Ушел!

– Нет, уж это верно. Просто другой человек стал. Воображение имеет, задумывается, колобродит.

– Кажется, бывало и прежде, Матрена Степановна.

– Да… не знаю, уж, говорить ли. Вы как-нибудь, пожалуйста, не того… не проговоритесь.

И опять, осторожно оглянувшись, она сказала тише:

– Разводиться со мной хочет.

– Что вы? – крикнул я невольно в изумлении. – Не может быть!

– Ей-богу, право, не лгу.

И у бедной женщины слеза выкатилась из глаза, тихонько проползла по жирной щеке и капнула на чистую скатерть…

– Уж и не знаю, и ума не приложу, что такое. Истинно, что не в деньгах счастье… Бедны были, трудились, копеечку к копеечке откладывали. Все, бывало, говорит: «Ну, Матрена Степановна, хошь на старость, а выстроим себе хибарочку в своем месте… возьмем себе в дети кого-нибудь… доживем век на спокое». Да, трудно было, – сами знаете: какие доходы у сапожника. А тут вдруг дедушка, царствие небесное, помер… отказал мне… десять тысяч…

– Не мало, – сказал я.

– Мало ли! Ну, вот домик построили, кажись – живи бы, бога хвали. Так нет, надо было дурным людям испортить…

Она замолкла. Андрей Иванович шел к нам из дому. Лицо его стало еще краснее, точно раскаленное, взгляд еще более одичал. Он подозрительно посмотрел на меня и на Матрену Степановну, как бы подозревая, что она жаловалась, и сказал:

– Варенья подавай и галет! Эйнемовских.

– Да уж я распорядилась… для гостя дорогого… – заискивающе сказала Матрена Степановна, наливая чай через фражетовое ситечко. – Милости просим. Вот пересядьте на стул. На бревне неудобно.

– Ишь, вырядилась!.. – сказал Андрей Иванович… – Ну, да как ворону ни ряди… Что такое это обозначает, скажите, Галактионыч, – обратился он ко мне полуоборотом, продолжая в упор рассматривать застыдившуюся Матрену Степановну. – У иного, например, человека лицо… как и у прочих людей, а обозначает несимпатичность…

Матрена Степановна как-то беспомощно заморгала глазами и посмотрела на меня из-под бровей, как бы напоминая о «порче».

Я промолчал, желая дать понять Андрею Ивановичу, что не одобряю его грубости.

– Да вы думаете, она понимает… Она только и знает, что меня сглазили. Бабу звала, пьяного с уголька спрыскивали… Вы вот можете понимать: что такое… отчего бывает у человека… скука… И такая скука… смертная… Сосет, разворачивает.

И он, судорожно захватив на груди рубашку, стал трепать ее, как будто от действительной боли в груди.

– От мыслей, Андрюшенька, скука бывает, – сказала Матрена Степановна робко, подавая мне стакан чаю.

– Ну, вот видите: «от мыслей»! Значит, который человек несмысленный, то и хорошо. Я вот говорю: почему так: обозначает несимпатичность…

– Прежде не было, – опять заметила Матрена Степановна с укором.

– Прежде не было, а теперь есть… Или вот теперь взять дом: что такое? для чего, спрашивается, построен?..

– Ну вот, – с оттенком жалости сказала Матрена Степановна, опять многозначительно глядя на меня, – известно, Андрюшенька, для чего дома строют: жить в доме.

– Так. Вот вы говорите: жить. А спрашивается, почему именно в этом доме, а не в хлеву?..

– Чать, мы не скотины…

– Молчите! Может, мы еще похуже скотины. Скотина – она животная натуральная: живет, как ей указано искони… А мы исхитряемся все. Вот я сколько работал и все думал: на старость выстрою хибарку… Не ел, не пил по-людски… Посмотрите: есть на мне румянец?.. Нету. А почему? От скупости…

– Скупость, Андрюшенька, не глупость, – сказала Матрена Степановна с непререкаемой поучительностью…

– Молчите! – сказал Андрей Иванович со злобой. – Много вы понимаете… Вот я вам скажу, Галактионыч, как на духу, какие мне мысли приходят: ежели, скажем, померла бы она, вот бы я тогда пожил.

– Бесстыдник! – сказала возмущенная Матрена Степановна. Но Андрей Иванович продолжал, даже не меняя тона, спокойно глядя куда-то тусклыми глазами, как будто вглядываясь в глубину собственной души.

– Да, вот, работал, изводился. Думал – хибарочку. И вдруг, умирает старый дурак… извольте!.. Дом. Еще бы ей помереть, вот и отлично бы! Дом у меня есть, деньги есть. Вынул билет рентовый: чик! Руб с четвертаком! Чик – два с полтиной! Верхний этаж сдам хорошим господам на лето, вниз плотовщиков стану пущать, осенью бурлаков. Харч им, опять когда и водочки… Живи, не тужи. Теперь, сколько, по-вашему, серебряные часы стоют, с цепью?..

– Говорю, Андрюшенька: Степан Макарыч продает, сходно! За полцены, – живо вмешалась Матрена Степановна.

– В лучшем магазине, – не обращая внимания, продолжал Андрей Иванович, – семнадцать рублей новые! Цепь порядочная – три с полтиной. Теперь на ярманке товар этот сходен. Шляпа теперь соломенная куплена у меня, тончайшей китайской соломы, за три рубля, другая – бурой шерсти – четыре рубля!..

– Переплатил, – вздохнула Матрена Степановна, хотя по лицу ее было видно, что, в сущности, она гордится экипировкой супруга и не считает этих затрат излишними.

– Цилиндровой-то формы! – сказал Андрей Иванович. – Много вы понимаете! К зонту вот приценялся… Уж именно что дорого: семь с полтиной, шелковый!

– Можно из сатинета… Оно то же самое, под шелк, – с увлечением сказала Матрена Степановна.

Андрей Иванович кинул на нее злой взгляд, как будто ее вмешательство расстраивало ход его мыслей, и сказал:

– Мыла тоже есть… хорошие! На Покровке в аптекарском магазине у г. Зуля. А еще лучше в новом магазине. Ну, мыла хороши, а тоже дороги: под № 4711, называемое «Тридас». Знаете?

– Признаться, Андрей Иванович, не знаю…

– Хорошо мыльцо! Семьдесят пять копеек кусок. Похуже – пятьдесят копеек. Придает мягкость коже. На лицо наводит колер.

– Что вы это, Андрей Иванович, – сказал я, – с каких пор стали таким щеголем?..

Матрена Степановна опять кинула на меня взгляд, которым, кажется, хотела напомнить о лавочнице, но Андрей Иванович уже изменил ход своей капризной мысли.

– Ни к чему все! – сказал он уныло и глубоко задумался, отставив от себя стакан. Несколько минут он смотрел кверху, где ширилась все больше темная туча. Она выглядывала из-за горы еще в то время, когда я подходил к деревне. Теперь мы сидели на горе, а туча тихо, незаметно, но непрерывно развертывалась, как бы стараясь невзначай накрыть нашу беспечную компанию. В воздухе было томительно тихо, как перед грозой.

– Нет… – сказал Андрей Иванович, как будто что-то читая своими тусклыми глазами в ее мглистых очертаниях. – Имею я себе в предмете три счастья… Первое дело: уеду в Петербург!..

– Зачем это?

– Как зачем? Столица, уж именно, что умные люди живут… Ну, ежели и там не выгорит, уйду на китайскую границу…

– Господи! Страсти какие! – искренно ужаснулась Матрена Степановна. – А я-то как?

– А с вами, сказал уже: развод. Плевать и на деньги! Оставайтесь! Трудно это, Галактионыч, развод получить?

– Трудно, Андрей Иванович, почти невозможно.

– А мне наплевать! Я вот уже был в ихнем согласии, – кивнул он головой на Матрену Степановну. – Она ведь у меня по спасову. Теперь в безбрачники пойду. Не женивые не женитеся, а женивые разженитеся. А! Что взяла… Да вот вы и не знали, что я присоединился к старой вере… Что вы думаете?.. Полагал так, что именно благочестье, верогонимые люди…