Зимняя вишня

– Кстати, – говорю я, вставая, – давай я тебе сразу покажу, что в этом доме где. Это, как ты понял, гостиная, она же спальня. Теперь иди сюда – тут Антошкина комната. Вот здесь, смотри, в стенном шкафу – эти полки я для тебя расчистила, можешь положить вещи. Ну туалет, ванная. Там – кухня.

Он покорно бродит за мной по квартире. Возле кухни потянул носом:

– А чем так пахнет вкусно?

– Едой. Ты – голодный?

– Я… вообще, не…

– Сейчас будем ужинать. Извини, секунду. – Отправляю его в комнату – пусть немножко в себя придет, сама остаюсь на кухне.

Запахи, правда, гуляют дивные – мясо в духовке уже зарумянилось. Надо подержать еще немножко. Помидоры, зелень разложены живописно на тарелках. Оглядела еду – ничего. Нравится. И я себе нравлюсь пока: программу исполняю хорошо. И выгляжу неплохо: прическа, макияж, платье. Главное сейчас – посторонних мыслей не брать в голову.

Ужинаем в комнате, парадным образом, с салфетками в салфетницах. Кофе с мороженым на десерт.

– Ну, как?

– Изумительно.

– Каждый день я тебе, конечно, такого ужина не обещаю.

– Все равно – ты прекрасная хозяйка! Обычно женщины сейчас почему-то этого стыдятся, а почему? Женщина должна быть женщиной, и прекрасно, что ты это понимаешь, и это подарок судьбы, что я тебя встретил, именно такую. Настоящую русскую женщину, из тех, понимаешь, что и коня на скаку, и в избу, и в Сибирь за декабристами…

– Я не хочу в Сибирь, Вениамин. А просто, как женщина, я тебе нравлюсь?

– Зачем спрашиваешь? Давно, очень давно! Много лет! Да! Не удивляйся, я знаю тебя очень давно. Оказывается, это была ты! Хочешь, я прочту тебе еще один свой рассказ? Совсем короткий, и ты поймешь. Можно?

– Зачем спрашиваешь.

– Слушай. Он без названия. «Была трава, и была тропинка, и были ноги, которые шли по этой тропинке, шли, ступая мягко и бережно, словно ощупывая землю, и был край платья, широкого, как крылья большой белой птицы, от шагов крылья торопливо взмахивали, и казалось, что девушка плыла, тихо летела над тропинкой, – а шла она впереди меня, и я не видел ее лица…»

И опять, как в тот раз, я скоро перестала слышать слова и глядела на Вениамина. Потому что, когда он читал, он не видел моего взгляда, и можно было смотреть, не таясь. Видеть близорукие добрые глаза, смешной хохолок на затылке, неумело штопанные, беспризорные локти на свитере. Потом он повернул голову, и я снова услышала голос:

– И вот теперь я увидел ее лицо… Твое лицо. Спасибо тебе, что ты сбылась. Моя белая птица…

– Подожди, я сейчас, прости, – перебила я его.

Я выпорхнула в Антошкину комнату. Собственно, зачем?.. Ах да, так ведь и было задумано. Сняла парадное платье, переоделась в уютный халат, талию затянула поясом. Горят щеки, как у воришки… Но ведь я ничего не краду. Я – беру. Беру свое простое человеческое счастье. А может быть, и правда оно так начинается? И надо спокойно, как ни в чем не бывало, даже грациозно, выпорхнуть обратно в комнату.

Он стоит у полки, уткнув нос в раскрытую книжку, очки на лбу. Оглянулся:

– Какое красивое платье! Вечернее?

– Это вечернее платье называется домашний халат, – села я на тахту, поджав под себя ноги. – Теперь тебе придется видеть меня не только при параде. Привыкай! Садись сюда, я тебе еще что-то расскажу.

Вениамин с книжкой расстался, по-моему, с сожалением и сел, куда велели.

– Значит, жить мы с тобой будем так. Утром я буду тебя кормить и уходить на работу, а ты будешь работать дома над своей диссертацией. Для работы тебе нужен кабинет.

– Что ты! Я могу на кухне.

– На кухне будем я, телевизор и телефон, чтобы не мешали. А здесь будет твое царство. Купим тебе письменный стол, а для начала займем у Антошки.

– Я на любом могу. Кстати, – вспомнил он, – где же твой сын?

– Он… Он будет, но не сразу. Вы должны друг к другу привыкнуть.

– А я очень люблю детей, и они меня, потому что во мне, наверное, что-то есть еще детское. Это его фотография? Очень похож на тебя, значит, мы с ним наверняка подружимся. Он в каком классе?

– Он в саду, ему еще пятый годик.

– Я его читать научу. Хорошие книжки. Знаешь, как важно, чтобы ребенок начал именно с хороших книжек. А какие будут зимние долгие вечера – когда мы все вместе! У нас часто будут гости, да? И мы будем их вкусно кормить, разговаривать, спорить, да? Волшебная будет жизнь, – мечтательно произнес он и даже глаза закрыл.

– У меня тоже есть тост, – сказала я.

Вениамин, помня о своих мужских обязанностях, тотчас наполнил рюмки, и я взяла свою:

– Для меня очень важный.

– Да, – он повторил: – Да.

– Знаешь, если честно… Когда ты сказал, что мы только потом учимся любить, и уважать, и исполнять долг, а поначалу нужно просто поверить друг другу – мне это, извини, глупостью показалось. Но ведь и наоборот бывает: любишь, но уже не веришь. А тогда и любовь уходит, наверное? Значит, главное все-таки в том, что надо поверить?

– Конечно!

– Это и будет начало. Давай выпьем за завтрашнее утро!

Он поднял рюмку, но удивленно спросил:

– А почему за утро?

– Потому что утро – это будет уже продолжение. И потому что утро вечера мудренее. И потому что пора идти спать.

Мы выпили наш ликер, и я встала, а во взгляде Вениамина мне почудилась какая-то тревога.

– Вообще-то я совсем еще спать не хочу…

– Вставать рано. На Антошкиной тахте ты не поместишься, я тебе у него раскладушку поставлю.

Он говорит, как будто с облегчением:

– А я обожаю раскладушки! Я полжизни на раскладушке проспал, комната у нас с мамой, понимаешь, крохотная. Раскладушка, раскладушка, друг мой с детства дорогой! – прямо-таки запел он, когда я с грохотом вытащила скрипучую раскладушку, и радостно принялся помогать ее устанавливать. Принесла постельное белье, одеяло, заняла у Антошки подушку.

– Смешной ты… Ну ложись. Спокойной ночи.

Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.

Он, слышу, поскрипел раскладушкой и затих.