Ушел!

При этом мне невольно вспомнилась скучная перспектива сельской улицы, с кавалерами в пиджаках и нарумяненными девицами. Почему это представлялось мне вчера, да и теперь представляется, так пошло и скучно? Мне казалось, что я понимаю это: это не человеческая жизнь с ее смыслом и содержанием: один цельный строй народной жизни нарушен, другой еще не сложился. Крестьянский мир отошел для этих приволжских сел, а «общество» и его запросы к человеку еще не пришли на смену. От этого человек, освобожденный от тяготы мира, чувствует себя одиноким, не связанным ни с чем высшим, – и его существование обращается в одиночную борьбу для наживы… Он хватается еще за фикцию своей веры, но это вера, не подвигающая на дела, не возвышающая душу и принижающая ум. Человек хочет широких формул, обнимающих жизнь и зовущих к жизни… Только тогда человек чувствует себя человеком… Так объяснял я себе состояние хаотической души моего приятеля, и теперь это состояние опять будило во мне симпатию и казалось мне привлекательным, несмотря на то, что сам Андрей Иванович, по-видимому, делал усилия, чтобы реабилитировать в своих глазах постылую действительность.

– Видали, Галактионыч, – сказал он, идя со мной рядом по лесной тропинке. – Матрена-то Степановна: сама опохмелиться поднесла… Завсегда так. Ругать ругает. Нашего брата не ругать невозможно, пьяницу…

– Ну, какой вы пьяница, – ободрял я.

– А добрая… И Флегонт Семеныч (наставник) – он ведь тоже… конечно, не без слабости… И опять – бедным они действительно помогают… Это надо говорить. Наши, церковные то есть, этого не знают. Ну, опять насчет табаку и водки.

– А что же это за вера? – спросил я.

– Вера эта – как вам сказать… рябиновая… Постойте, не смейтесь. Я вот объясню, только я и сам, признаться, не очень… Видите: было когда-то, говорят, соловецкое сидение…[2 - Соловецкое сидение – здесь имеется в виду девятилетняя осада (1667–1676) войсками царя Алексея Михайловича Соловецкого монастыря, не желавшего подчиниться указу о централизации церковного управления.] При царе Иване Грозном.

– При Алексее Михайловиче.

– Ну, вот-вот. Стало быть, знаете.

– Про соловецкое сидение знаю.

– И это правда?

– Да, это историческое событие.

Андрей Иванович пытливо и вдумчиво посмотрел мне в глаза. По своей натуре он был склонен к крайностям: все признавать или все отрицать. Теперь его озадачивало то обстоятельство, что некоторые утверждения рябиновой веры оказывались справедливыми…

– Та-ак… стало быть, и вы можете подтвердить… и, значит, за веру их мучили и разогнали… Иноков которых побили и бросили в море, а один монашек спасся… И, значит, святыню всю ихнюю тоже захватили, а тот монашек унес с собою один только крест. И шел перед ним тот крест лесами, и горами, и долами… И вроде как бы свет от него… Ну, скажем так: может, он сам тот крест нес в руках и свету не было. Прибавлено. Так?

– Очень вероятно.

– И пришел, значит, на Каму, к верным людям, и говорит: «Нет уже более святыни на всем свете. Только и осталась одна – вот этот крест! Остальные запечатали печатями. И кто, говорит, помолится на такую икону с печатью – и тот пропал в сей жизни и в будущей… Молитесь сему единому кресту». Может это быть?

– Что монах мог притти и говорить – это очень вероятно.

– Ну, хорошо. Значит, стали кланяться этому кресту… Видели вы: у нас божничка все одни кресты.

– Да, видел.

– То-то. Ну, впоследствии, конечно, этих людей размножилось, а крест один. Стали делать другие кресты – нельзя же без святыни. Тут вот и вышел спор. В писании, значит, сказано так, что крест был сделан из трех дерев: из сосны, и певги, и кипарису. Теперь сосна и кипарис – деревы известные, а что такое певга?

– Этого я не знаю.

– Ну, и они не знали. Одни говорят одно, другие – другое. А между прочим – оказывается, что это есть рябина. Стали делать кресты из рябины… Вот и пошло рябиновское согласие. На Каме, в Чистополе много. Самые коренные… И у нас. Вот дедушка Мини у них был при моленной. Миня так в моленной и вырос. Тоже эти кресты делал, писать иконы тоже выучился…

– Да ведь они икон, вы говорите, не признают.

Андрей Иванович с некоторым удивлением посмотрел на меня, как будто раньше не замечал этого противоречия. Потом махнул рукой.

– Ну! У них так набуторено, сам архиерей не разберет. Теперь которые уже и иконы ставят, только письмо чтобы было постное.

– Это как?

– А значит – ни масла, ни яйца. Краски делают соковые. Лак без спирту… Ну, он, Минька-то, озоровал: и масла пустит и спирту вкатит… Узнали, выгнали из моленной. А тут дедушка помер… Пошла эта склока… Да, вот она и вера вся! Как разглядел я хорошенько… Тут и я закрутил… Как вы думаете, – может это быть?

– Что именно?

– Да вот это самое: что, значит, на какую-нибудь икону нечаянным случаем помолился – и душа пропала.

– Конечно, не может.

– То-то: ведь я не ей кланяюсь… Я, например, богу… Ну, а гонение за веру?..

В таких разговорах мы подвигались все дальше, отдыхая и ночуя на лужайках и откосах.

Между тем дороги, пустынные и тихие, по мере приближения к Люнде, немного оживлялись. Один раз нас обогнала телега, в которой сидели женщины сурового скитского вида.

Они посмотрели на нас внимательно, сдержанно ответив на поклон, и проехали дальше… В другой раз через дорогу прошла группа мужчин с узлами и палками в руках. Они только пересекли дорогу и пошли тропками, вероятно, ближайшими, которых мы не знали…

На третий день, на заре, я проснулся от пения. Сначала напев звучал в отдалении, – неопределенной мелодией, потом все приближался. Андрей Иванович, страдавший эти дни бессонницей (последствие слишком решительного воздержания от «поправки» с похмелья), услышал пение раньше меня, и, проснувшись, я прежде всего увидел его лицо – взволнованное и как будто испуганное. Он вглядывался расширенными зрачками в лесную дорожку, изгибы которой были застланы синеватой мглой сумерек. Между тем отдаленная мелодия все приближалась, и, наконец, из тумана стали выступать три фигуры, а из неопределенной печальной мелодии выделились слова, как мне показалось, знакомые мне по воспоминанию:

– Что так громко завывает, – спрашивал тоскующий юношеский голос, – томный звон колоколов?..

И звучный согласный хор трех голосов ответил протяжно и торжественно:

Что так громко завывает
Томный звон колоколов?..
Знать, родного провожает
Спать в долину средь гробов…

– Что за человек? – спросил Андрей Иванович с каким-то испугом…

1902

Примечания

Первые наброски рассказа сделаны в 1890 году. В 1902 году Короленко снова вернулся к нему, но все же не закончил. Образ центрального персонажа рассказа – Андрея Ивановича – тесно связывает его с рассказами «За иконой» и «Птицы небесные». Впервые рассказ опубликован в XVI томе посмертного собрания сочинений В. Г. Короленко (Госиздат Украины. 1923 г.).

notes

Примечания

1

Пропуск автора. (Ред.)

2

Соловецкое сидение – здесь имеется в виду девятилетняя осада (1667–1676) войсками царя Алексея Михайловича Соловецкого монастыря, не желавшего подчиниться указу о централизации церковного управления.