Я построю замок из дождя, из твоих желаний и претензий

Неприятие мыслей себя
В сумерках глупых признаний.

    2024 г.

«Слёзы, слёзы – искушенье…»

Слёзы, слёзы – искушенье,
Утонуть в подушке сна.
Не решённые проблемы,
Горечи прощений дня.
Среди радости гордыни,
Ты приходишь в никуда,
Где отчаяньем слезою,
Ты насилуешь себя.
И прозрения минуты
Не приходят в красках дня.
В униженьях своей воли
Губишь каждый день себя.
Жизнь проходит в ожиданьях,
В позабытых снах мечты.
И маячит часто старость
Там, где быть не хочешь ты.

    2024 г.

«Какое чудное явленье…»

Какое чудное явленье
Господь в природе сотворил —
И хрупкостью душой и тела
Он женщин мило наградил.
Идут столетья, не старея,
Они, как образ божества,
Несут любовь, порой сомненья,
В желанья веры, смуту дня.
И ограждая дар природы,
Как символ хрупкий бытия,
Они растлением свободы
Порой преследуют себя.

    2024 г.

«Мы не из породы дворняжек…»

Мы не из породы дворняжек,
Лающих на тень луны.
Живущих в преклоненьях
В подобострастьях сомнений тьмы.
Лицо потерять не заслуга
Спину гнуть так легко,
И только достоинство мига
Сохраняет в чести твоё лицо.
Мы не из породы дворняжек
И кланяться – не для нас.
Мы жизнь проживаем с достоинством
Не виня в отвращении вас.
Мы не из породы дворняжек
Мы из касты, из породы другой,
Где честь, достоинство, слово —
Ни блеф, что идет за тобой.

    2024 г.

«Я растворяюсь в красках глаз…»

Я растворяюсь в красках глаз
Твоей любви, моих объятий,
Как долгожданна ты была
Из сна видений неприятий.
Я смят, я жив мечтой тебя
Твоим глазам себя вверяю,
И убеждений правоты
Себя мечтой не убиваю.
Ты из ведений неги дня
Мечты тобой недостижимый,
Где искренности бледный лик
Желаний страх неутомимый.
Ты наважденье в лике сна
Беды, метущейся сомненья,
Неуважения себя,
Без слёз и страха сожаленья.

    2024 г.

Рассказы

Nota bene!

Однажды дядя моего приятеля сказал: «Когда я впервые закурил, мне было 45, и я жалею, что столько лет я потратил зря, и не получил столько удовольствия. Я не могу простить себе этого». Он умирал в 65 от алкоголя. На столе стоял стакан с водкой, а в руке он держал погасшую трубку. Трубка была «Петерсон» и заправлена она была флеком от Гэвиса. Последние годы он не изменял ни себе, ни трубке, ни самым крутым Гэвисам. Он к ним сильно привык и пристрастился. На лице у него не было ни тени страха, ни сожаления. Было просто огорчение, что жизнь заканчивается, а в его столе ещё несколько пачек дурманящего, сводящего с ума табака и трубка. На душе становилось тяжело от одной мысли, что это не будет больше принадлежать ему. Силы его покинули. Он умер, держа в руке погасшую трубку. На столе стоял не допитый стакан с водкой. Он умер, но остался я, который об этом помнил.

ДЕТСТВО

Детство… Какое замечательное, завораживающее слово. Оно приходит, не спрашивая нас, и уходит, забыв спросить. Тепло родительских рук, Новый год, Дед мороз, так похожий на воспитательницу из соседней группы. Снегурочка, почти копия Таниной мамы. Громадная, под потолок расцвеченная гирляндами и огнями ёлка. Непреодолимое таинство манящего пакета с подарком и незабываемый, просто умопомрачительный запах апельсина. Оранжевый, в пупырышках, с такой очаровательной пипкой, и благоухающей красноватой, сладко пряной мякотью внутри. Это не забыть. Это детство…

В нашем дворе оно проходило у всех по-разному. У кого-то оно было счастливым. Те в садик не ходили. И такое как у меня. Я в садике помню себя с девяти месяцев. Яркий, послеобеденный сон, громадная белая комната, с большими белыми окнами, белые стены, белые железные кроватки. Солнечные зайчики, бегающие по стенам, и я, завернутый в одеяло. Все спали, а я не спал. Мне не нравился ни садик, ни послеобеденный сон.

Дети рождаются обычно как альтернатива продолжения рода, как будущая в жизни опора, как счастье. Для чего родили меня, осталось загадкой, которую я не могу разгадать до сегодня. Наверно меня родили, как и тысячи других для того, чтоб детские садики не были пустыми. Хотя с местами в детских садах, в то время, были проблемы.

Круглосуточные группы – это как крайняя форма отчаянного детства. Меня приводили в полседьмого утра в понедельник, забирали на ночь к концу дня в среду. Утром в четверг я был снова в садике и до конца дня субботы, когда забирали на один выходной домой. Были дети, которых забирали домой каждый вечер. Но я к ним не относился. Мне везло меньше всех. Моя мама подолгу и тяжело болела, я рос без отца, и по полгода, и больше жил в садике. Когда всех забирали домой, и садик погружался во тьму, оставались двое – я и сторожиха тётя Поля. Одинокая тусклая лампочка в зале. Я сидел часами на лавке, или стульях, редко разговаривая с тётей Полей, еще реже слушая сказки, которые она мне читала из книжек. И ещё реже, когда я ложился спать, то зарывался лицом в подушку и подолгу беззвучно ревел. Сейчас я взрослый и никогда не реву. А вот тогда изредка ревел, скрашивая своё безнадёжное одиночество. Одиночество, завёрнутое в завывание ветра за окнами, и стучащееся охапками мечущегося ветра. Шум зимы, тишина одиночества и безнадеги.