп, который подарили на день рождения. А я не успел просмотреть и половины пленок. Они спрятаны у меня под кроватью, в коробке из-под обуви, каждая пленка в круглой пласт-массовой баночке …

– Я так и думал, – хмурится дядька. – Ну, ладно. Я твой лечащий врач, травматолог. Мы сделали тебе операцию. Все прошло благополучно.

Я продолжаю бессмысленно таращить на мужика глаза и он, поднявшись, было со стула, к моему ужасу вновь опускается на него. Мне до безумия хочется, чтобы он поскорее ушел и перестал меня мучить.

– Имени своего ты, конечно, тоже не помнишь, – продолжает экзекуцию изверг.

Я пытаюсь натянуть одеяло на лицо и тогда начальник (наконец-то) поднимается и, качнув головой, уходит. Дожидаюсь, когда его широкая спина исчезнет, потом перевожу настороженный взгляд на своих соседей. Только бы эти не вздумали доставать меня! Мои опасения не напрасны, они действительно смотрят в мою сторону и так же, как тот мужик, покачивают головами. К счастью делают это молча, а потом и вовсе забывают обо мне.

То, что меня больше никто не достает, не приносит облегчения. Я продолжаю напрягаться, чтобы сориентироваться в пространстве, осмыслить хотя бы некоторые из звукосочетаний, которые бестолково всплывают в моей голове, и которые слышу от соседей и еще откуда-то, словно из-за стены. А, может быть это мой внутренний голос и даже не голос, а голоса – они говорят вразнобой, похоже даже каждый сам по себе. Напрягаюсь до отчаяния, и, как мне кажется безрезультатно, но перед тем как провалиться в отрешенное состояние обнаруживаю, что дело не так уж безнадежно – некоторые из тех слов, что произвольно всплывали и исчезали в сознании и которые я услышал за день, начинают обретать какое-то смутное смысловое очертание. Словно сами собой. Они уже не отвязавшиеся воздушные шарики.

Едва проснувшись (или очнувшись) я вновь начинаю колдовать над вопросом – кто я, что натворил, и какое наказание меня ждет. Догадываюсь, что узнать это можно только у того громоздкого мужика, в белом халате, но меня пугает даже мысль о встречи с ним. Наверное, он все-таки палач. Из каких-нибудь Бурбонов… Или это из другой оперы…

Палач не заставляет себя долго ждать и вскоре появляется в сопровождении большой свиты. Все в белых халатах, словно привидения и все с очень серьезными лицами. У меня внутри все сжимается от страха. Наверное, это замаскировавшиеся судьи, у них выездная, и они пришли вынести мне приговор. Высшую меру… Напрасно они делают вид, будто никто их конкретно не интересует – все для конспирации. На самом деле они изучают меня, даже когда смотрят в другую сторону. Я это чувствую нутром. Рядом с верзилой маленькая худенькая женщина с папками в руках.

Когда он подходит к очередной кровати она находит какую-нибудь бумагу и что-то бормочет, покачивая в такт своей головенкой. Тот, недослушав, переходит к следующему пациенту. Я-то знаю, что все это только для вида, на самом деле они пришли ко мне и специально продумали такой маршрут, чтобы я оказался последним. Только вот зачем? И что сейчас произойдет? Наверное, эта свита окружит мою кровать, а меленькая сухонькая женщина, отбросив папки, вцепится мне в горло. У нее такие цепкие пальцы.… Это она сейчас, чтобы усыпить мою бдительность старательно декламирует что-то у спинки моей кровати. Наверное, перечисляет мои грехи. Верзила что-то переспрашивает и она подобострастно, по-собачьи, заглядывает ему в глаза. Наверное, время словоблудия закончилось, и она ждет команды. Ему достаточно только кивнуть в мою сторону…

Однако он кивает в сторону двери, и вся компания отправляется куда ей указано. Сам же он возвращается и снова усаживается у моей кровати на тот же стул, на котором сидел вчера, или сегодня… Глаза у него пристальные, как будто пытается пролезть взглядом в мою черепную коробку. Я бы не возражал, если бы не боялся, что он натворит там чего-нибудь…

– Ну, как? – спрашивает он неизвестно по какому поводу, чем вновь повергает меня в панику.

Я что-то не понял? Или недослышал?

– Я имею в виду, самочувствие, – словно догадавшись о моих страданиях, спрашивает детина.

Я киваю и произношу неизвестно откуда выскочившее слово:

– Нормально.

Я впервые слышу собственный голос, и он мне кажется противно-скрипучим и словно не мной произнесенным, но мужику это нравится. Лицо его начинает сиять, как будто он выиграл конфетку.

– Ну, ну, молодец! Молодец…

Похоже, у него самого проблемы с памятью.

Похлопав своей лапой по моей руке он уже собирается подняться, но тут же оседает снова. Меня достает его присутствие, и в то же время я не хочу, чтобы он ушел вот так, ничего не прояснив … Наверное мои мысли откуда-то выглядывают, потому что он отвечает на вопросы, которые я не озвучиваю.

– У тебя не было с собой никаких документов. Вспоминаешь хоть что-нибудь? Хотя бы имя.

– Замза… – осторожно выговариваю я, и с испугом вижу выражение недоумения на его лице.

– Замза…?– тянет он. – Странно. Откуда такое?

Я робко шевелю пальцем, указывая вверх.

– Потолок, – подсказывает врач и снова становится озабоченным. – Ну да, понимаю. Насекомое. Ну, а что помнишь еще?

– Слова. Всякие. Они всплывают…

Травматолог кивает.

– Ну, это хорошо. Со временем обретут смысл… Ну а сам то ты местный или при-езжий? – явно без надежды спрашивает он.

Я напрягаюсь, чтобы зацепиться за что-нибудь из непроглядного прошлого, но окончательно провалюсь в хаос звуков, видений, всплывающих без всякого повода и ка-кой-либо связи с этим самым прошлым.

Не увидев ничего обнадеживающего, на моем тупом лице, верзила сдается.

– Ну, ладно. Отдыхай. С завтрашнего дня к тебе будет приходить другой доктор. Все будет нормально. Мы предполагаем, что тебя сбила машина. Но ты, как я понимаю, и этого не знаешь.

Врач уходит, а я прикрываю глаза, пытаясь понять его последние слова, но меня вдруг достает сосед по койке.

– А ты че, правда не помнишь ничего, или темнишь?

Я молчу и сосед, видимо решив что «правда», добавляет:

– Ну, ты больно-то не переживай. Это здесь бывает. Амнезия называется. Вон у нас тут лежит Егорыч. Ему по башке стукнули, когда из банка c пенсией выходил. Тоже не мог вспомнить, сколько в кармане было. Сначала говорил, что штука деревяшек, а вчера вспомнил, что не деревяшек, а долларов. Сегодня уже три. Уже евро. Курс повыше. Полегчает и тебе.

С той стороны, куда кивал сосед, раздается какое-то ворчание. Наверное, того самого Егорыча…

Проснувшись в очередной раз, наверное, утром, я с удивлением обнаруживаю, что уже понимаю немало из того, что говорят мои соседи. Правда, слов ими произносится немного, и они часто повторяются: «покурить, утка, тапки, сволочь …». Чаще всего они почему-то поминают чью-то мать, но я догадываюсь по интонации, что прямого отноше-ния к теме она не имеет и, «скорее носит декоративный, оформительский характер» (меня удивляет внезапный каскад последних слов, произвольно всплывших, как будто я всю ночь учил их).

Разобравшись с тапками и утками, публика с энтузиазмом переключается на какое-то загадочное правительство на «ё». Само слово «правительство» я узнаю, но то, в сочетании, с которым его употребляют, не могу понять. Наверное какое-то не наше… Потом публика вдруг теряет покой по поводу рыжего, которого все знают и терпеть не могут. Здесь достается не только его матери…

Но, самое ценное, что мне постепенно удается расшифровать то, о чем мне толковал, и о чем допрашивал верзила. До меня, наконец, дошло, что я попал в какую-то аварию и что я в больнице. Где, когда и почему, по-прежнему неизвестно. Я успел усвоить, что громоздкий мужик – врач и вроде не собирается пытать меня каленым железом. Хотя, кто знает…

Вопросы, которые он задавал мне, теперь я задаю себе сам и, хотя с тем же результатом, но теперь я хоть к чему-то привязан. Уверовав, что здесь мне никто не угрожает расправой, из меня не хотят сделать чучело, я уже не так опасаюсь появления верзилы в белом. Его назойливость начинает надоедать мне и уже одолевают сомнения, надо ли мне вообще что-то вспоминать. Разве что для того, чтобы знать, о чем следует умолчать… а вдруг я какой-нибудь беглый c каторги и меня вернут валить лес…