Я построю замок из дождя, из твоих желаний и претензий

Круглосуточная группа в садике была одна. Та, в которую ходил я. И еще человек восемь или десять. К вечеру, когда весь садик затихал, мы сбивались за столиками и рисовали, или лепили зверюшек из пластилина. Но больше всего нравилось делать посуду из папье-маше. Изредка нам читали книжки. Чаще кто-нибудь из нас рассказывал по памяти сказки, или очень страшные истории. Я сказок знал мало, поэтому никогда и никому их не рассказывал. Вели мы себя чаще хорошо. Кто вел себя плохо, тому давали в руки тряпку, неподъемное ведро с водой и заставляли мыть коридор. Если мыл плохо, то заставляли перемывать. Коридор был огромный, тряпка тяжелая, а ведро неподъемное. Случалось, что все уже спали, а кто-то домывал коридор.

Часто, между нами, парнями возникали потасовки. Они шли постоянно и заканчивались синяками или разбитыми носами. А иногда и тем и другим вместе. Когда нас во время драки ловили или няни или воспитатели, то нас наказывали. Нас ставили на несколько часов в угол. В нашей группе я не помню ни одного угла, в котором бы я не стоял. В драках воспитывалась воля, и выявлялся лидер. Поэтому и наказания, и синяки приходилось терпеть молча. Иногда наказания носили изощренный характер. Вместо угла или шлепков по заднему месту, были экзекуции. Как в тот памятный вечер. Не могу вспомнить, чем мы разгневали нашу воспитательницу Татьяну Николаевну, но помню, что девочек, раньше времени уложили спать, а нас, кому было всего по четыре года; пять или шесть человек раздели до трусов, загнали босиком в туалет на холодный кафельный пол, открыли настежь форточки, на улице было под минус тридцать, и заставили стоять несколько часов с поднятыми вверх руками. Руки затекли, ноги онемели, из глаз текли слёзы. Кончилось всё неожиданно. Сергей, мой сосед по двору и основной конкурент по дракам, упал и потерял сознание. Кто-то закричал. На крик вбежала испуганная воспитательница. Нас всех загнали в постели, а Сергея долго приводили в чувства. Скорую помощь никто не вызывал. Родителям никто не пожаловался. И я не жаловался тоже. Мне жаловаться было некому. Но с тех пор экзекуции прекратились.

Татьяна Николаевна была нашей с Сергеем соседкой по двору. Иногда мне казалось, что она к нам всем относится хорошо. А иногда казалось, что очень даже плохо. У неё не всё хорошо было с личной жизнью, и это сильно отражалось на нас, её воспитанниках. Жила она в коммунальной квартире, в одной комнате со старой, вечно ворчащей матерью. Ей было под тридцать, или около этого. В свободное время она вела во дворце культуры кружок танцев. Сложена она была божественно. Хотя лицо не дотягивало до шикарной фигуры. Детей своих у неё не было. Да и замужем она не была. Изредка мы видели, каких-то мужиков, приходивших к ней в гости в садик в её смену. Тогда нас срочно, раньше времени укладывали спать. Ложилась ли спать она, и чем они там занимались, я не знал. Не знали и другие дети. Замуж она так и не вышла. И детей у неё так своих и не появилось. Мать у неё умерла, когда она сама уже вышла на пенсию. Выйдя на пенсию, она в детском садике больше не работала. Жила одиноко. Иногда выходила на улицу и подолгу сидела на лавочке. Несколько раз лечилась в психушке. Но всё это было позже. В садик я тогда уже не ходил, окончил школу, и уехал навсегда из дома.

Всё когда-нибудь кончается. Закончился и мой детский садик. Тем летом меня в садик не водили, а в сентябре я пошел в школу. Все лето я провел во дворе, на речке и в лесу. Несколько раз приходил в садик в гости и общался с менее счастливыми друзьями. Им пришлось ходить в садик до последнего дня, т. е. до конца августа. А в сентябре началась школа. В садике меня встречали тепло. Кормили котлетой с картофельным пюре, подливкой и стаканом компота. Так детский садик ушел из моей жизни, а вот любовь к картофельному пюре с котлетой остались на всю жизнь. И компоту, налитому в гранёный стеклянный стакан. Других стаканов тогда просто не было.

ШКОЛА

Учёба в школе началась для меня немного скучно. Меня вместе с соперником и другом по садику Сергеем записали в самый лучший 1-«А» класс. Серая школьная форма, брюки, подпоясанные ремнем, коричневый кожаный портфель, пенал, полный карандашей и перьевых ручек, пёрышки, резинка, чернильница-непроливашка, пахнущие типографской краской учебники и тетрадки в косую линейку. Всё это создавало приподнято воинственный настрой. Все мои дворовые друзья перешли во второй или более старшие классы. А я пошел только в первый. Все умели читать и писать. Я знал только буквы. С таким багажом я и пришел в первый класс. Первые три четыре дня прошли успешно, а потом что-то не заладилось, и я решил, что школа мне не нужна, и ходить в нее я не буду. Вместо уроков я бродил по городу и кинотеатрам. Так думал я, и оказалось, что думал неправильно. Мать вызвали в школу и объявили, что уже неделю я не посещаю занятий. Расправа была жесткой и короткой. Как говорили во дворе – был бит и обучен разуму. На следующий день я снова был в школе. Но оказалось, что из лучшего в школе класса, с лучшей в школе учительницей я был переведен в худший в школе класс, где за все четыре года не появилось даже постоянной учительницы. В старших классах повезло больше. Класс был очень дружный, и была отличная классная учительница.

Школа в те времена представляла довольно колоритное явление. Часто ставили двойки, оставляли на второй год, да и по окончании седьмого класса можно было идти в профтехучилище. Звались они просто – хобзайки. В школе учились и отличники, и двоечники. Но были и особо отличившиеся. После окончания седьмого класса их всей школой с «почетом» провожали в армию. В институт практически никто не поступал. Да его и не было в нашем городе. Лишь позже открыли филиал политеха. Был лишь металлургический техникум. Туда из нашей школы то же поступали редко. И я туда тоже не поступил. Все лето я проболел, к экзаменам не подготовился и завалил мою любимую геометрию. Поступил в ПТУ, но меня там хватило на два дня занятий. Второго сентября встретил на улице классную учительницу, и она сказала, чтоб дурака не валял, а шел в девятый класс. Дома меня понять не захотели. Были долгие разборки, но на своем я настоял. Так я пошел в девятый класс. Отношения к учебе в те времена были довольно прохладные. Не могу забыть эпизод с моим соседом. Он был старше меня лет на пять или шесть. Учился в школе плохо и с принуждением. И вот однажды он пришел домой без портфеля. Он был старшим из трёх братьев. Жили они в однокомнатной квартире. И очень бедно. Богато тогда никто не жил. Потеря портфеля была большой потерей и трагедией для семьи. Ругань, слезы. Ну все, как и полагается. Денег на новый портфель не была, и в школу он ходил без книг и с тетрадками под мышкой. Через несколько дней все разрешилось. Портфель принесла домой местная почтальонка. А произошло следующее. Была зима, и на улице холодно. Зимние дни короткие и темные. В школу он ходить перестал, а уходил в соседний двор, где находилась почта, там в углу, в тепле и спал. А днем приходил домой. Однажды уходя домой, портфель забыл на почте. Поэтому его и принесла через несколько дней почтальонка. Со школой сосед закончил очень неожиданно. Ему было семнадцать лет, а он все еще учился в седьмом классе. В тот год в нашу школу приехали на практику несколько девчонок, будущих выпускниц педагогического училища. Вели они начальные классы, а жить их поселили в общежитие в центре города. Возрастом они были, может быть, всего на два три дня старше моего соседа. С одной из этих практиканток у него завязался не просто роман, а целый романище. Однажды за его пассией утром перед школой, в общежитие зашла немолодая, старых нравов, завуч. От всего увиденного она долго не могла прийти в себя. По комнате в ночной рубашке расхаживала её подопечная юная практикантка, а в постели её мирно спал вечный двоечник и прогульщик мой сосед. В обед в школе собрали педсовет – моего соседа с позором изгнали из школы, а юной практикантке пришлось досрочно закончить практику и уйти с училища. Так в семнадцать лет, не закончив седьмой класс, он пошел работать. А в восемнадцать, вместо армии, попал в тюрягу за хулиганку. Я в школе учился хорошо, и даже иногда отлично. В пример меня никому не ставили, но иногда хвалили. Закончил десять классов я с примерными и отличными оценками. Ответ на экзамене по литературе был признан лучшим за десять лет. Чему я сильно был удивлен. Были рекомендации в университет на литфак. Но я туда не поехал. А поехал поступать в технический вуз в столицу, где провалил последний экзамен. Так в институт я не поступил. Два года работал санитаром, грузчиком, и ещё черт знает кем, пока через два года не поступил в медицинский государственный институт. Частных медицинских институтов тогда не было. Да их нет и сейчас.

ДЕТСКИЕ ШАЛОСТИ

Дворовые развлечения не всегда были добрыми, и нас после них часто наказывали. Мы не могли понять, почему взрослые такие злые и не добрые. Когда я сам стал взрослым, то же стал наказывать детей за дворовые проделки. Правда я старался делать это по-доброму, помня, что меня наказывали больно и по-злому. Видно, возраст портит людей. Меня испортил не совсем. Этот случай не был чем-то «из рук вон выходящим». Не хуже и не лучше других. Обычная юношеская шалость. Правда, помнили нам его очень долго.

Наш двор в четыре кирпичных двухэтажных домов фасадами выходил на проезжие дороги, а дверями во двор. Весь двор был застроен деревянными сараями, в которых соседи держали скотину. Но пришли времена Хрущева и скотину всю вырезали. Живность вырезали, а сараи остались. За домами располагался небольшой, неухоженный, усаженный тополями парк. В центре парка ранее располагался постамент с какой-то фигурой. Но потом фигуру сняли и куда-то увезли. Фигуру увезли, а постамент остался. На небольших аллейках стояли деревянные лавочки, а на задах теннисный стол. Сборы, разборки, теннис, игра на гитаре и многое другое это, всё было в этом парке. Летом, когда весь двор засыпал, парк служил местом любовных утех неприкаянных любовников. Главной неприятностью парка были бездомные дворовые собаки. От них были одни проблемы. Если днем они отсыпались по щелям в сараях или под кустами в парке, то к вечеру они всегда крутились возле нас, не давая прохода. Когда наступала ночь, и все расходились по домам, наступало их время. Соревнуясь в безумстве, они всю ночь напролет выли и лаяли, под окнами, не давая никому спать. Эти ночные собачьи «перепевки» к утру доводили до исступления. Утром, честно выполнив свой долг, они разбредались отсыпаться по своим щелям, а ты, не выспавшийся и злой, шел в школу или на работу. И так шло до того момента, пока не настал тот вечер, а потом и утро.

В тот вечер мы с другом сидели в парке. Теплый летний ветер, зелень клумбы в центре парка, дурманящий запах душистого табака и вечер, плавно перетекающий в ночь. Несколько дворняг терлись возле нас и периодически грызлись между собой. Кто-то проходил мимо парка и собаки с оглушительным лаем бросились на прохожего. Раздался громкий мат, пинок по одной из собак, собачий визг и всё разом стихло. Все это нас давно порядком достало, и мы решили над собаками подшутить. Подшутили. Но лучше б мы этого не делали. К торцу одного из домов, примыкавшего к парку, прямо к окнам подходили два канализационных колодца. И вода из туалетов и кухонь стекала прямо в них. Закрыты были они тяжелыми канализационными люками. У одного из колодцев мы открыли крышку. Внизу в узкую трубу периодически стекала вода, и между трубами, в центре колодца был разрыв. Собаки были пойманы и сброшены в колодец. Крышка легла на своё место. Дело сделано, пора и спать. Всё началось ранним утром, когда соседка Маша, с первого этажа, не продрав после сна глаза, пошла в туалет. Всё остальное мы узнали позже из её рассказа. Зайдя в туалет и, не успев сесть на унитаз, она вскочила с него как ошпаренная. Прямо из унитаза на неё неслось дикое собачье подвывание. Волосы на голове встали дыбом, и она с криком бросилась в комнату. Муж её Толик ещё спал. Она едва его растолкала, заикаясь, пытаясь объяснить весь ужас происходящего. Спросонок он ничего не понял, и дал ей затрещину. Но она была настойчива, и уступать не хотела. Тогда ему пришлось встать, и почёсывая своё хозяйство в трусах, пойти за ней в туалет. Когда он вошел в туалет и услышал собачий вой из унитаза, то силы его покинули, он медленно осел вдоль стены на пол, волосы на голове встали дыбом и пришли в какое-то хаотическое движение. Он не был мужественным мужчиной. И ему был свойственен страх неизвестности. Понемногу придя в себя, он, не одевая штанов, в одних трусах и майке пошел на улицу выяснять причину. На поиски времени много не ушло. Люк был вскрыт. Собаки весело визжали на дне колодца, и лишь одна головой была затянута в трубу, наводя ужас своим воем. На шум сбежались соседи. Что делать с собаками решили сразу. Толик спешил на работу, поэтому эта почётная миссия досталась соседу Николаю из соседнего подъезда. Небольшого роста, но с большим животом, он насилу влез в колодец. Первой он вытянул за лапы из трубы и передал наверх, наводившую на Машу ужас, дворнягу. Со второй собакой то же проблем не было. А вот с третьей, что-то сразу не заладилось. Она была крупнее двух прежних и никак не хотела покидать колодец. Она нервно лаяла, скулила и постоянно пыталась укусить своего избавителя. Наконец он взял её за передние лапы, прижал к своему огромному животу и стал подниматься по крючьям кверху. Голова и плечи у него из люка вышли без проблем, а вот с животом и собакой на нем вышла проблема. Живот с собакой застряли в узком люке и не давали никуда двигаться. Тогда соседи стали пытаться вытянуть Николая из колодца за плечи, и вроде почти вытянули. Но тут произошло непредвиденное. Собака вдруг резка завизжала от боли, соседи одновременно отпустили плечи Николая, и он плавно начал соскальзывать назад в люк. Хватаясь за поручни колодца, он выпустил собаку из рук, и та, падая вниз, успела зубами ухватиться за то интимное место, которым делают детей. Как орал Николай слышали во всех соседних домах, но вот как он выскочил из колодца, не видел никто, и сам он этого не помнил. Да разве можно такое запомнить?

Через час Николай уже сидел в очереди у хирурга травматолога. Когда подошла его очередь и он зашел в кабинет, в кабинете сразу началась суета. Молоденькая медсестра дрожащей рукой бережно держала его «хозяйство», а врач обрабатывал и наложил несколько швов. Все это забинтовали, оставив маленькую дырочку для справления нужд. В больницу его не положили, и к обеду он уже сидел на лавочке, крыльца, рассказывая всем, чем заканчиваются добродетели. Через две недели повязку и швы сняли, а Николаю сказали, что на нём зажило, как на собаке. Больничный лист закрыли и выписали на работу. На работе и во дворе мужики еще долго над ним смеялись, подшучивая, «не помочь ли ему с женой в постели». Не знаю почему, но это его сильно злило, и от услуг он всегда отказывался. Когда он начал выполнять свои мужские обязанности с женой, так никто и не узнал. Зато как-то узнали, чьи это проделки. Как об этом узнал весь двор для меня, так и осталось загадкой. Расправа для меня была короткой. Если родители друга были лояльны к его шуткам, и весело посмеялись над всем происходящим, то у меня родители были другими. Отца у меня не было. Была только мать. Когда я пришел домой, то со стены была снята бельевая верёвка, сложена в несколько рядов, и надо мной была произведена экзекуция, по всем правилам средневековой инквизиции. Присаживаться на краешек стула я стал уже через три дня, а вот спать на спине не мог целый месяц. Но время всё залечило. Небольшой осадок оставался только после встреч с женой Николая. Ей постоянно хотелось треснуть мне по голове, и иначе как «идолом медноголовым» она меня не называла. Как она называла моего друга, я не знал. Но больше всех доставалось дочери Николая. Когда она выходила на улицу, взрослые парни её дразнили, спрашивая: «Её отцу яйца пришили новые, или оставили старые». Всех это сильно забавляло, но не её. Её это сильно злило. Думаю, это сильно злило бы и меня. Но, слава богу, с моим отцом такого произойти не могло. Я просто рос без отца. У моего друга отец был, но с ним то же такого случиться не могло. У него не было как у Николая живота. Да и за собаками по утрам по колодцам он никогда не лазил.

ПЕРВЫЙ ВРАЧЕБНЫЙ ОПЫТ

У каждого свой путь в постижении рабочей специальности. Он может быть легким или тяжелым, неприметным или запоминающимся. Свой был и у меня. В то лето экзамены в институт я провалил, и нужно было срочно устраиваться на работу. Я был несовершеннолетний, и на работу меня никуда не брали. Единственно куда меня охотно взяли – это санитаром в псих. диспансер. Работа по 12 часов в две смены. Надбавки за вредность, лишние часы давали мне неплохие деньги. Работалось легко. Коллектив был дружный, и я быстро стал его частью. После дневной смены я приходил домой к ужину, и у меня оставалось ещё уйма времени до следующей смены. В это время по телевизору шли незабываемые матчи по хоккею наших с Канадой. Телевизоры тогда были не во всех семьях, а у нас он был. Купили мы его недавно. Каждый вечер на просмотр матчей к нам набивалась полная квартира соседей маминых подружек. Кроме меня мужчин не было. Я не мог понять, если женщины смотрят хоккей и так бурно всё это обсуждают, то, где же мужчины? Оказалось, мужчины то же смотрели и бурно обсуждали все матчи, но в других местах и других компаниях. Соседки собирались задолго до матча, пили чай и много курили. К началу матча обычно страсти накалялись до крика, а в комнате стоял сизый туман дыма. В тот вечер я пришел с работы пораньше, переоделся, быстро поел и пошел смотреть матч. Вхожу в комнату – все те же лица, и среди них Шура – стройная фигура. Так её в шутку звали все. Вечно пьяная, нигде не работающая она, казалось, состояла из одной кожи и костей. Неприятный, визгливый голос и постоянное недовольство. Увидев меня, она сразу на меня набросилась: «Грёбаный доктор! У меня весь день живот болит, а ты даже помочь не хочешь». Доктором я тогда ещё не был, а был палатным санитаром в психушке. Что ж лечить, так лечить. Вызов был принят. Ушел в свою комнату и в аптечке нашел пожелтевшую, развалившуюся от времени упаковку пургена. Шесть таблеток размял в порошок, скрутил в пакетик и отнес ей. Сказал, что это новое лекарство от желудка, и я только сегодня принес его с работы. Сколько гадостей я от неё выслушал пока она этот, порошок выпила. Но, всё-таки она его выпила. Начался хоккей, и она на удивление весь матч просидела, не вымолвив ни одного слова, чем сильно всех озадачила. А больше всех меня. Я с ужасом сидел и ждал, когда она начнет бегать в туалет. Но она не начала. Матч закончился, наши победили, и все разошлись по домам. А я пошел спать. Рано утром я ушел на работу. Самое интересное началось вечером, когда я пришел с работы. Не успел я ступить на порог, как на меня чуть не с кулаками набросилась мать: «– Ты за что изверг Шуру погубил? Её сейчас в больнице откачивают».

Как она оказалась в больнице, я узнал позже от её сына и соседей. Претензий ко мне не было ни у её сына, ни у соседей. Претензии были только у моей матери. А произошло следующее. После матча Шура пришла домой. Живот у неё не болел, и она легла спать. Всё началось около четырех часов утра. Необычный позыв буквально выбросил её из постели. До туалета она едва добежала и долго из него не возвращалась. Когда сын проснулся и собрался идти на работу, она из туалета уже не выходила. На обед сын пришел домой к двенадцати, густой, неприятный запах стоял по всей квартире. Обед был не готов, и она снова была в туалете, откуда доносились слабые стоны и характерные неприятные звуки. Сказав всё, что он о ней думает сын голодным ушел на работу. Время подошло к часу дня. В животе у неё никак ни унималось. И если она поначалу бегала в туалет бегом, то потом стала едва доходить, держась за стены. Намешав три литра марганцовки, она её кое-как выпила. Если у неё до этого лилось только снизу, то теперь стало фонтанировать и сверху. Силы её стали окончательно покидать, и около четырёх часов она решилась на последний отчаянный шаг – она на четвереньках доползла до соседей, которые и вызвали скорую помощь. Машина пришла быстро. После беглого осмотра её на носилках унесли в машину и под вой сирены увезли в городскую инфекцию. Там её ждали поистине царские условия – отдельный бокс, с фаянсовым стерильным унитазом, трёхразовое питание и полный покой. Была только одна небольшая проблема, таблетки ей давали регулярно, уколы то же ставить не забывали, а вот выпивку и курево врач прописать забыл. И ещё маленькая неприятность – больница находилась на краю города, как говорят «у чёрта на куличках», и за всё время её пребывания там её никто ни разу не посетил.

Положенные три недели она отлежала честно. После больницы она немного поправилось, лицо обрело цвет жизни, несколько дней она даже не смотрела на алкоголь, грязно не ругалась. Больница её сильно изменила. Она оставила глубокий след в её жизни. Она не наложила след только на её стройную фигуру. К нам она больше курить и смотреть телевизор не ходила. Со мной не здоровалась и не разговаривала более года, лишь изредка, при встрече, шипела мне в спину: «Грёбаный душегуб». Но я с её утверждениями был не согласен. Не согласны были и все знавшие меня соседи. Через год эта история понемногу забылась, и всё вошло в прежнее русло. Шура снова стала к нам ходить смотреть телевизор, курить и комментировать все телевизионные передачи. Лечить её она больше не просила. Да я и не настаивал. В тот год я поступил в медицинский институт. Жил в общежитии, и домой наведывался редко. В институте было много разных событий, которые я успел забыть за ненадобностью, но тот опыт первой моей лечебной практики я помнил всегда. Помню я его и сегодня. Время прошло, но опыт остался.

НЕСБЫВЩИЕСЯ МЕЧТЫ

В то время я учился в институте, и многие из нас хотели быть гениями. Однажды Андрей, он учился в параллельной группе, сказал: «Я буду учёным…» Он сказал это, но для этого у него не было данных. Закончив, институт, он работал рядовым врачом. Однажды он вошёл в подъезд своего дома, поднялся до третьего этажа, достал ключ из кармана, и не успел вставить его в скважину замка. Три пули попали в него. Две куда-то в тело, а одна в глаз. Он не успел даже вскрикнуть. Его нашла через час соседка, выносящая мусор. Разбитые очки лежали на полу, и лужа крови вытекала из-под плаща. Это были девяностые. Смутные годы. Позже выяснилось – он был как две капли похож на своего брата близнеца. Он был простым врачом, а хотел быть учёным. Брат же был просто неудачливым бизнесменом. Накопив долги, он сбежал из города, и никто не знал, где он скрывается. Этого не знал и Андрей. Но Андрей был сильно похож на своего брата. И их спутали. Андрей получил не свою долю свинца и его похоронили. Через год деньги были возвращены. Брат Андрея вернулся в город. Он вернулся и не вспоминал того, кто за него заплатил кровью. Бандитов никто не нашел. Кому это надо было в годы смуты? Вендетту тоже никто устраивать не стал. Я узнал об этой истории через несколько лет. Я хорошо помнил Андрея, но ещё больше помнил его фразу, произнесенную на втором курсе института: «Я буду ученым». Я-то же хотел быть ученым, но никогда не говорил об этом вслух. Учёным я не стал. Врачом то же был недолго. Я стал тем, кем являюсь в данный момент. Человек, курящий трубку «Петерсон» на балконе, и слушающий шум улицы. Иногда дождя. Но когда идет дождь шум улицы исчезает. Чаще всего это ночь. Да это точно, чаще всего это ночь. Та глухая ночь, когда спят даже машины. Но не спит дождь, и не сплю я. Я держу в руке трубку, заправленную пряным «Гэвисом», слушаю шум дождя, и медленно пью кофе. Водку я не пью давно. Свою дозу я давно выпил.