Сага Низовской земли

Я ответил:

– Статья 58—14 мне не знакома, не могли вы, гражданин следователь, пояснить.

– Поясняю,

сказал следователь менторским тоном,

– Специально для таких как вы врагов и саботажников статья 58—14 УК РСФСР введена в действие 6 июня 1937 года, в минувшее воскресенье.

Видя мой вопросительный взгляд, он продолжил:

– Статья тяжелая, и для вас подследственный, я думаю, будет восемь или десять лет с конфискацией. Так-то господин Петров. Вам нужно прочитать и подписать показания, вы же понимаете.

Я бегло просмотрел свои показания и их подписал. Суд состоялся утром 11 июня 37-го года. Следователь Иосиф Голенда был прав – я получил 8 лет с частичной конфискацией имущества. Через месяц меня отправили по этапу – мой путь лежал в необъятный Магаданский край. После ареста мне ни разу не позволили увидеть жену, сына и дочь, сведений от них я не имел. Первое письмо жене мне разрешили отправить через год, но ответа не было. Я писал, ответы не приходили, на третий года я перестал писать.

В Горький я ненадолго вернулся через двадцать лет в 1957 году, но со своей старой семьей не встречался. В 1959 году я узнал, что мой командир комкор Виталий Примаков был арестован много раньше меня – в 1936 году. Судим и осужден Примаков был в один день со мной – то есть 11 июня 1937 года, а на следующий день расстрелян. Этим, возможно, объяснялось ускоренное завершение следствия по моему делу следователем Иосифом Голендой – Москва дала команду завершать все дела, связанные с комкором Примаковым, что и было исполнено.

Беседы со следователем невольно заставили меня вспомнить все сорок семь лет моей жизни. Я родился в Ярославле в 1890 году. Отец мой – Василий Петров – был из местного старого дворянского рода, а мама Елизавета была из Костромской губернии, где у ее отца было довольно крупное поместье. Мама состояла в родстве со знаменитым семейством заводчиков Демидовых, что, впрочем, ей в денежном отношении ничего не приносило. Из детских впечатлений мне запомнились только две поездки: первая на пароходе по Волге до Романово-Борисоглебска, вторая по железной дороге до Ростова на озеро Неро.

Так бы я и жил в Ярославле, если бы летом 1899 года к нам не заехал инженер, как все его называли, Николай Боцарис. Инженер Боцарис был женат на сестре моей матери, и приходился мне дядей. Это был крупноголовый старик с густой бородой, расчесанной на две стороны. Старик был серьезно болен (позднее, я узнал, что на дату приезда к нам в Ярославль инженеру Боцарису было неполных пятьдесят семь лет), он тяжело дышал, отирал платком испарину со лба и отворачивался от света свои воспаленные и припухшие глаза. Дядя Боцарис прогостил у нас три дня, а когда уехал, то мама в разговоре с отцом за обедом говорила, что «Коля совсем плох, занятия инженерией, электричеством и свинцом подкосили его окончательно и, должно быть он приезжал к нам в последний раз». Мама не ошибалась – инженер Боцарис вскоре навсегда покинул Петербург, где проживал с семьей, и уехал в провинциальный городок Киевской губернии, где через пять лет скончался. Болезни не отпускали его, а отравление свинцом, полученное в ходе экспериментальных работ, лишило его в последние три года земной жизни разума.

На второй день своего прощального визита за ужином инженер Боцарис проявил интерес ко мне, его племяннику. Он расспросил меня об учебе в гимназии, о моем интересе к занятиям и моих успехах. Хвалиться было нечем, гимназические занятия мне не нравились, и учить уроки я невзлюбил с первого класса. Получалось, что я был полной противоположностью своему ученому родственнику – он стремился к знаниям, а в меня знания нужно было впихивать насильно.

Неожиданно дядя спросил меня (это был воспитанный господин, десять лет проживший в просвещенной Европе, в основном в Париже):

– Как вы смотрите, Александр, на военную карьеру? В десять лет можно поступить в кадетский корпус, а я готов вам составить протекцию.

Вмешалась мама:

– Николай Николаевич, ребенок привык жить дома, ему будет трудно в среде военной, ему и гимназия тяжело дается.

Мой отец возразил:

– Александру в его возрасте весьма полезны физические упражнения, особенно на свежем воздухе, и настоящая не формальная дисциплина, а всего этого ребенок в гимназии лишен. Саша сидит в душных классах за стеклом как муха, а польза от этого образования для его дальнейшей жизни весьма сомнительна.

Отец, к слову сказать, был большим поклонником модной в то время шведской гимнастики, и даже совершал пробежки в особом гимнастическом трико по набережной Волги, чем шокировал ярославских мещан. Они провожали его осуждающими взглядами, и выражали свое отрицательное отношение к подобному променаду ехидно переглядываясь и постукивая указательным пальцем себя по виску.

Мама сделала вывод:

– Сговорились, господа, и не жалко вам дитя. Ну, какой из Саши кадет? В нашем роду военных никогда не было, окончит гимназию, в университет поступит, можно Сашу по горному делу устроить.

Она с укором обратилась к инженеру Боцарису:

– Вы, Николай Николаевич, внук генерала, а пошли в медики, пожалели свою матушку, царствие ей небесное.

Старик Боцарис на это напоминание ничего не ответил. На этом разговор взрослых за ужином завершился.

Много лет спустя, я узнал, что отношения инженера Боцариса с заводчиками из рода Демидовых, были напряженными. Он был, как я уже говорил, женат на сестре моей матери, получившей по наследству крупное поместье в Костромской губернии. Николай Боцарис своими инженерными изысканиями довел поместье жены до разорения, оно было заложено, а затем ушло с молотка за долги. Основные научные достижения Боцариса пришлись на его парижский период работы, и в Европе его признавали, чего не скажешь о России. Заводчики Демидовы не только не помогали самородку Боцарису, который приходился им свояком, а, напротив, всячески ему в работе препятствовали. Они поддерживали своего местного уральского умельца – работника одного из своих горных предприятий – который отставал в практической работе от Боцариса лет на пять-шесть. Но привилегию в России на ведение и производство работ в тематике инженера Боцариса получил именно этот демидовский выдвиженец. Николай Боцарис пытался судиться с уральским инженером – и проиграл – деньги Демидовых решили судебное дело не в его пользу. Поэтому старик Боцарис, у которого родственники моей матери и его собственной жены – Демидовы, фактически отсудили привилегию, и тем самым довели его до состояния банкрота, в полемику с моей матерью не вступал.

Но вернемся к моей кадетской истории. Действительно, мой отец попросил Николая Николаевича Боцариса, происходившего из семьи потомственных военных, составить протекцию по моему поступлению в кадетский корпус. И у Боцариса такая возможность была – бывший подчиненный его отца, а теперь генерал, – Александр Георгиевич Рейнеке, командовал в Нижнем кадетским корпусом. Генерал Рейнеке знал инженера Боцариса еще с тех далеких времен, когда инженер был мальчишкой моего возраста, а генерал начинал военную службу в звании унтер-офицера. К тому же полковник Боцарис, отец моего дяди, и унтер-офицер Рейнеке вместе воевали в Севастополе в печальную Крымскую кампанию.

Прошел почти год с визита к нам старика Боцариса. Весной 1900 года мне исполнилось десять лет, и в августе я, выпускник третьего класса гимназии Александр Петров, в сопровождении отца, поплыл на пароходе из Ярославля в Нижний. Протекция моего дяди возымела свое действие, поэтому просьба моих родителей, не имевших военного звания, о допуске меня к вступительным экзаменам в Аракчеевский Нижегородского графа Аракчеева кадетский корпус была удовлетворена.

Родители не понимали, в какое жизненное горнило они бросили своего единственного сына. Вступительные экзамены я выдержал, и, вместе с другими 56-ю выдержавшими был зачислен в 1-й класс корпуса, который входил в состав 3-й роты.

31 августа 1900 года я впервые надел мундир кадета и в 11 утра стоял на своем первом построении. Генерал Рейнеке поздравил нас с началом нового учебного года, затем прошел молебен и состоялся общий торжественный завтрак для родителей. После завтрака отец со мной попрощался и уехал в Ярославль, в следующий раз я увидел его через пять месяцев, когда 24 декабря приехал домой на зимние каникулы.

В корпусе я встретил все то, что так не любил в начальных классах гимназии, причем встретил в удвоенном и утроенном размере. В первую очередь это были утренние и вечерние молебны, дисциплина и муштра, постоянный контроль ротного воспитателя, строгость и придирчивость ротного командира. Преподаватели закона Божьего, арифметики, математики, физики поощряли своих любимчиков, вели себя откровенно предвзято и придирались на пустом месте. Это отбивало всякое желание учить их предметы. В младших классах я хорошо успевал по языкам – русскому, французскому, немецкому, в старших меня интересовала космография, география, законоведение.

Отдельный вопрос – жизнь в общей спальне, одевание в общей шинельной, пользование общей чистильней, умывальником, ватер-клозетом. Обязательно находились какие-нибудь шутники, обычно из семей потомственных военных, которые воровали твое мыло, обрывали пуговицы на шинели и разрезали твою вторую нательную рубаху ножницами на ленты, или делали другую ими придуманную гадость. Они ловили момент, когда объект их шуток обнаруживал пропажу либо потерю и, как вампиры, упивались его страданиями.

Самый запомнившийся мне случай произошел в 4-м классе. Один из воспитанников нашей роты происходил из грузинского княжеского рода Канделадзе, в 14 лет это был вполне сформировавшийся крупный и сильный молодой человек, в строю роты он стоял в первой шеренге вторым на правом фланге. Этого князя отличала одна неприятная физиологическая особенность – во время сна он страшно храпел. Сделать что-либо с этим явлением было невозможно, но кадеты решили лечить его своим «особым» способом. Иногда начальство корпуса практиковало подъем роты по тревоге – вполне возможно вещь действительно для военного дела нужную. Кадеты, спавшие рядом с князем, узнали о готовящейся тревоге, и за полчаса до тревожного подъема пришили его одеяло к матрасу и простыни суровыми нитками. Когда по приказу ротного командира в пять утра дежурный подал команду «Рота, подъем», то князь проснулся и попытался выполнить команду, но не тут то было. Поэтому он встал в строй завернутый как младенец – спереди к нему было пришито одеяло, а сзади простынь и матрас. Шутники вспоминали это «построение» князя по тревоге не менее года.

Весьма распространенными, но всячески скрываемыми в среде кадет явлениями, были доносы, ложь, воровство денег, драки и матерная ругань. Изредка доносчик попадался в руки кадет, и ему в шинельной устраивали безжалостную «темную» – накрывали шинелями и били жестоко и яростно. Ротные командир и воспитатель на словах призывали нас к «укреплению характера», «честности», «товариществу», а на деле поощряли доносчиков, подлиз и подхалимов.

Из хорошего в быте кадет Аракчеевского корпуса можно отметить только две вещи: четырехразовое обильное и сытное питание и увольнение в город в праздничные дни после утреннего чая до 8 вечера. Уже в пятом классе я курил, но делать это мог только в увольнении, курение в корпусе не разрешалось и каралось вплоть до отчисления с волчьим билетом.

В пятнадцать лет, когда я приехал к родителям в Ярославль на очередные зимние каникулы, то с порога им объявил, что учеба в кадетском корпусе мне надоела, и я хочу покинуть стены «Аракчеевщины» до окончания 6-го класса. Сделать это можно было только по здоровью. Мать закрылась с отцом в зале и долго с ним беседовала, а затем куда-то ушла. Вечером мама объявили мне, что нашла необходимого врача еврея, который за большие деньги согласился начать мое лечение «от дифтерии» и выправить все нужные бумаги, а в Аракчеевский корпус 5-го января будущего 1906 года мама даст телеграмму.

План родителей сработал. В феврале 1906 года, я, успешно «излеченный от дифтерии» хитроумным еврейским эскулапом, прибыл в Нижний со своим отцом. За два дня мне оформили все бумаги, в том числе дали аттестат об окончании мной 5-ти классов кадетского корпуса. Я попрощался с кадетами своей роты, ротным начальником, ротным воспитателем и отбыл домой в Ярославль. Так завершилась первая четверть моей жизни.

Кадет и будущий юнкер из меня не получился, к тому же мной был потерян целый год обучения. В сентябре 1907 года я поступил в Ярославскую мужскую гимназию и весной 1909 года ее закончил. Последние месяцы я жил в Ярославле у дальних родственников, ибо моя семья – отец, мать и старшая сестра Зинаида, – переехала в Москву на новое место службы отца. Год прошел у меня в поисках пути в жизни, а в 1910 году я поступил в Московский университет. Проучиться мне удалось полтора года, учение было явно не для меня. Моим трудоустройством занялась мама. Через своих влиятельных знакомых она выхлопотала для меня должность помощника управляющего Нижегородской конторой объединенного правления мануфактурных заводов. В начале 1913 года я прибыл на свое новое место работы. И, с этого момента, где бы я ни работал или служил, я всегда занимался вещевым снабжением.

Нижний за семь лет с 1906 года, в котором я его покинул, немного поменял свой облик. В первую очередь он стал чище, уменьшилось число оборванцев, босяков, воров, распутных девок и прочих обитателей городского дна, которыми город был всероссийски знаменит. Стиль купеческой жизни остался, но типажи, отображенные в очерках, романах, пьесах местного писателя Максима Горького уступили место другим конторщикам, фабрикантам, заводчикам, не таким отъявленно хищным, жадным и разгульным. Это, кстати, проявилось в 1917 году – события тех революций прошли в Нижнем весьма спокойно, без стрельбы и баррикад.

В 1913 году, в мае, мне довелось воочию увидеть нашего императора Николая Александровича. Произошло это так. Контора, в которой я служил, располагалась на втором этаже большого здания по Рождественской улице. Витражные итальянские окна конторы выходили на эту улицу, по которой была проложена однопутная линия трамвая. 15 мая в нашу контору заявился полицейский чиновник и сообщил мне и управляющему, что через два дня на торжества в Нижний прибывает государь император. Его предполагаемый маршрут будет пролегать по Рождественской улице от плашкоутного моста через Нижнюю Благовещенскую площадь до Блиновского сада, и дальше до Нижнего базара – в этом месте 300 лет назад к нижегородцам взывал Кузьма Минин. Августейший император Николай Александрович дойдет по съезду до Ивановских ворот Кремля, далее посетит губернаторский дом, а конечная точка его пешей прогулки – новое здание Государственного банка на Большой Покровской.

Чиновник сообщил нам, что работу конторы в день торжеств необходимо приостановить, в зале конторы будет дежурить стражник с утра до вечера, а нам предписывается никаких встреч и сделок на этот день не назначать, а назначенные отменить, к окнам во время прохождения императора и его свиты не подходить. Движение повозок и экипажей по улице Рождественской разрешаться не будет, а наши экипажи, если такие имеются, просьба с улицы убрать.

Все случилось так, как нам рассказал полицейский офицер. С утра на Рождественской улице у мостовой в один ряд были выстроены отдельными группами нижегородцы, разделенные стражниками в парадных мундирах. Ближе к обеду на улице обозначилось оживление, проскакали две пары конных полицейских, затем проехала коляска, еще одна. И вот, появилась свита – впереди шел невысокий российский властитель в темном парадном мундире и с непокрытой головой. Он подходил к группам нижегородцев, каждому из них пожимал руку и что-то говорил. Под нашими окнами стояла одна из таких групп, но рассмотреть императора ближе нам не позволил стражник: он встал спиной к окну и тихо прошипел:

– Господа, не положено-с.

В конторе находились управляющий, три конторщика, посыльный и я. Но когда процессия ушла по улице дальше в сторону Балчуга, мы приникли к окнам и продолжали смотреть вслед самодержцу.

Зима 1913—1914 года запомнилась мне тем, что я познакомился с молодой красивой барышней – Лукерьей Колышевой. Знакомство состоялось на катке, залитом на Черном пруду. Мы стали встречаться. Лукерья познакомила меня со своим отцом купцом Сергеем Колышевым, это был человек вполне современных взглядов. От других нижегородских купцов братьев Колышевых – Гордея и Сергея – отличала в первую очередь вера – все богатейшие купцы и заводчики Нижнего были старообрядцами, а Колышевы придерживались истинной православной веры.

Летом 14-го года началась германская война. Обороты нашей конторы упали, появились казенные заказы, но они были весьма обременительны и, главное, приносили низкую прибыль. К концу 14-го года начались перебои с завозом товара, – русские войска ушли из Лодзи в Польше, откуда на склады нашей конторы поступали сукна и хлопок, английский товар взлетел в цене до небес – вывоз его морем в Россию стал невозможен. Даже набивные ситцы и те подорожали – анилиновые красители, употребляемые при их производстве, производились в Германии, и в условиях войны достать их было невозможно.

Весной 15-го года военная машина затребовала меня к себе – как бывшего кадета меня направили на ускоренную офицерскую подготовку в Тверь. Я попрощался с Лукерьей Сергеевной Колышевой, сговорился с ней непременно писать друг другу, и сдал дела в конторе. Перед отъездом я также зашел проститься со своей старшей сестрой Зинаидой, которая уже третий год проживала с мужем в Нижнем в собственном доме на Архангельской улице. Из Нижнего я отправился на поезде в Москву, а оттуда, не заезжая к родителям, проследовал в Тверь.

В Твери на основе Тверского кавалерийского училища были развернуты ускоренные 4-х месячные курсы прапорщиков. Командовал училищем полковник Дмитрий Алексеевич Кучин – кадровый офицер, происходивший из старого тверского дворянского рода. Полковник Кучин лично беседовал с каждым вновь прибывшим на курсы. В Тверь я приехал в начале апреля 15-го года, с вокзала явился с докладом к дежурному по училищу, и в этот же день еще в гражданской одежде представился полковнику Кучину.

Он подробно расспросил меня о моем происхождении и образовании. Факты моего обучения в Аракчеевском кадетском училище, родство с генералом Боцарисом и, главное, работа по мануфактурному снабжению в Нижнем неожиданно обрадовали полковника. Он предложил мне пропустить начальное кавалерийское и военное обучение, как вещь мне знакомую, а сосредоточиться на вещевом снабжении. Полковник сказал:

– Армия развернута в масштабе прежде невиданном, и тылы не успевают за ней. В полках кавалерии нет заместителей по конному запасу, в корпусах снабжением заняты бывшие московские конторщики. Я полагаю, Александр Васильевич, вам как бывшему кадету и бывшему студенту университета вполне по силам готовиться индивидуально именно по вопросу снабжения наших кавалерийских частей. А военную подготовку вы способны вспомнить за несколько дней в порядке дополнительном. Рассматривайте это как приказ.

Приказ полковника Кучина, хотя и отданный в устной форме, был исполнен в штабе училища и его учебной части. Обстановка на германском фронте была угрожающая. Даже газеты, прежде писавшие об успехах нашей «победоносной» армии, начали, наряду со статьями о германских шпионах, публикации о хищениях, гнилых сапогах и голодном рационе русских солдат. А дело было не только в хищениях, ибо похитить можно только то, что в армию завезено, а вопрос армейских поставок, как и сказал мне полковник Кучин, находился в состоянии крайней дезорганизации. В начале сентября я окончил курс обучения, и получил звание прапорщика и предписание явиться в Киев для дальнейшего прохождения службы.