Дневник, 1917-1921

Большевики предложили другим партиям, в том числе с.-р., «средства из государственного банка» для лиц, которые пожелают выехать из Полтавы. Меньшевики наотрез отказались. Эсеры, кажется, еще колеблются, а г-н Немировский передал в партийном собрании это лестное предложение и, кажется, уже сам взял. Для большевиков в этом – расчет. Государственный банк они грабят безоглядно. Выгодно возложить ответственность за это и на другие социалистич‹еские› партии. Эсеры с трудом разбираются в том, что предосудительного в том, чтобы брать от большевиков (или от кого бы то ни было) общегосудар‹ственные› средства на партийные или частные цели членов партии. Впрочем, и они отказались.

21 марта

Прошлая ночь (мы этого и не знали) прошла в Полтаве чрезвычайно тревожно. Часть местного войска намерена была разоружить другую. С какой целью – неизвестно. Местный совет поставил ночью на ноги все свои силы… Попытка была предупреждена. Арестован в связи с этим большевик Бокитько. Каким сюрпризом это грозило Полтаве – пока неизвестно.

24 марта

Был Раковский. Человек несомненно честный и энергичный, но… Я писал о нем в «Р‹усских› вед‹омостях›». Румынское правительство через своих рептилий в России (Коча и Семенов) распространяло слухи, что Доброджану-Кац

и Раковский нем‹ецкие› агенты. Бурцев повторил это о Раковском и рум‹ынских› социалистах. Значит, и о Костике Доброджану, которого я глубоко уважаю. Я возражал и стал рядом с Раковским, хотя в первом же письме оговорился, что теперь нередки принципиальные расхождения даже между друзьями. Раковский мне после этого говорил, что он не большевик. Доброджану в письме из Швейцарии писал, что считает политику большевиков безумием. Но вот теперь узнаем, что Раковский стал ярым большевиком и в Одессе публично в собрании целовался с Муравьевым. У нас в Полтаве не лучше. Население города, в том числе и рабочие жел‹езных› дор‹ог›, объединилось в требовании созвать в эти дни думу и организовать оборону гор‹ода› против анархии. По этому поводу Ляхович ведет борьбу, с ним все меньшевики. Я тоже написал (без подписи) передовую статью в ответ на нападки «Вестей Рады»

. Местные большевики, по-видимому, поняли, что это за бессмыслица: одновременно оставляют город, зовут к оружию для сопротивления немцам и – разоружают население… Но тут совершенным дурачком вмешивается Раковский и в собрании профес‹сиональных› обществ произносит, совершенно не зная местных обстоятельств, изуверную ультрабольшевистскую речь, в которой громит социалистов-небольшевиков и кричит, чтобы не доверять рабочим, продавшимся «оборонцам». После этого большевистское колебание прекратилось, они стремительно уходят. По гл‹авным› улицам к харьк‹овскому› вокзалу несутся автомобили, нагруженные большевиками и их имуществом, но, пока могут, они обезоруживают и разгоняют организацию обороны.

Раковский вчера приехал ко мне с женой. Она – наша хорошая знакомая по Бухаресту, развед‹енная› жена Кадриана, эмигранта, врача и ресторатора, тоже нашего приятеля. Для Раковского она бросила мужа и двоих детей, которых очень любит. Настоящая трагедия. Теперь путается по России в большевистских салон-вагонах. При встрече мы с нею горячо обнялись. Прежде также встречались и с Раковским. Но теперь я от этого удержался, а Праск‹овья› Сем‹еновна› не подала ему руки. Бедняга жена немного понимает по-русски и видела, как гневно мы нападали на него. Его тоже жаль: исхудал, облысел, глаза усталые, жалкие, горящие… Но – необходимо было указать на скверную фальшь его позиции… Не очень умный человек – он запутался. Теперь, конечно, совершенно ясно, что он не немецкий агент, но он не сумел удержаться на прежней позиции и вмешался не в свое дело. И при этом – предостерегает против… «оборонцев». Самая глупая теперь позиция этих антиоборонцев, так называемых (неправильно) «интернационалистов». Самый талантливый из них Мартов. Теперь громит большевиков за тягостный и позорный мир. Но еще недавно восставал против «оборонцев» и «соглашателей», как будто можно было защитить Россию иначе, как дружным сплочением всех на защиту отечества! Великую задачу защиты родины они сделали задачей узкопартийной. Внушили народу, что война дело исключительно капиталистов и буржуев, а для рабочего народа она безразлична. Теперь, оказывается, не безразлична… И они винят одних большевиков, когда и для них кличка «оборонца» была позорной…

То же число. 10 ч. вечера. Большевистские эшелоны сгрудились на южном вокзале. Дорога запружена. Беспорядок. Каждая часть грозит машинистам, комендантам, кондукторам.

В городе тревога… На улицах беготня. Колокол сзывает оборону. Выстрелы… Мы выходим на крыльцо. Облака, где-то за ними бродит луна. Трещат пулеметы, но теперь где-то дальше, хотя все-таки в городе… Кости нет. Вероятно, попытка хулиганских грабежей…

Часов в 11 мы с А‹вдотьей› С‹еменовной› вышли на нашу улицу. Лунная тихая ночь. По-видимому, все спокойно. Только где-то все-таки слышны выстрелы. Раз бухнула пушка… На углах «оборона»…

25 марта

За ночь ограблено 6 магазинов. Днем разгромы продолжаются. Идет стрельба. Грабят и громят красногвардейцы и хулиганы. Милицию разоружают. Конечно, если бы была какая-нибудь сила, эту банду грабителей следовало бы разоружить. Против этой «опасности для революции» и предупреждал большевиков «умница» Раковский. Это, по его словам, случилось в Николаеве и других местах… Теперь город во власти открытого грабежа. На улицах перекрестная стрельба… Праск‹овья› Сем‹еновна› попала в эту переделку, насилу выбралась. В нашем углу пока тихо.

Часов с 2-3-х большевистскому начальству удалось удалить орду грабителей. У вокзалов поставлены сильные заставы… К вечеру спокойно. Отчасти этому содействовало то, что, кажется, опять двинулись поезда. Эвакуируются лишь по одному направлению – на Лозовую. Беспорядочная орда, грозя расстрелами, вынуждает железнодорожников пускать поезда без очереди и без «отходов». От этого произошло крушение, к счастью, в таком месте, что можно было скоро очистить путь…

28 марта

Около местечка Мачехи «вiльне козацьтво», организованное каким-то Сорокой и Шведенко, арестовало в лесу 5 неизвестных. У одного при этом найдено 420 тысяч. Их арестовали, но скоро отпустили, а деньги внесли в волостную кассу.

Когда об этом узнали в городе, то большевики послали в Мачеху разъезд. Их встретили пулеметами. Тогда большевики послали уже карат‹ельный› отряд, захватили волостное правление, взяли все деньги, какие там были, арестовали всех членов волостного земства и еще кое-кого и этих 8 арестованных привезли в город. Слинько и кое-какие представители земства ездили «в штаб» справиться об их судьбе. Говорят, на них кто-то, кажется Каска, навел револьвер. «Вы их сообщники! Вас тоже надо расстрелять…» Удалось объяснить, что это не мятежные мачехцы… но о мачехцах не стали и разговаривать: с такими церемониться нечего: расстрелять без суда!

Мы с Костей обратились к Чудновскому, – не знаю, какую должность он теперь занимает. Он обещал приехать ко мне поговорить, а до тех пор обещал, что с мачехцами ничего не случится. Но в 4 ч. его внезапно вызвали на фронт, и он не приехал ни вчера, ни сегодня. Тогда я, Костя и Полетика (чл‹ен› губ‹ернской› земск‹ой› управы) поехали на вокзал. Спросили Барабаша

, чехословака, нач‹альника› штаба, что ли. Какой-то юный большевик в солд‹атской› форме, но интеллигентного вида сказал:

– Видеть его нельзя. Есть спешные обстоятельства. Я просил бы его не беспокоить.

Мы все-таки разыскали его. Полный господин с бритым лицом и иностр‹анным› акцентом. Сидел в комнате коменданта за картой и что-то обсуждал. Чувствуется, что идет какая-то суета и тревога. Барабаш меня выслушал и сказал, что дело мачехцев в ведении «юридической секции штаба» и что нам надо обратиться туда. Разыскали. Юрид‹ическая› секция вся состоит из солдат. Этим мы были огор‹чены›, но, оказалось, это к лучшему. Двое из них – Золотарев и, кажется, Прокопенко – произвели впечатление искренне убежденных и хороших людей. Они прямо заявили, что дела, попадающие в секцию, смертной казнью кончиться не могут. Они убежденные противники смертной казни. Это полуинтеллигенты. Говорят гладко, довольно красно и продолжительно. Перебивают друг друга: «Позвольте, товарищ, – вы уже говорили… Дайте мне». В конце концов они сообщили, что дело мачехцев принимает оборот благоприятный. Их смутили Сорока и Шведенко, уверившие, что большевики идут громить и грабить. Четырех можно отпустить теперь же. Остальных четверых придется увезти для суда в Харьков. Узнав мою фамилию, Золотарев объявил себя моим «поклонником» и сообщил, что тоже мечтал о писательстве. После этого дело пошло еще глаже, и они согласились, что и остальных в Харьков таскать незачем. Ляхович говорил им, как часто происходят эксцессы просто потому, что это люди арестованные. И к чему им таскать в такое время людей, явно неповинных, когда, вероятно, и им будет трудно. В конце концов решили составить постановление и отпустить. Из разговоров я составил такое представление, что юридическая комиссия – существует для вида. В нее вошли люди честные, искренне не признающие смертной казни. Но им отдают только такие дела, по которым уже составлено опред‹еленное› мнение. В других случаях расправляются административно. Прислано в ред‹акцию› «Своб‹одной› мысли» письмо жителя Островка, в котором за подписью и со ссылкой на свидетелей рассказывается о расстрелах в «Леске» даже среди белого дня. Так были расстреляны семь (?) человек, на глазах свидетелей, в 12 ч. дня. Рабочие потом их зарыли. Их было… а расстреливающих…

На вопросы сказали, что это, очевидно, немецкие шпионы, т. к. плохо говорят по-русски.

При рассказе Ляховича об этом письме солдаты-юристы заявили (Золотарев с некоторым волнением и краской в лице), что через них это дело не шло и что это могло быть лишь злоупотреблением. Великая народная революция считает человеч‹ескую› жизнь священной… Она преследует великие цели, но к ней примазалось много людей, не понимающих ее, и т. д. Мне припомнились сцены из Вальтер Скотта: индепендентские воины-проповедники также любили поговорить, также легко вдохновлялись красноречием, хотя и другого характера. Там тон был божественный, тут – фразеология социализма. И часто много искренности личной и масса лицемерия в общем.

Нам предложили посетить заключенных.

На одном из запасных путей в арест‹антском› вагоне за решеткой в одном отделении были помещены все 8 мачехцев. Мы их поздравили с тем, что их отпускают. Юристы подтвердили. В других отделениях сидели красногвардейцы, тоже арестанты. Тут был мальчик лет 16-ти, по неумению обращаться с оружием ранивший кавалер‹ийскую› лошадь, а остальные все грабители. Два лица особенно кинулись мне в глаза: один как будто интеллигент или полуинтеллигент в каком-то мундире, как будто гвардейском. Лицо довольно правильное, но не чистое. Маловыразительные тусклые глаза поставлены узко. Выражение прямо зловещее. Арестован с награбленными вещами и сознался… Другой – по-видимому, польский еврей, беспокойный, говорливый, проворный, по-видимому, сильный и хитрый. Арестован тоже с награбленными вещами. Рассказывает совершенно невероятную историю. Все деньги его собств‹енные›, а золотые часы еврейка дала ему сама, в залог того, что она явится и приведет мужа для каких-то объяснений. На меня он произвел впечатление настоящего шакала. Юристы предлагали мне «сделать психологические наблюдения», но мы торопились. В большевистском лагере явная тревога. Ранее Золотарев отвел меня в отдельное купе и сообщил «на честное слово», что их положение критическое – эвакуироваться придется сегодня же или завтра, и мне казалось странным, что даже в такое время они услаждаются беседами и «психологическими наблюдениями». Мы вышли и попросили их поторопиться с постановлением о мачехцах. Они пошли в вагон-канцелярию. Надеюсь, что успели, и мачехцы теперь, вероятно, свободны.

Когда мы шли в вагон-тюрьму, Золотарев вздохнул и сказал: «Я когда-то мечтал стать Короленко, а стал маленьким солдатом». Я узнаю в нем типичного «писателя из народа», каких много видел в течение своей редакторской практики. Когда он отвел меня в отд‹ельное› купе и стал сообщать о близкой эвакуации, взяв торжественно слово, что я не скажу об этом ни одной душе, – то в этом, очевидно, не было другой цели, как несколько минут поговорить с писателем отдельно.

29 и 30 марта

Около 8 час. утра мне сказали, что над нашим домом летает аэроплан. Я тотчас вышел. Ясное холодное утро, небо синее, но какие-то низкие облака носятся по синеве. Когда я вышел, аэроплан только что скрылся за одно из таких облаков… Оказалось, что это не облака, а дым. Большевики в 4 ч. утра облили керосином и зажгли два моста. Грохнул не то пушечный выстрел, не то взрыв. Трещат ружейные выстрелы и пулеметы… Немцы и гайдамаки вступили в город. Пули залетают изредка и на нашу улицу. Пролетают ядра и рвутся над городом. Это большевики, застигнутые еще на вокзале, обстреливают город. Зачем?.. Стрельба эта совершенно бессмысленная: немцы и гайдамаки не в крепости, а в разных местах города. Шансов попасть именно в них – никаких нет. А жителей уже переранили немало. В этом – весь большевизм. Все небольшевистские – враги. Весь остальной народ – для них ничто.

Я иду по близким улицам. У лавочки стоит кучка народа и толкует о том, что недавно по Шевченковской мимо этой лавочки проехали 17 немецких кавалеристов по направлению к институту. Их вел кто-то местный. Проезжая, они кланялись направо и налево встречающимся.

На Петровской улице какой-то солдат с приятным и умным лицом объясняет полет ядер. Крупный калибр – гудит и точно поворачивается в воздухе. Поменьше – свистят.

– Какой смысл большевикам, – спрашиваю я, – стрелять по городу?

Он пожимает плечами.

– Видно, что у них нет опытного командования. Есть пушки и пулеметы, – и палят куда попало, хоть и без толку.

– Вот недавно, – говорит другой, – пролетело над этими местами большое ядро. Летело невысоко и потом разорвалось, так приблизительно над Колебякской… Пошел дым белый, как облако. Какие там немцы? А своих верно перекрошило порядочно.

Рассказывают о случаях попаданий в дома и в людей… Начинаются безобразия и с другой стороны: хватают подозреваемых в большевизме, по указаниям каких-то мерзавцев-доносчиков, заводят в дворы и расстреливают. Уже в середине дня пришел Георг‹ий› Егорович Старицкий

, взволнованный, и рассказал, что в доме Янович была квартира, занятая, очевидно, красногвардейцами-грабителями. На них нагрянули, захватили, побоями вынудили указать места, где зарыто награбленное, и потом расстреляли… По другим рассказам – приводят в юнкерское училище, страшно избивают нагайками и потом убивают… Избивать перед казнью могут только истинные звери…

Это делается над заведомыми негодяями, грабителями. Но передают о случае, когда по простому указанию хозяйки на офицера-жильца, с которым у нее были какие-то счеты, его расстреляли на глазах у жены и детей…

Некоторые члены самоуправлений, – главным образом Ляхович, – настояли на издании приказов (No№ 1 и 2), в которых говорится, что «всякие подстрекательства одной части населения против другой к насилию, погромам и грабежам, от кого бы они ни исходили, так же как самочинные обыски, аресты и тем более самосуды, будут пресекаться самыми решительными мерами и виновные будут судимы по всей строгости законов военного времени (пункт 3)». Кроме того (пункт 4-й), «ни над кем из арестованных не будет допущено никакое насилие. Всем будет обеспечен правый суд, с участием представителей местных гор‹одских› и земских самоуправлений».

Этот приказ составлял Ляхович. Атаман Натиев (1-й запорожской части) и нач‹альник› штаба Вержбицкий подписали, но поторговавшись и в виде уступки. Их пришлось разыскивать «на позициях» при обстреле вокзала. Не до того. Но в конце подписали. Ляхович смотрит с мрачным скептицизмом: вероятно, расправа продолжается. Говорят также о грабежах. Немцы, по-видимому, довольно бесцеремонно приступают к реквизициям.

У Будаговской в первый же день стали постоем 3 нем‹ецких› солдата (один – фельдфебель) с 5-ю лошадьми. Ведут себя вежливо и прилично. У них свои постели. Переночевав, убрали их и в комнате, где спали, тотчас стерли всюду пыль и открыли форточку. Попросили предварительно позволения – сварить себе яичницу (из своих припасов – понадобились только дрова).

31 марта

Зима точно вернулась с немцами. Третьего дня под вечер поднялась снежная метель, которая длилась и вчера. Сегодня лежит всюду снег. Холодный ветер.

Вчера у нас были два гайдамацких офицера. Я работал и их не видел. Они были в Хороле и теперь зашли с поручением сестры Ляховича (его племянница-институтка живет у нас). Один – с сумасшедшими глазами. Много пережил. Его чуть не расстреляли большевики в Киеве. Теперь он только и говорит о необходимости убивать их всех, где ни попадутся. «У нас будет республика, но не демократическая, а аристократическая…» «Нужно еще 120 лет, чтобы народ дорос до свободы, а теперь надо лупить и держать в повиновении» и т. д. Реакционная утопия! О гайдамаках отзывается как о сволочи.

Другой был молчалив и сдержан. Среди гайдамаков рядовых, оказывается, много русских и украинцев – офицеров. Тут уже не программы. Большевистский идиотизм погнал их в эти ряды из простого чувства самосохранения…

– Многие у нас плакали, – говорит тот же офицер, – узнав о заключении мира и союза с немцами…

По его мнению, насилия будут длиться три дня. А там – хоть заведомый большевик – иди свободно. Отголосок старого варварства – завоеванный город отдавался солдатчине на три дня.

1 апреля

Вчера в вечернем заседании думы Ляхович сделал разоблачения об истязаниях, произведенных над совершенно невинными и непричастными даже к большевизму жителями. Тут были евреи и русские. Их арестовали, свели в Виленское училище

, положили на стол, били шомполами (в несколько приемов дали до 200–250 ударов), грозили расстрелять, для чего даже завязывали глаза, потом опять били и заставляли избитых проделывать «немецкую гимнастику» с приседаниями и кричать ура «вiльнiй Украинi и Козацьтву» и проклятия «жидам и кацапам». Потом – всех отпустили. Во время этого доклада с «щирим украинцем» Товкачом

, хорошим малым, говорившим, впрочем, много ультранационалистических глупостей, – сделалась истерика. Присутствовало и военное начальство. Когда Ляхович упомянул о тяжелых условиях «военной оккупации», офицеры сидели потупившись и опустив головы. После комендант, очевидно по обязанности, сказал, что это не военная оккупация неприятелем, а помощь «дружественной державы» свободной Украине.