Якобино

Луи в очередной раз взял за предплечья лёгкого как пёрышко Филиппа и резко вскинул вверх. Его ноги вытянулись в безоблачное небо. Голова мальчишки упёрлась в центр бублика.

Луи пару секунд выждал, чтобы их головы стали единой линией, отпустил руки, хлопнул в ладоши. Теперь задача Филиппа не шевелиться, максимально напрячь вытянутые ноги и до судорог тянуть носки. Дело нижнего балансировать. И не дай бог как-то иначе!

– Замри! Не шевелись! Маленький ублюдок! Merda!..

Пасторелли взорвался. Сегодня ничего не получалось. С нескрываемой злостью он опустил на землю Филиппа так, что у того хрустнули колени.

– Якобинец! Проклятый якобинец! Мерзавец! Подонок! Bastardo!..

Луиджи пытался взять себя в руки. Ходил по кругу, как обречённый на смерть узник в тесной камере. Рычал под нос проклятия. Сжимал кулаки. Матерился. Репетиция не клеилась. Идея, которую он вынашивал последнее время, была по-прежнему так же далека от воплощения, как недосягаемое треклятое солнце, встающее над цирком.

Эвальд прижимал к себе трясущегося младшего брата, пытался успокоить. Старшему Лутцу недавно исполнилось восемнадцать. Но выглядел он взрослее. Сухопарый, жилистый. С крепкими широкими ладонями. Когда он их сжимал в кулаки, они казались непропорционально огромными. Белобрысый, с водянисто-голубыми глазами. Типичный немец.

– Ещё раз… – Пасторелли сказал это тихо и как-то спокойно.

Но почему-то от этого спокойствия повеяло вечной мерзлотой. Филипп сжался и затрепетал с новой силой.

– Ап! – скомандовал Луи. Ноги Филиппа взлетели в небо стрелой легко и чётко. Голова мальчишки снова опустилась в приплюснутые бубликом курчавые недра головы нижнего, как в насиженное гнездо. Пасторелли отпустил руки верхнего. Свои отвёл в стороны.

– Замер! Стоять! Есть! Неплохо…

Наконец получилось. Постояли. Пасторелли стал медленно поворачиваться вокруг своей оси. Сейчас задача верхнего ни о чём не думать, просто стоять. Теперь работа только нижнего…

– Стоять!

Тут случилось непредвиденное. При повороте солнце ослепило Филиппа, он дёрнулся и развёл ноги, пытаясь устоять. Шея Луи заходила ходуном в попытке поймать баланс и удержать верхнего. В районе плеч что-то хрустнуло, боль пронзила лопатки. Он в ярости вскрикнул и без предупреждения, сознательно, резко наклонившись, сбросил верхнего головой вниз.

…Филипп сидел на корточках. Солнце по-прежнему светило ему в глаза. Через сомкнутые ресницы он видел радужные круги, разноцветные всполохи. Как в цирке. Во время представления. Если прикрыть глаза. Красиво-о!..

Он любил стоять на галёрке и любоваться освещением, если не надо было помогать за кулисами. Цирковой свет был ярким, весёлым. Огни цирка были его друзьями. Он прищуривался и улыбался им. В щёлочках глаз появлялось много солнц в разводах, красоту которых можно увидеть разве что в мечтах и цветных снах. Серые будни его цирковой жизни улетучивались. Он купался в лучах огней. В ласковых объятиях «Солнца-цирка».

Впервые Филипп их увидел, когда в шесть лет тонул на Рижском взморье.

Он плавно опускался на песчаное дно. Из-под воды смотрел на расползшееся, как радужная клякса, солнце. Стояла тишина. Её нарушали только пузырьки, которые шли изо рта по краям губ. Было красиво и умиротворённо…

Потом долго болела грудь, куда зачем-то давил Эвальд, когда он лежал на песке. Он снова, прищурив глаза, пытался увидеть разноцветные солнечные огоньки. Но Эвальд своим телом закрывал небо…

…Филипп сидел и улыбался. На манеже всхрапывали уставшие от бега лошади. Пахло сиренью и навозом. В носу хлюпала подсыхающая кровь. Голова гудела, словно он оказался внутри громадного церковного колокола, в который только что ударили. В момент падения он успел сгруппироваться и перейти в передний кульбит. Но высота была большой, а руки ещё слабыми. Поэтому он всё равно воткнулся и познал своей многострадальной головой твердь чернозёма.

Рядом размахивали руками и что-то кричали друг другу Эвальд и Луи. Они вот-вот готовы были сцепиться.

– Запомни, Лутц! Сделаешь ещё шаг и что-нибудь скажешь, тут же отправишься с братцем к своей немчуре! В Швабию!

– Мы из Прибалтики!

– Тогда к своим «лабусам» в Латвию! – Хозяин сверкнул глазами и без стеснения изрыгнул ком нецензурщины. В минуты ярости он шёл вразнос как носорог, отключая сознание. К тому же сегодня всё ещё был нетрезв после вчерашнего возлияния.

Эвальд сжался от оскорблений. Его глаза испепеляли директора. Крылья носа трепетали, вздувались вместе с желваками. Его колотила мелкая дрожь. Он готов был вцепиться в горло стоящему напротив. Но был бессилен в этой ситуации. Как, собственно, и во всех других. Они с братом, по сути, были крепостными.

Луиджи Пасторелли выдохся. Запас его ярости иссяк. Он быстро вскипал, взрывался. Это было делом обычным. Но также быстро и остывал.

Глянул на сидящего Филиппа. Убедился, что тот относительно цел. Криво с превосходством улыбнулся. Напоследок хрипло бросил:

– Встретимся на манеже. Через час. Без опозданий. После будет завтрак. Если заслужите…

Глава третья

Пасторелли!.. О! Это была личность! Противоречивая и незаурядная во всех её проявлениях.

Невысокий. Немного склонный к полноте. Горбоносый. В чёрных кудрях, словно цыган. Горластый. Малограмотный. Но от природы сметливый, хитрый и расчётливый.

Родился от смешанного гражданского брака заезжего итальянского жокея и русской артистки. Сразу после рождения дитя жокей ускакал в неизвестном направлении, оставив сыну свою фамилию, а жене долги.

Маленький Луиджи рос безотцовщиной, полусиротой, среди бродячих циркачей всех мастей и национальностей. Он полной ложкой хлебнул прелести цирковой кочевой жизни. Вставал ни свет ни заря. Убирался на конюшне, чистил животных, был на побегушках. Его приучали к цирковым жанрам. Неустанно били-колотили за леность и нежелание чему-либо обучаться. С грехом пополам научился стоять на руках, ходить по канату, с возрастом быть нижним – держать на плечах колонну акробатов. Но и то при условии, если партнёры были легковесы. В противном случае сказывался хворым.

Пасторелли был человеком вспыльчивым, но не злым. Языка отца он не знал. Нахватался с миру по нитке итальянских словечек от своих соплеменников, коих в цирки Российской империи налетело, что мух в трактирах на пролитое вино. Придумал себе акцент. Говорил теперь только так, чтобы ни у кого не было сомнений на его счёт.

Итальянский взрывной темперамент уравновешивала русская кровь его матери. Родительница ходила по канату и работала пластический этюд «женщина-змея». Загибалась в три погибели на манеже и в жизни, чтобы прокормить своего маленького Луика, вывести его в люди. На манеже её, Нюру, русопятую бабёнку с Поволжья, объявляли на итальянский манер не иначе как Аннета Пасторелли. Она имела успех. И не только на манеже…

Жена Луиджи, Джулия, была настоящей цыганкой. Кровь вольных степей в ней бурлила, била ключом. Яркая темпераментная чернявая красотка с огненным взглядом привлекала к себе внимание, притягивала, как магнит. Её маслянистые бездонные очи-ночи, как два неугасимо горящих факела, сулили счастливчику познать томные грёзы Шахерезады и изведать тысячи незабываемых ночей.

Как её звали на самом деле, никто не знал. Да это никого и не интересовало. В программе было полно «итальянцев», чьи фамилии просто переделывались на иностранный манер. Какие-нибудь Сидоровы в одночасье становились Сидорини, Сиганцовы – Сиганини и так далее по списку. Звучные имена в цирке приветствовались. Публика, конечно, чувствовала подвох, но охотно покупалась на эту замануху.

Джулия, пока не пала её лошадь, работала высшую школу верховой езды и второй номер «танцовщица на лошади». Работала лихо, глаз не оторвать. Луиджи бесился, заходился в ревности, видя и посильно отваживая несметные полчища поклонников жены, от которых не было отбоя. Сие обстоятельство постоянно приводило к шумным ссорам и потасовкам между супругами.

Пасторелли периодически поколачивал свою ненаглядную. Особенно когда был нетрезв. В свою очередь, расцарапанная физиономия хозяина цирка тоже была не в новость. Поднятие рук на Джулию прилетало ему назад полной чашей. Чаще – пустой. Однажды прилетело даже дубовой табуреткой. Добрую неделю тому пришлось скрывать гримом следы общения с отчаянной наездницей…

Мирились они также шумно. Как правило, это происходило ночью в постели. Их вагончик ходил ходуном. Округу будоражили вязкие протяжные вопли и завывания Джулии, бьющейся в объятиях мужа. Он вторил ей глухими стонами и звериным рыком. В такие ночи никто не спал. В каждом цирковом вагончике звучали бесконечные проклятия. Все мечтали только об одном, чтобы этот «корсиканский жеребец» как можно скорее стал мерином.

Наступало утро. Появлялся осунувшийся Луиджи, умиротворённый и не желающий становиться мерином в свои тридцать восемь лет, по крайней мере, ещё столько же. В такой день от него можно было наконец услышать: molto bene. Обычно на похвалу он был скуп. Как и на всё остальное.

Джулия являлась миру потрёпанная, но не покорённая, со всё ещё не угомонившимся огнём первобытной страсти внутри.

Труппа этого бродячего цирка постоянно жила как на вулкане – от извержения до извержения. Этот семейный Везувий готов был взорваться в любую минуту и извергнуться лавой…

Пасторелли общался со всеми подчёркнуто высокомерно, не делая исключений. Придуманная труппой поговорка «У нашего Луи – все холуи!» соответствовала действительности.

Детей у четы Пасторелли не было. Возможно, поэтому маленький Филиппо, как в своей манере называл его Луи, был постоянно в поле внимания семейства. Покровительством это можно было назвать с натяжкой – доставалось братьям Лутц ежедневно по полной. Они были самыми молодыми в труппе. Естественно, все шишки, минуя пышки, сыпались на них как из рога изобилия. Но тем не менее завтракали и обедали Эвальд и Филипп вместе с хозяевами цирка. Эта близость к «царскому трону» оборачивалась им дополнительными обязанностями, лишними нервами и мизерной зарплатой Эвальда. Но проблема с питанием была решена.

Луи постоянно называл маленького Лутца якобинцем. Как истинный итальяне, Луиджи Пасторелли на генетическом уровне имел негативное отношение к родине Марсельезы. Французов он никогда и в глаза не видел, но питал к ним устойчивую неприязнь. Был твёрдо убеждён, что все беды от них – беспорядки, войны, революции. Кто-то однажды рассказал ему о якобинцах. Информацию он воспринял однобоко, не вдаваясь в подробности. С тех пор Пасторелли всех неугодных и строптивых называл не иначе как якобинцами. В его представлении это были последние люди. Подлые, жестокие, кровожадные, сравнимые с бандитами.

Маленький Лутц, напротив, чем чаще его называли якобинцем, тем больше проникался уважением к ним. В его фантазиях они представлялись ему кем-то вроде стойких воинов Спартака, о которых они с Эвальдом недавно прочитали в книге. Якобинцы казались ему смелыми, независимыми, несгибаемыми. Готовыми отдать жизнь за свободу.

Глава четвёртая

Пасторелли в последнее время негодовал без передышки. Программа выглядела слабой. Финансы пели романсы и прочие грустные песни. Ещё немного, и дело дойдёт до похоронного марша. Нужен был срочно какой-нибудь убойный номер, на который пойдёт зритель. Но где его взять? Тут ещё лошадь Джулии! Где купить новое животное, на какие шиши? Сколько времени нужно, чтобы Джулия снова появилась на манеже в седле! Голова шла кругом…

У Луи зрела идея. Он рассчитывал на Лутцев. Но те не были готовы. Это становилось ещё одной причиной его постоянных нервных срывов.