Три Ярославны

Пселл говорит:

– Странный обычай. Такого я не видел ни у сирийцев, ни у армян, ни даже у иберов, приплывающих из Колхиды.

– Нет у варягов такого обычая, – отвечает Катакалон. – Но сдается мне, что-то задумал этот варвар.

И он велит своим людям принять все надлежащие предосторожности. Но не успевают они к этому приступить, как ветер меняется и с моря слышатся трубные звуки. И скоро в устье бухты появляется наполненный ветром парус. И движется быстро, и приближается.

Катакалон всмотрелся и говорит, усмехнувшись:

– Теперь я вижу, в чем дело.

Ладья плывет уже посреди бухты, и теперь все, кто был на берегу, видят, что на ее парусе изображена дева, скачущая на белом коне, прекрасная ликом. На носу же ладьи стоит трубач и трубит в рог.

Михаил Пселл, протоспафарий, говорит:

– Мне знаком обычай рыцарей пилигримов из варварских стран изображать лик своей прекрасной дамы. Но они рисуют ее на щите, а чтобы на парусе – этого я еще не видел.

И он стал записывать увиденное на своей дощечке. Катакалон же, глядя, как корабль чалит к пристани, сказал:

– Чем больше подвигов он совершит в ее имя, тем лучше для священной Империи.

Катакалон с почестями встречает Харальда и ведет его в город. С Харальдом отправляются Ульв, Чудин и Эйлив с Хальдором, тоже знатные воины. Дружине же было дано вина и мяса, а коням – овса, и она осталась до времени на корабле.

Катакалон ведет Харальда по городу и с гордостью рассказывает о дворцах и храмах, что во множестве встречаются на пути. А некий человек из свиты без устали играет при этом на длинной дудке, которую греки зовут флейтой.

Харальд говорит греку:

– Еще охотнее я бы слушал твои речи про форум Августа, если бы не мешал этот трубач.

Грек говорит:

– Флейтист приставлен к тебе повелением василевса, и это великий знак чести у нас.

– Лучше бы мне повидать конунга, – отвечает Харальд, – и договориться, что и как.

– Всему свое время, – говорит Катакалон. – Разве, как истый христианин, ты не хочешь прежде помолиться с дороги в храме Святой Софии?

И они подходят к храму, больше и великолепнее которого не было со времен Соломона. И входят внутрь, и дивятся, сколько в нем золота и серебра и как отражается в нем свет от шести тысяч лампад. Харальд и Чудин вместе с греками творят молитву. А Ульв с двумя варягами в это время только вертят головами, и Эйлив спрашивает Ульва тихо:

– Как думаешь, хватило бы одного корабля, чтобы погрузить все это добро?

Ульв прикинул и говорит:

– Думаю, трех кораблей не хватит.

– Это как грузить, – говорит Харальд. – Если, скажем, без дружины и коней…

Тут Чудин оглянулся на них строго, и они замолкли.

– Жаль, Феодора с собой не взяли, – говорит Чудин, сотворив молитву. – Ему бы поглядеть такое диво.

Харальд говорит:

– А теперь можем мы увидеть конунга?

– Ах, Харальд, – качает головой и улыбается грек. – Нетерпение более пристало женщине! Для мужчины же лучшее дело – с дороги искупаться и отдохнуть в термах.

Он почтительно приглашает Харальда идти дальше, и Харальд скрепя сердце идет, и остальные тоже. И человек, в знак чести приставленный к Харальду, не отстает от него и снова заводит свою музыку на флейте.

Они приходят в термы, как называется у греков баня, и снимают с себя одежду, оставаясь наги. И идут с Катакалоном и Михаилом Пселлом в мыльню, сделанную из мрамора и украшенную мозаикой. Спафарий объясняет:

– Эти узоры были свидетелями иных времен, когда люди еще не знали Бога!

Потом посмотрел на варягов и говорит:

– Мечи могли бы с собою и не брать.

Харальд отвечает:

– Наши мечи, и дело наше.

Чудин, видя, как насмешливо переглянулись греки, говорит Катакалону:

– Не взыщи, спафарий! Тебе смешно, что мы наги, да с мечами, а нам смешно, что писарь твой наг, да с дощечкой и пишет на ней даже в бане.

Протоспафарий Пселл догадался, что речь о нем, но не понял, что сказано, потому что не знал славянского языка, на котором говорили русс, грек и варяги.

Катакалон говорит:

– Этот человек не писарь, но ученый муж и хронограф, и пишет он для того, чтобы потомки знали о делах наших дней. Он и твои подвиги опишет, Харальд, и ты прославишься в веках, коли и вправду их совершишь!

Харальд промолчал, ибо негоже хвастать тем, чего еще не сделал. Но Ульв сказал:

– Можешь не сомневаться.

А Эйлив прибавил:

– Да только узнают об этом не по его дощечкам, а из песен самого Харальда.

Дерзки были эти слова, но Катакалон не рассердился, а улыбнулся ласково и говорит:

– Правда, Харальд, я и забыл, что ты сам скальд. Как это у тебя поется: «Русская дева в Гардах меня замечать не хочет?»

Харальд опять промолчал, только нахмурился. А Ульв говорит как бы невзначай:

– Сдается, не зря мы взяли с собой мечи.

Но тут в термы вошли несколько синих людей, как мы называем курчавых жителей Африки, и при них были морские губки и ароматные масла. И они принялись мыть и растирать всех с великим искусством, так что каждая мышца загоралась, как в бою.