Время Мortido. Опасные связи

Реально-исторически, двигаясь от сомнения в «таковости» воспринимаемого мира до отказа от него как такового и конструирования другого, от Бытия до Ничто и, по ленте Мёбиуса, бытия Иного, метафизика прожила долгую, двух с половиной тысячелетнюю жизнь. Если на ее могильном памятнике обозначить календарные годы жизни, то это будет: VI – V век до н.э. – вторая половина ХХ века н.э. То есть она прожила от поиска первосубстанции древними греками до собственной деконструкции и замены пост(транс)модернистской грамма/би/тологией. Замены фюзиса информацией, жизни коммуникацией, логоса матезисом. Замены онтологизма когнитивизмом. Трансцендентальная феноменология Гуссерля и структурно-лингвистический поворот, ставшие предтечей информационной революции – это то, что после метафизики, особенно как онтологии, хотя проблемы матезиса, языка, коммуникации, так или иначе, всегда были в ее теле, иногда «у кожи». Особенно у Канта, когда в результате субъектно-гносеологического поворота они выступили на первый план, на поверхность. После феноменолого-структурно-информационной революции «безбытийный» трансмодернистский когнитивизм окончательно стал тем, что вместо нее. В тяжбе с Бытием победило Ничто. Оно стало основой всего. Иного. Вследствие чего в ХХ веке началось бурное теоретическое отчуждение мировоззрения человека от самого себя. Его «и(н)онизация». Сама метафизическая философия приобрела маргинальный статус, превратилась в традицию, перешла в тыл, обоз, в котором и пребывает в настоящее время.

Ей, однако, есть что вспомнить. Годы рождения и смерти крайн(и)е важные даты, но содержание жизни сущего – посредине.

Наибольшей полнотой и высшей тяжестью бытие, по-видимому, обладало в Средние века. Не зря в эпоху Просвещения их назвали темными. Эпоха веры заставляла считать, что бытие присуще всему видимому и невидимому. Не отрицалось ничего, ни Земля, ни Небо. Все либо прямо Бог, либо Его твари и творение. «Божий мир» или «Мир Божий» – так назывались учебники по естествознанию для школьников еще в начале ХХ века. Мышление было образным, символическим, самые тонкие явления представлялись реальными. Оно существовало преимущественно как воображение. Душа – маленькая копия человека, которую по смерти крючками достают из его груди и уносят на небо птицеобразные ангелы, сама смерть – старуха с косой. Все реально, живо – все бытийно=феноменально. Ничто мыслилось возможным только до на(за) чала мира, из которого тот и возник: Deux ex nihil. Но оно не первично, ему предшествовало или было равным бытие пред-вечного Отца-Творца. Философские споры реалистов и номиналистов – это споры за полноту, акме бытия. Господствовал либо крайний, либо умеренный реализм. В первом случае общие понятия, универсалии обладают самостоятельным бытием – линия Платона, во втором – линия Аристотеля и Фомы Аквинского – они воплощаются в единичных вещах. Номинализм, считавший понятия не более чем именами вещей, обычно был на грани признания еретическим учением. Не случайно, он стал приобретать влияние только в позднее средневековье, по мере зарождения скептицизма и идей реформации (У. Оккам, М. Лютер). В отличие от via antiqua – старого пути реализма, это был via moderna – современный путь, который в философском плане вел и привел к эмпирическому материализму Нового времени, кризису веры и зарождению научного естествознания.

С появлением науки и ориентирующейся на нее философии буйное воображение человечества стало умеряться, рационализироваться, выводиться за пределы знания, локализуясь в художественных формах. В познании оно квалифицировалось как ложь, видимость и иллюзии. Оно не только не бытийно, не субстанциально, но и не феноменально. Феномен тоже не субстанциален, он «заряжен» ничто, однако все же часть бытия, он в-ходит в него. Это не иллюзия, чары или видимость, не относящиеся к бытию сущего. Явление существенно, сущность является – твердили когда-то очевидные азы гегелевско-марксистской диалектики. Следствие влияет на свою причину в виде положительной или отрицательной обратной связи – базисное положение ее младшей, «научной» сестры, синергетики. Таким образом, можно говорить о трех стадиях полноты/неполноты бытия: субстанциально-объективном, подлинном бытии, феноменально-субъективном, явленном недобытии, и кажущимся, иллюзорным небытии-ничто. Самой известной попыткой разделения бытия на действительное и феноменальное была наиболее четко выраженная Дж. Локком идея наличия у вещей первичных и вторичных свойств-качеств. Задача научного познания виделась в том, чтобы, преодолев феноменальную оболочку, прорваться к сущностному бытию вещей, которое фактически отождествляется с тем, что фиксируется в них количественно-математическими методами. Природа превращается в материю и, лишенная феноменальности, «перестает улыбаться человеку своим чувственным блеском». Применительно к обществу это означает прорыв сквозь психологию, традиции, пред-рассудки и мнения жизненного мира к законам его функционирования как Системы. В конечном счете, «науки в познании столько, сколько в нем математики» (Галилей). Первичные качества суть количество. Таков идеал по(до)стижения бытия как его превращения в знание, заявленный уже наукой Нового времени.

Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Этот, провозглашенный идеал, не достигнут до сих пор, а главное, по мере приближения нему, все больше возникает беспокойство, что произойдет с познанием, да и самим человечеством, если и когда его достигнут. Надо ли к нему стремиться всем, во всех формах знания и надо ли вообще?

Тем более, в русле самого эмпиризма, Дж. Беркли и Д. Юм, неожиданно «зайдя сзади», с противоположной стороны, довольно убедительно, особенно если учитывать последующее появление неклассических форм науки, показали, что первичные качества тоже можно истолковать как вторичные, что они тоже связаны с органами человеческого восприятия (субъектом, наблюдателем). «Esse – esse percipy» (Быть – это быть воспринимаемым). В результате бытие приравнивается к феноменальности, какая-либо субстанция (материя) отвергается. Но тогда этот подход настолько противоречил зд(о)равому смыслу практиковавшего(ся) естествознания, его стремлению к объективности, что был принят в штыки, расцениваясь, как некая патология. Выступить против Ньютона, всей механистической парадигмы, а потом, опередив время, даже Канта, утверждая, что пространство тоже субъективно, феноменально, это действительно было слишком. Слишком рано. Только в наше время, после возникновения компьютерных экранов и виртуальных реальностей, опыта пребывания в космической невесомости можно по достоинству, хотя не без испуга, оценить утверждение-предвидение Юма: «Как «естественно» то, что камень, поднятый и оставленный без опоры, падает вниз, так точно так же было бы «естественным» и то, что он двигался по направлению вверх»[4 - См.: Юм Д. Исследование человеческого разума. М., С. 59.]. Здесь корни философии возможных миров, виртуалистики, ориентации познания на потенциализм и чистый, безсубъектный (парадоксально, но от/из субъективизма Беркли!) логи(ци)зм. И операторского, становящегося парадигмальным, принципа: что вижу, то имею. Юм прямо отрицал существование «Я», как телесного субъекта, оставляя от него «связку или пучок» актов восприятия. «Сингулярность», «точку сборки» как потом будут говорить в постмодернистской философии. Крайности сходятся. Отказавшись от субстанции (Беркли от материи, а Юм и от Бога), радикальный сенсуализм в перспективе смыкается с отказавшимся от всякой чувственности, вещей и телесности когнитивизмом и дигитализмом. От их бытия в пользу ничто, когда не предполагается никаких феноменов. Или феноменализм Иного. Таково диалектическое коварство непосредственно анагогического развертывания философии в виде субъективной сенсуалистской феноменологии. Однако это была боковая ветвь, путь, в определенном смысле тупиковый, оторванный от общей линии реальной истории, гипотетическую возможность которого стало видно только «гипертекстуально», с вершины информационной эпохи.

Поэтому вернемся на главную, фундированную классической наукой и буржуазным хозяйством прогрессистскую сцену, где сюжет философской драмы «забвения бытия» приближается к крутому повороту. Еще раз напомнив, что роли в ней разыгрывались не по подкрепленному отсылкой к Пармениду и Пифагору пост-модернизированному сценарию (бытие есть мышление и число), а по основному, обеспечиваемому естествознанием историческому сценарию метафизики, ее вопросу о соотношении материального (телесного, протяженного) и идеального (мысленного, бес-пространственного). Бытие отождествлялось с опытом, практикой, тем, что существует объективно, независимо от его субъективного осознания. К феноменам относились «вторичные качества», а идеальное, особенно неземное, Высшее – к ничто. Какого-то универсального «бесчеловеческого» сознания не предполагалось. Бытие – это природа, материя, вещность. Именно в такой форме, если говорить о Новом времени, основной вопрос стоял в естествознании, в практической жизни. Декарт, как известно, стремился признать обе субстанции (Бог – гарант обеих), но вопрос об их взаимодействии остался открытым. И далее все время споры, иногда внутри системы у одного и того же автора: считать бытием, субстанцией материальное, а недобытием, феноменами идеальное или (в течениях, близких к религиозному мировоззрению) – Наоборот. В пределе, кого отправить в небытие.

Пока наука была преимущественно фюзисом, описательным естествознанием, она и опирающаяся на нее философия «работали» на природу. В познании господствующей была оппозиция: бытие и/или мышление, материя и/или дух (сознание). Однако по мере перехода к теоретизации и математизации, наука начала порождать импульсы «идеализма». Сама. Соответственно, в онаучивающейся философии онтология как учение о бытии постепенно отходит на второй план, оттесняясь гносеологической проблематикой. «Забвение бытия» происходит не через прямой отказ от него или замену сверхъестественным разумом, а через забвение онтологии. Общеизвестным поворотным фактором здесь стала философия Канта. Она в принципе «закрыла» метафизическую эпоху развития человеческого духа и в спекулятивно-философской форме поставила проблемы, которые потом будут смыслообразующими в неклассической, релятивистской, проективной, технизирующейся науке. Продолжив ассоциацию с Коперником, можно сказать, что Кант вынес точку отсчета познания и моделирования мира с Земли в Космос, в интенции даже за пределы солнечной системы, на что наука решилась лишь в ХХ веке. И стал ориентироваться не столько на фюзис и логос, сколько на матезис. Однако, будучи первопроходцем, «первым убегающим» он не мог не оглядываться, не думать о судьбе того, что оставляет. По мере отрыва науки от естественно-сущего и перехода к проектированию искусственной реальности, «от познания к творчеству», все время усиливается противоречие, в рамках которого Кант движется: как совместить вещный мир, которого он не хочет лишать статуса бытия (рано), с «космизмом» и трансцендентальностью мышления. Со свойствами, которые находятся уже за границей непосредственного человеческого опыта, предметности, априорные, бескачественные, хотя теперь столь же необходимые в познании, как и чувственный опыт. Как совместить «чистый» космический и виртуальный разум с «грязной» земной и телесной жизнью. Афоризм Ницще «чистый разум – чистая глупость» яркий, но вряд ли он закрывает эту проблему.

Разумеется, мы не будем, да и не способны проникнуть во все тонкости кантовской мысли, но применительно к нашей задаче можно утверждать, что, решая основной вопрос философии через понятие вещь-в-себе, Кант придает традиционному бытию статус недобытия – феноменов. Хотя особого рода: когда бытие существует в форме «забвения бытия» в точном смысле данного слова. Будучи вещью-в-себе, оно, подобно переменным в алгебраическом уравнении, не отбрасывается, а заключается в скобки, капсулируется. Его недобытие в том, что, существуя, оно пассивно, не действует. «Спит». Поэтому бытие как вещь-в-себе не поддается познанию, хотя нужно в нем: в начале, фундируя его, или в конце, интерпретируя результаты. К подобным вещам-в-себе относится и человек как эмпирическое телесное существо. А также высшие сущности интеллигибельного мира, идея свободы, бессмертия души и сам Бог. У критиков Канта принято недоумевать, каким образом вещь-в-себе совмещает «в себе» апостериоризм и интеллигибельность. Что между ними общего? То, что обе трактовки «не теоретизируются», не вписываются в трансцендентально-аподиктические априорные структуры. Говоря прозаическим языком науки, не поддаются количественно-геометрическому выражению. Не когнитивируются, скажем мы от имени последних достижений современного интеллекта. В таком качестве они феноменальны, но это феномены особого рода – все еще «как бы» субстанциальные.

Субстанция, превращенная в феномен! Симулякр субстанции. И Бог, и материя. Существуют, но в статусе феноменов. Явное, но вполне жизненное, неизбежное противоречие, отражавшее сложный процесс «изживания субстанции», ее начавшуюся замену функционализмом, умирание старой и зарождение действительно новой (на собственных принципах) постметафизической картины, вернее уже, модели мира. Обрезав у (по)знания природные бытийные корни и божественные помочи, Кант вывел его в стратосферу, но не за пределы земного притяжения. Перед тем, как уйти в свободный полет, гносеологическая ракета, ревя и содрогаясь, зависла в равновесии борьбы разнонаправленных сил. Окончательное решение в пользу самости космизации = виртуализации = когнитивизации = инонизации познания он оставил времени, потомкам, «неокантианцам». Первым этот гордиев узел попытался разрубить (и разрубил) Фихте. Он отбросил вещь-в-себе как излишнюю, поставив на ее место универсальное «Я». Я – субстанция, а «не-Я», ее внешний феноменальный мир. Однако этот мир теряет статус сущего, он производный, искусственный – схема, которая будет высоко оценена позже, при становлении конструктивизма. Кант не одобрил такой решительности, так как посчитал не объясненными существующую природу и Бога, полагая их необходимыми не только самипо-себе, но и для познания, кроме того, может, просто жалел их. Понимал сущностную связь судьбы человека с ними. Не отказались от онтологии, не вышли на чистый априорный простор, оставшись имманентистами, т.е. «при бытии», Гегель и Маркс. За это они поплатились невниманием, а иногда и снисходительным презрением к ним неклассической и постклассической науки.

Последовательное преодоление основного противоречия кантовской философии произошло к началу ХХ века в Марбургской школе неокантианства. В отличие от фихтеанской конструктивистской оппозиции онтологизму, Г. Коген и П. Наторп сохранили гносеологическую суть вопроса, более того, опираясь на новую науку, безжалостно довели эту суть до конца. Дошли до дна. То есть отбросили вещь-в-себе, все «означаемое», природу и Бога как ненужную для «математического естествознания», на которое они ориентировались. Импульсы к познанию дает не бытие, не сущее, не внешний мир, а сама чистая, беспредпосылочная, ау(тен)тичная мысль. Она есть субстанция без субстрата, а если феномен, то сугубо логический, хотя в таких онтических терминах они ее не квалифицировали. Инерционно говоря о естествознании, немецкие неокантианцы фактически были первыми когнитивистами. Предтечами информационно-дигитального моделирования мира. Отбросив вещь-в-себе, т. е. природу, жизнь, Бога, забыв про бытие и феномены, им пришлось провести на человеке операцию отсечения головы от тела. Взяли/оставили себе только голову и даже без органов восприятия – один мозг. Да и он бессубъектный, в формалине, «в банке» – без психики. Ключевая для Канта задача трансцендентального синтеза чувственности и рассудка превратилась тем самым в сугубо формальную, логическую. Без лишних антимоний отбросили возникающие при этом и считавшиеся Кантом неустранимыми противоречия, антиномии. Вернее, считали их решение делом времени и логической техники. Очень многое из того, что сейчас обсуждается в русле когнитивизма, было изучено и обосновано ими. К сожалению, в современной научной философии это не учитывается, происходит очередное «начало с нуля», что не позволяет видеть проблемы, которые уже давали знать о себе тогда, однако маскируемые безбытийной стройностью и формальной чистотой любой формы когнитивизма, остаются не преодоленными до сих пор. Потому что в рамках когнитивизма они не могут быть преодолены в принципе. Во что не (по)верил и взялся за их решение самый выдающийся последователь Канта, но не неокантианец, а Кант в ХХ веке – Эдмунд Гуссерль.

2. Величие и коварство феноменологической идеи Гуссерля

Название программной феноменологической статьи Э. Гуссерля «Philosophy als strenge Wissenschaft» (Logos, 1910) на русский язык перевели: «Философия как строгая наука». Это не строгий, а буквальный перевод, а может быть и нестрогий оригинал. Слово «строгий» – не научное, метафорическое. Более точно, было бы, по-видимому: «Философия как точная наука». «Точная» – значит, избавленная от качественных характеристик, непосредственно чувственных данных, ценностных и любых внешних по отношении к знанию параметров. Точная – значит, чистая, количественная, формализуемая, поддающаяся математизации. Старая мечта настоящих, последовательных, абстрактных, особенно кабинетных, теперь компьютерных, теоретиков. По мере перехода науки от натурализма и эмпиризма к теоретизму, новых достижений в развитии математики и вступлении философии в «позитивную стадию», она стала казаться близкой к осуществлению. В начале ХХ века, как видим, ее фактически осуществили неокантианцы. И все бы хорошо, да что-то нехорошо. Вокруг башни из абстрактно-теоретической слоновой кости, то и дело, грозя ее обрушить, продолжал бушевать феноменальный мир.

Перед Гуссерлем встала задача: учесть, отразить, выразить в познании бытие вещей, не оставляя их «в-себе», тем более не отбрасывая, но и не нарушая чистоты познания. Соединить лед холодного рационального сознания с энергией живого бытия так, чтобы он(о) у(вы)держало его высокую температуру. Как магнитное поле плазму. Кант гносеолог(ист), Гуссерль – онтологический Кант. Как ему так удалось? Для этого надо было по-новому посмотреть на сознание и увидеть, что по самой своей сути оно обладает свойством включать в себя бытие. Что оно интенционально – направлено на мир, вбирает его в себя. Оно всегда о чем-то, ибо мы не можем не осознавать какое-то нечто. Как глаз не может не смотреть, ухо не слушать, нос не нюхать, если они действуют, так сознание не может не воспроизводить, не нести в себе мир. Так мир попался в сети сознания/мышления, перестав быть вещью-в-себе, но и не загрязняя его, ибо он лишен своей субстратности. Он представлен как взаимодействие отношений, т.е. «в материале сознания». Фактически это означало, что Гуссерль в спекулятивно-философской форме предвидел и вслед за Ф.Брентано подошел к идеям будущего структурализма (Ф. де Соссюр, А. Богданов, В. Пропп), однако более фундировано, или даже подошел к идее, можно сказать теории, информации. На которые неявно стал опираться во всех дальнейших решениях встававших перед ним проблем, в любых своих представлениях об устройстве мира. К теории, которая параллельно (общие тенденции развития со-знания) к тому времени зарождалась и начала развертываться на собственной базе – внутри науки, особенно математике, приведя, спустя 50 лет, к «революции миров».

Информация – это ответ на многие принципиальные вопросы, поставленные еще Кантом в его усилиях объяснить взаимодействие чувственности и рассудка, природу синтетических суждений, трансцендентальной апперцепции т.д. Гуссерль, хотя как таковое это понятие не фиксировал, но пользуясь им по сути и смыслу, продвинулся в решении застарелых философских проблем гораздо дальше. Базисным для теории информации является положение, что качественно разнообразные феномены и относящиеся к ним сообщения, могут быть выражены на общем языке и количественно измерены. С помощью такой количественной меры можно сравнивать любые явления бытия, независимо от формы, в которую они облечены. Информация универсальна и аподиктична. Она позволяет подойти к миру с единой точки зрения, создать его целостную теоретическую модель. Содержательную, и одновременно чистую, строгую, точную – формализуемую. И когда теперь, имея перед собой столь мощный и весьма разработанный аппарат как теорию информации, рассматривают философскую кантовско-гуссерлевскую проблематику так, будто его/ее нет, это, по меньшей мере, малопродуктивно, а по большей – интересно лишь узкой корпорации специалистов по истории философии, «кантоведам» и «гуссерлеведам». Между тем как она «постсовременна»[5 - Здесь нас подстерегает страшная опасность. Модернизации и антиисторизма, жертвой которых обычно являются энтузиасты «всего нового, прогрессивного». И тогда первобытные охотники гонялись в лесу не за мясом, а за информацией, в виртуальную реальность первыми вышли древние китайцы или Василий Великий в Византии, а Бог, естественно, был Программистом. Пройти между Сциллой узко академического, отраслевого интернализма и Харибдой пошлого, поверхностного презентизма – вот условие продуктивного философствования.].

Прежде чем позволить нам погрузиться в обоснование актуальности Гуссерля, Богиня справедливости с весами и завязанными глазами требует видеть, что проблема взаимодействия чувственного и рационального, вещи-в-себе и трансцендентального разума решалась посредством приближения к теории информации и с другой стороны – от чувственных вещей-в-себе, в материализме. В диалектическом материализме Нового времени, особенно в «ленинской теории отражения» (работа В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», изданная в 1909 г.) развивалась идея, что вся материя обладает специфическим свойством – отражения. Любая вещь, помимо качеств, обусловленных собственной природой, несет на себе следы воздействия другой. Она запечатлевает на себе, передает, «сообщает» качества этой другой вещи, становясь тем самым ее представителем, образом или знаком. Переставая быть собой, она, говоря современным языком, превращается в носителя информации. Становится информацией. Как изменяются формы материи, так историчны и способы отражения, передачи информации. Высшее свойство отражения, наиболее совершенный известный нам способ информационного моделирования вещейв-себе, выводящее их из себя и превращающее в вещи-для-нас – сознание человека. Теория отражения материи, оставления вещами следов (trase) друг на/в друге, в пределе – в/на сознании и теория интенциональности, направленности на/в что-то сознания – это два способа приближения к теории информации. «Отражение» больше связано с естественными науками, физиологией и психологией, «интенциональность» продуцировалась и обусловлена развитием логики и математики. Теория информации снимает оба этих, идущих снизу и сверху потока деонтологизации мира и онтологизируясь сама, ставит вопрос о взаимодействии новой порождаемой ею «второй реальности», ее инобытия с феноменологическим бытием мира людей. Вопрос, который превращается в роковой. Он драматически обострился после возникновения виртуалистики и нанотехнологий, фактически поставив под вопрос существование собственно человеческой реальности. Но чтобы понять, как к этому все (при)шло, надо вернуться к сложно-поучительному философствованию Гуссерля, и в свете опыта новой эпохи попытаться глубже понять его феноменологическую идею, оценить ее величи(ну)е и объективный исторический смысл.

Решая поставленную Кантом задачу достижения аподиктического = общезначимого = универсального знания, то есть создания строгой = точной = научной философии, Гуссерль, первоначально поступает вопреки Канту. Как антикантианец. Отказывается от его главного принципа разделения априорного и апостериорного знания, отделения сознания от вещей-в-себе. И призывает возвратиться к «самим вещам». При том даже не к вещам-субстанциям с их первичными качествами, а вещам-феноменам, во всей их полноте, то есть к бытию. Благодаря интенциональности, он снимает антитезу априоризма-апостериоризма, синтезируя кантианство и линию Беркли-Юма, а заодно решает и проблему декартовского дуализма, соединяя протяженные «по определению» вещи и непротяженное «по определению» мышление. Феноменам сознания придается вещность, предметность, фактичность, а вещам – сознательность, мысленность, сущностность. Сознание и бытие – одно целое. Традиционная априорно-апостериорная, чувственно-рациональная, материально-идеальная, субъектно-объектная оппозиция устраняется. Устраняется? Да, но… как бы. Именно как бы: речь идет не о материальных (пространственных, «протяженных») вещах, а о «вещах сознания», «фактах мысли». Призывая возвратиться «к самим вещам», он отказывается от «естественной установки», имея в виду (вот западня для любой чувственной реальности) мысленные вещи – ноэмы. Возвратиться к самим вещам как «к самим ноэмам». Предметный момент/единица сознания – ноэма (от греч. – мысль, сущность, форма). К вещам непротяженным и бессубстратным, неподвластным пространству и времени. Стул, дом, могут сломаться или сгореть, рухнуть, человек умереть, но не их смысл, ноэма, сущность, структура, форма. Они останутся. Мыслеформы = информация о (от, после) них – останется.

Итак, «вещи сознания» – вот ключевое изобретение Гуссерля, позволившее ему решить проблему соотношения чувственного и мысленного, перенеся ее на трансцендентальный уровень синтеза единичного и общего, реализма и номинализма (если говорить в терминах средневековой философии). Вещи сознания = вещи мысли = мысленные вещи = тела мысли = мысленные (состоящие из мысли!) тела. «Тела» = (не)тела = ноэмы. Но это не знаки, где-то находящихся тел, а сами (не)тела. Теперь по-современному:

вещь и тело как мысль, как ноэма – это информация о вещи/телах. В отличие от идей-эйдосов Платона она не образ, так как «без психологии» и не форма Аристотеля, так как не предполагает матери(и)ала. В/на место вещей – пересечения, узлы отношений, «биты». На/вместо бытия вещей, их предметной реальности – информационная реальность. В Универсуме информации бытие предстает как мыс(ш)ление и мыс(ш)ление как бытие. Гуссерль открыл, подошел, спекулятивно очертил контуры теории информации. Контуры другого, невиданного (понятие «информация» появляется в энциклопедиях во второй половине ХХ века) мира. В этом его величайшая заслуга, которую, правда, до сих пор не оценивают. Почтение у философов к Гуссерлю всеобщее, но историческое, а почему и за что, не особенно ясно, просто за «сложность и непонятность». Наверное, все-таки из-за смутного понимания, что сущностно/фактически мы живем теперь в «мире Гуссерля», мире ноэм и миллионы людей, преодолевая «естественную установку», заняты «феноменологической редукцией», «ноэзисом», тем, что переводят вещи в информационное состояние. Делают вещи-в-себе сущностями как вещами-в-сознании., единицами значения и смыслов. Вещами сознания. Мыслеформами, виртуалами, концептами, персона(жа) ми, сингулярностями. Симулякрами. И все это на практике. Если традиционный идеализм, считая физический мир воплощением идей, редуцировал его к феноменам, а в виде субъективного идеализма, либо неокантианства – к ничто, если традиционный материализм, считая идеальное отражением материи (вещей-в-себе), редуцировал его к феноменам, а в виде современного «научного материализма», либо функционализма – к ничто, то трансцендентальная феноменология за(под)меняет те и другие феномены и даже ничто – новой реальностью, своеобразной феномен-субстанцией. Считает феномены/ничто вещами-сущностями, фактами-идеями. Она повышает их статус до бытия. Это, однако, бытие иного, второго мира. И на наших глазах, данный второй мир становится первым, а первый, как материальный, так и идеальный, вообще, трансцендентный – вторым. Стоит всеобщий крик, что «произошла великая информационная революция», что «мы живем в информационном мире» и «вступили в информационное общество». И это, ура/увы, сущая, субстанциально-феноменологическая, (ино)бытийная правда.

Ноэмы – ноо, нус, ноу-менальный, ментальный мир, всегда противополагался феноменальному. Особенность и коварство гуссерлевской онтологии в том, что ноумены в ней определяются как феномены. Или, сказать по-другому, феномены приобретают статус ноуменов. Умопостигаемые вещи выдаются за действительные, искусственное за естественное. Чувственный, то есть предметный мир возгоняется в ноуменальный, то есть трансцендентальный и выдается за феноменальный, а «старого» феноменального мира сущего – больше нет. Он не нужен ни как субстанция, ни как феномен. Также происходит и с идеями-образами, со всей «психологией». Ноуменологическая = ноэмологическая редукция представляется и называется феноменологической, полностью исчерпывая собой сущее. «Созерцание созерцает сущность как сущностное бытие и не созерцает и не полагает ни в каком смысле существование»[6 - Гуссерль Э. Философия как строгая наука. // Избранные работы. М., 2005. С. 214]. Трансцендентальное предстает как реальное, т.е. иное, чистое, вне(пост)человеческое, как будто бы «наше». А вторичными, не обладающими собственным бытием-существованием феноменами оказываются не только «вторичные качества», связанные с субъективностью восприятия, но и все, что считалось субстанцией, в том числе и кантовское созерцание пространства-времени. Вся субстратная физическая Вселенная! Она, первый мир поглощается вторым, что на практике пока только происходит. Пока признается два мира, а у Гуссерля уже был один, выдаваемый за единый, единственный и истинный. За единственно истинный. Универсальный и вечный. Как структуры в структурализме, как информация в информационизме. Феноменологическая (трансцендентальная) идея – это структурно-функционально-информационная идея.

В первой трети ХХ века она носилась в воздухе, так или иначе, улавливаясь разными направлениями знания. В социально-гуманитарном знании преимущественно в виде структурализма, структурно-функциональной методологии, в естественно-математических науках как разнообразные теории информации, организации и управления. Вместо вещей – системы (эмпирический уровень сложности) и структуры (теоретический уровень сложности). Начинался век «ноэм» как единиц структуры – кибернетики, генетики, информатики. В любом качестве это была реальность отношений, переход от тождества к различию, от субстратности и субстанциализма к ф(и)ункциализму и потенциализму, когда «сначала полет, а потом птица», сначала функция, число и действие, а потом вещь, предмет и результат. Все сущее – суть количество. Таков идеал (по)достижения бытия, заявленный наукой в ХХ веке. Это было начало становления ноотехносферы, проектно-конструктивистской парадигмы и практики производства искусственного мира, вплоть до искусственной ментальности. Феноменологическая идея философии как строгой науки – ее/его еще очень нестрогое спекулятивно-философское предчувствие и вы(от)ражение.

Принято считать, что «поздний» Гуссерль отказался от задачи построения универсальной, точной, математизированной философии. Идея «жизненного мира» – своего рода признание невозможности осуществления идеи трансцендентализма и возвращение к естественной установке, к признанию вещей-в-себе. Думается, что дело обстоит сложнее. Происшедшее в этот период смещение его интереса к проблеме интерсубъективности сознания было вполне последовательным движением «вслед» за сдвигами в развитии науки. Ответ на старый философский вопрос: как совместить объективную аподиктичность знания и единичную субъективность человеческого сознания, не впадая в солипсизм и не опираясь на внезнательные предпосылки, он искал на новом, «постметафизическом» пути. Но поскольку опережал свое время, то методом проб и ошибок, порой мучительно, рас(пере)сматривая почти все великие рационалистические течения. Отказавшись от помощи Бога, к которой прибегли Декарт и Беркли, от «практического разума», к коему вынужден был обратиться Кант, от «материального единства мира», из которого фактически исходили все ученые-натуралисты, от «общественной практики» марксистов, (о) которой не знал, а если бы знал, то вряд ли принял, он обратился… к монадологии Лейбница.

В контексте нашей трактовки исторического смысла трансцендентальной феноменологии это представляется вполне логичным. Оправданным и естественным. Лейбниц – философ-математик, изобретатель дифференциального исчисления, автор первых опытов по созданию цифровых машин. Историю computer science отсчитывают от Лейбница, онтология которого представляет мир в виде множества монад. Монады – простые, непространственные, бестелесные субстанции. Они неделимы, закрыты, не имеют «окон», «лишенные души». Все это близко напоминает ноуменальные сущности, феноменологические единицы, ноэмы, разработанные для философии как строгой науки. А в 30-е годы Гуссерль прямо начинает трактовать свою феноменологию как трансцендентальную монадологию, становится «лейбницианцем».[7 - В рассмотрении идей позднего Гуссерля мы опираемся не столько на его оригинальные тексты, сколько на их исследование в гуссерлеведении. Потому что нам важны не теоретические тонкости, а принципиальные идеи. Для чего, в конце концов, существуют знатоки Гуссерля, зачем они работают? Надо пользоваться их трудами. Кроме своего рода классиков гуссерлеведения, Н.В. Мотрошиловой, В.И. Молчанова, Слинина А.Я., Чернякова А.Г. по данному вопросу это, прежде всего: Штрекер Э. Гуссерлевская идея феноменологии как обосновывающей теории науки. //Современная философия науки. М., 1994; Борисов Е.В. Проблема интерсубъективности в феноменологии Гуссерля. // Логос. 1999. №1; Савин Э.А. Генезис трансцендентальной монадологии в работах «позднего» Гуссерля. // Вопросы философии. 2009. №8; Смирнова Н. М. Социальная феноменология в изучении современного общества. М., 2009.] Как и у Лейбница, перед ним возникает роковая проблема связи подобных замкнутых на себя, изолированных друг от друга элементов реальности. Каким образом они взаимодействуют и как в таком случае конституировать единый, универсальный, общий им мир? Лейбниц нашел выход в постулировании предустановленной гармонии, своего рода пережиток апелляции к Богу. Гуссерль не хочет, да и не может обосновывать единство мира Богом, как потому что живет в ХХ веке, так и потому, что тут вновь появляется внезнательный фактор, «нечистота». Вместо этого он постулирует или допускает возможность некоего «интенционального переплетения» монад, когда сознание каждой монады направлено на все остальные и тем самым несет их в себе. В результате между ними возникает универсальная взаимосвязь. Своеобразное множество в единстве, функционирующая целостность. Решение найдено? Почти, если его немного укрепить. Для этого постулируется существование специфической Перво-монады, которая задает тип и способы, направляет, запускает процесс такого переплетения. Взаимодействие «оживает», переплетение начинает функционировать. Здесь любой историк философии может сказать, что перво-монада напоминает старинное метафизическое «архе», творящую субстанцию, которые опять угрожают трансцендентальной феноменологии нарушением ее теоретическо-ноуменологической строгости. Если, однако, бросить взгляд не назад, в прошлое, а вперед, в настоящее/будущее, то эта ретроспективная монадология начинает напоминать что-то более чем перспективное…

В конце концов, не имея убедительного подтверждения своего монадологического разворота и чувствуя его известную произвольность, а главное, под нажимом сугубо нетеоретического «духа времени» (Zeigeist нацистской Германии 30-х годов), он действительно изменяет идее строгой деонтологизированной науки и «впадает» в то, что все время преодолевал, с чем боролся. Он обращается к вне(до)рациональным предпосылкам, к «жизненному миру» и говоря о «домашнем мире» (Heimwelt), как его конкретизации, вспоминает о традициях, важности места рождения, территориально понятой собственной стране (Heimland), различии «других наших» и «других чужих». Пока сам не оказался чужим. Обосновывая необходимость вживания в домашний мир, он призывает это сделать, чтобы «стать личностью в полном смысле слова». Пока сам не перестал быть полноценной личностью в глазах «других наших». И т.п. В духе отказа от чистой науки и приспособления к нечистой политике. (Не забудем, что Хайдеггер в это время был членом НСДАП). Это действительно поворот-отказ от задачи создания философии как строгой науки, но он, конечно, «внешний», как бы ни толковать сам «жизненный мир», и обусловлен обстоятельствами бытия, а не признанием, что «ноэматическое» сознание невозможно. Наоборот, развитие науки, ее переход = «ноэзис» в неклассическую фазу в это время как раз его порождал в/из самой действительности.

Мы тоже вернемся к проблемам философии как точной науки и трансцендентальной монадологии как последнем образе феноменологической идеи. Гуссерль «подошел к», однако не знал, не произнес волшебного слова, которым легко разрешаются все его затруднения с объяснением феномена интерсубъективности. Это слово – коммуникация. Коммуникация – то, что связывает в одно целое множество разных элементов. Это про(воз)бужденная, активизированная, пульсирующая, туда-сюда передающаяся, о-кликнутая и «кликающая» информация, ее «живая», функциональная ипостась. Коммуникация – антропологизированное состояние информации, через которое она субъективируется, открывается человеку, делается ближе ему. Хотя в сущности это одно и тоже. В информационном мире коммуникация больше не рассматривается как средство связи между вещами, телами и субъектами, т.е. способ передачи содержания. Она онтологизируется: media is message – объявил в конце ХХ века М. Макклюэн. Место Бога или материи (самое слабое, требующее веры, место в «старо-европейской» метафизической философии), место кантовской трансцендентальной и гуссерлевской аналогизирующей апперцепции и интерсубъективного сознания (самое слабое, требующее веры, место в обосновании трансцендентализма и феноменологии) отныне занимает коммуникация. В информационном мире она воспринимается аксиоматически, как воздух, которым мы дышим – не требует дальнейшего обоснования. В информационном мире она бытийствует.

Гуссерль «подошел к», однако не знал, не произнес другого волшебного слова, которое становится на место монад. Это слово – агент. Или концепт, сингулярность. Агенты-концепты-сингулярности активны, но не обременены «внутренним», то есть субъектны без субъективности, они функции резидента, а резидент является агентом другого резидента и все вместе они образуют действительное «переплетение интенциональностей» – Сеть. Это третье волшебное слово, которое Гуссерль характеризовал как переплетение (можно бы перевести как «паутина»), но не произнес. Личности, жившие в обществе, превращаются в агентов, блоггеров, (не) живущих в интенциональной паутине =сети. Сеть, Интернет, интелнет, что это как не переплетение артикулированных через агента значений и смыслов сознания! Агенты могут быть живыми, неживыми, действительными, возможными. Взаимодействуют они в сети не в силу предустановленной гармонии, а интенционально, направленно. Куда и как – определяется его программой – следующее волшебное слово, аналог перво-монады, которого тогда тоже еще не было. Про-грамма – «порядок письма», чередования следов и различий, бит информации. Она задает тип и способы, организует и запускает процесс взаимодействия монад-агентов. Принцип универсально (за)программированного перво-монадой мира: It from bit (все из бита). Программа программ – Матрица. Бывшее яйцо, архе, Бог информационной эры. Онтология коммуникации, концепты, сеть, программа, матрица, априори коммуникации К.-О. Апеля, трансцендентальный эмпиризм Ж. Делеза и много, много других неслыханных в метафизике слов, генетически коренятся в идеях, подходах, описаниях и набросках трансценденталистского направления феноменологического движения в философии. Все они нашли свое оправдание в развитии науки второй половины ХХ века, времени создания теории информации и коммуникации, когнитивизма и виртуалистики. Трансцендентальная феноменология – это философия информационно-коммуникационной революции, эпохи становления постмодерна.

Как и положено философии, выполняющей свое культурно-историческое предназначение, она ее мировоззренчески предвосхитила. Пред-(не) видела. Что является заслугой прежде всего Гуссерля. На главный вопрос философии «что есть бытие?» всеми своими идеями он отвечал: «существовать – значит быть возможным»[8 - См.: Husserl E. Husserliana. 1950. Bd.3. S.104.]. То есть решал его в пользу потенциализма и виртуализма, в конечном счете, небытия, ибо бесконечным числом возможностей обладает Ничто. Бытие – это ничто, а ничто как потенция, как возможное – это «недобытие», (не)бытие, инобытие,

= феномен, статусом которого в настоящее время обладают виртуальные реальности и которые постепенно, предварительно зачеркнув, водворяются на место нашего Бытия, Sein и Dasein, превращая его в Ничто, а сами предстают как субстанция и «подлинное Бытие». Даже стиль Гуссерля, с точки зрения традиционной логики и бинарного мышления, нестрогий, переплетающийся, «плывущий» (Марсель Пруст в философии) нередко самоотрицательный, похожий на клубок шерстяной пряжи с оборванными концами и новыми началами, является своеобразным первым приближением к гипертексту и сетевому мышлению. Его бессознательное сознание интуитивно предчувствовало децентрированную рациональность, ориентированную на узлы и точки пересечения отношений, хотя еще на живой, «естественной» основе, что технически впоследствии воплотится в Интернете. Опережая время, он, тем не менее, недостаточно оторвался от предметной действительности и, вступив в неклассическую эпоху, шел в/по ней к свету в темноте, ощупью, пробуя и испытывая возможные линии развития в разных направлениях. Хотя в гуссерлевской модели мира фактически открытое им информационное бытие выдается за бытие как таковое, вбирая в себя любые его формы, это коварство невинное, самообман, ибо непосредственно новой реальности еще не было. Постчеловеческий мир симулякров и виртуализма едва брезжил. Даже сейчас, вместо того, чтобы признать условием трансцендентальности современной когнитивной науки объективный характер техно-информационной коммуникации, ее пытаются объяснять общезначимостью интерсубъективного общения живых людей[9 - См., например, статьи в разделе: «Интерсубъективная возможность онтологии науки» // Философия науки. Вып. 14. Онтология науки. М., 2009. Или: В статье А.Н Павленко «Является ли «коммуникативная программа» обоснования знания универсальной?» (Вопросы философии, 2009. № 11) социально-техническая природа интерсубъективной парадигмы говорит о себе прямо терминологически, в заголовке, однако ее влияние объясняется позитивистски, критикуется она за «неустранимый логико-эпистемологический изъян». Проблемы социологии науки, социальные теории познания разрабатываются, но видимо, в «другом отделе», за стенкой. Ее же не прейдеши.]. Проповедуя смерть, теоретически, тем более, практически, сами раствориться и умереть когнитивисты не хотят. Явная непоследовательность. Сознательную борьбу с традиционным бытием и бытием вообще повели другие поколения идеологов информационной революции, провоз(буре) вестники ее перерастания в высшую «позитивную» фазу как становления бытия Иного.

3. «И вот – зола»

Видит Бог (и) Читатель, до сих пор мы не злоупотребляли цитированием, а может быть, «злоупотребляли нецитированием». Это обличает устаревшую привычку, консервативную претензию на самостоятельное мышление, в то время как передовые, прогрессивные тексты, особенно компьютерного производства, чуть не наполовину состоят из ссылок и цитат. Будем модернизироваться. Не из-за того, что теперь доблесть автора в высоких индексах цитирования и я «даю, желая получить», а потому, что речь пойдет о вещах и идеях, в которые «на слово» трудно верить. Нужны прямые подтверждения.

Могли ли когда-то подумать люди, что придет время, когда они будут заниматься самоотрицанием, бороться с миром своего бытия как таковым. Буквально. И вот – пришло: во второй половине ХХ века, мировоззренчески выражаемое посредством философии постмодернизма. Или философии «постизма», «конца», деконструкции-демонтажа-разрушения среды, в которой человечество только и может жить, материального и духовного наследия, которое наработано им в процессе своего исторического развития. «До постмодернизма». Поистине Великий Отказ! Элиминативное отрицание собственного мира. Атаковано почти все: Бог, природа, культура, вещное, идеальное, трансцендентное, т. е. любое «присутствие». А также мифология, метафизика, религия, естествознание – любая «онтология». Наконец, антропология, т.е. сам человек, который приговаривается к смерти. Отвергаются принципы и формы традиционного со(по)знания: логос, истина, объект, субъект, означаемое, означающее, структура, даже знаки, если они не «пустые». В общем, «Анти»: тео-телос-онто-этно-фонофалло-лого-центризм. Если обобщить все эти и другие жертвы деконструкции, то можно сказать, что в целом, объектом пре(ис)следования, Жертвой постмодернизма является Бытие. В любой его трактовке – и реалистической, и идеалистической. Постмодернизм – философия постбытия. Анти-бытия. Философия Ничто.

Такова его «правда», которую, конечно, люди не могут понять и принять в чистом виде. Частично и сами его адепты не понимали себя и друг друга. На вопрос интервьюера «Как Вы относитесь к Делезу?» Ричард Рорти отвечал: «Его я просто не понимаю. Я читал «Анти-Эдип», его книгу о Фуко и о Ницше и ничего из этого извлечь не смог».[10 - Рыклин М. Беседы с философами. Деконструкция и деструкция. М., 2002. С. 153.] Тем более постмодернизм не понимали представители традиционной метафизики и читатели меньшего калибра, пока механически не привыкли к его смыслам и терминам, чтобы употреблять их как бы понимая. На этом уровне дело дошло до «смерти постмодернизма» и те, кто еще недавно его категорически отвергал, на всех перекрестках стали об(за)являть, что он был, но уже умер. Продолжающие им заниматься вчерашние новаторы, не успев сколько-нибудь глубоко обратить в свою веру философское сообщество, превращаются в отсталых консерваторов. Хоронят «не понятого», чтобы поскорее предаться, не видя внутренней связи, какому-нибудь другому идейно-терминологическому течению, например, «когнитивному конструктивизму».

Постмодернистское философствование нельзя понять, если не отдавать отчет, что за ним стоит в реальности и во имя чего она «деконструируется». Если не отдавать отчет, что это превратное, идеологическое отражение наступав(пив)шей на нас информационно-коммуникационной эпохи. Хотя на первом этапе постмодернизм почти отождествлялся с деконструкцией, на «руинизации» метафизики, на расчистке от нее территории духа («детерриторизации») он не остановился. Он и в самом деле умер, однако, при родах. Родившийся ребенок – его продолжение, наследник. При том самостоятельный, растущий не по дням, а по часам и настолько, что постепенно стал претендовать на первородство («письмо» было раньше слова), на существование ab ovo.

Читая М. Фуко, Ж. Делеза, в самом деле, трудно решить, как они, борясь с бытием, описывая его преимущественно метафорами, эту новую, провозглашаемую ими философию соотносили с реальностью. «Ризома не начинается и не завершается. Она всегда в середине, между вещей, меж-бытие, интермеццо. Дерево – это родственная связь, а ризома – это союз и только союз. Дерево ассоциируется со словом «быть», а ризома, чтобы стать сетью, всегда предлагает коньюнкцию «и…и…и». У этой коньюнкции достаточно сил, чтобы надломить и искоренить слово «быть» (курсив мой – В.К.). Куда вы направляетесь? Откуда вы идете? Куда вы хотите прийти? – все это бесполезные вопросы»[11 - Делез Ж.и Гваттари Ф. Ризома. // Философия эпохи постмодерна. Минск, 1996. С. 30-31.].

Что это было предвидение computer science, а ризома/лабиринт «нащупывающим» именованием паутины/сети Интернет, намеренная дискредитация бытия и метафизики с ее вечным вопросом: откуда мы, кто мы, куда идем – представляется очевидным, а вот в форме гениальной наивности или коварной мистификации – вопрос открытый. К сожалению, тысячи (по) читателей Ж. Делеза, трактуя его «как бы», вкривь и вкось, не учитывают этой идеологической наивности или мистификации и «не подставляют» под постмодернистские означающие их подлинного означаемого. Будто они существуют сами по себе, интерналистская филиация идей. Обусловленности идей постмодернизма Zeigeist (духом времени), его социально-историческим генезисом бесчисленные интерпретаторы не видят. Сколько ни говорилось в свое время в философии о феномене ложного, превращенного сознания, оно, увы, никуда не исчезает. Господствует и торжествует.

Представляется, что в отличие от первых пост-структуралистов/модернистов, несколько позже выступивший на философскую сцену Ж.Деррида, хорошо = до конца понимал, чем занимается и к чему все идет. Во многом из-за этого у него виртуозно многозначный, хитроумный, «сказать и не сказать» стиль – игра смыслами, ассоциации, коннотации, уловки, маскировка. Высшим пилотажем такого подхода можно считать, по-видимому, его небольшую книгу «Feu la cendre», в простодушном переводе что-то похожее на «Угасший огонь» или «Тлеющая зола». Переводчик-публикатор, В. Лапицкий стремясь полнее учесть авторские тонкости, дает: «Золы угасшъй прах» (в русском слове «угасшей», именно «ъ», а не «е»)[12 - Деррида Ж. Золы угасшъй прах. СПб.,2002.]. Весь текст фактически посвящен одной фразе: il y a la cendre, переведенной как: «И вот – зола». Французское «il у а» примерно соответствует английскому: there is, немецкому: es gibt, русскому: есть, имеется. Или, если брать в философском контексте: это – бытие = вот-бытие = наличие = присутствие = Dasein (!) = БЫТИЕ (человеческое). Это(а) бытийное утверждение-отождествление-связка существуют, минимум, во всех индо-европейских языках. И оно/она/они, провозглашает Ж. Деррида – зола! Атакованы глаголы бытия. Вместе с бытием отрицается способ его человеческого проявления. Sein и Dasein. Его ядро, «родовая клетка», исходное мыслительное выражение. На отождествлении, подведении единичного под общее («жучка есть собака») стоит все наше логическое, шире, языковое, еще шире, собственно человеческое сознание. Genus Homo (родовой человек) атакован не только как таковой, но и как Homo sapiens (человек разумный). Подрыв, разрыв, ликвидация такой связ(к)и стоит книги. В «тротиловом эквиваленте» – это «Большой взрыв Вселенной». Для начала – смысловой, языковой Вселенной. Как запуск и первые опыты на адронном коллайдере, предназначенные этот взрыв модельно повторить. Взорвать Вселенную в лаборатории. Здесь коллайдер гуманитарный, в теории (в игре с Вселенной в русскую рулетку) физики, как видим, не одиноки.

А что такое зола? Из непрерывно меняющихся, разъясняюще-затемняющих трактовок, которые дает ей Ж. Деррида, наиболее близкой к истине кажется: «Если само место окружается огнем, его уже нет. Остается зола. И вот – зола; перевожу: золы нет, она не то, что есть. Она осталась от того, чего нет, чтобы напоминать в своих ломких глубинах только небытие или неприсуствие»[13 - Там же, С. 28-29.]. То есть зола есть прах бытия, то, что осталось от, после бытия, что находится, подобно платоновскому благу (и вместо него!) «по ту сторону всего, что есть». Пустое место, отсутствие, небытие. Деконструкция бытия закончилась его сжиганием, провозглашением Холокоста (апокалипсис, мировой пожар, конец света). В сравнении с этой акцией «конец истории», означающий завершение культурно-политического, духовно-личностного развития человечества, но сохраняющий людей как дельцов, экономических акторов, их цивилизацию – детские страхи перед темной комнатой. Деррида – настоящий, последовательный, абсолютный трансценденталист. И, следовательно, фундированный когнитивист. Отсюда его заслуга перед прогрессом, историческая роль открывателя и философского выразителя идей самоапокалипсиса как принципиально новой постчеловеческой эры креативного меонизма.

Таким образом, если загадочную (проповедуя сожжение Бытия, сам он не хотел быть Джордано Бруно или снискать славу Герострата, предпочитая схему судьбы Коперника) фразу-формулу «И вот – зола» перевести в открытую форму, то будет: Бытие (или Dasein) – это Ничто.

Но все-таки оно что-то: зола. Сгоревшее бытие, потухшее, тлеющее бытие, но все-таки бытие. Какое? в отличие от многих, многих нигилистов, Ж. Деррида после деконструкции выходит на позитивную стадию постмодернизма, которая связана с «письмом», учением о письме, т.е. грамматологией, посвящая ей другую, намного более объемную книгу, где письмо ставится «в один ряд и вместо» природы и культуры. Вместо всего. (Первая часть книги называется «Письмо до письма», вторая «Природа, культура, письмо»). Единица письма – грамма, пустой знак, след-различие, вернее, «различание». В информационно-компьтерной реальности греческой грамме, если по-русски «единице письма», соответствует «бит». Вернее наоборот: есть единицы информации, биты, а граммы, грамматология – их гуманитарно-идеологическая транскрипция, специфически «дерридовское», культурологическое именование того, что в теории и методологии познания разрабатывается ныне как когнитивистика, а в «высокой» философской рефлексии предстает как трансцендентальный эмпиризм. Вместо вещей – информация, вместо онтологии – грамма(бито)тология, вместо поэзиса (качества) и даже логоса (смысла) – матезис (количество, цифра). И борьба с любым «И – вот-центризмом». За информацию и количество. Даже с языком, если он естественный, если он – дом бытия. Вместо него теперь: «зола как дом бытия…»[14 - Там же. С. 29.]. (Какое тонкое, поистине методом «черенков и прививок» ис-пользование Хайдеггера(ом), чтобы его же и уничтожить!). А «грамматология – зола [онтологии]: после холокоста;

холокост холокоста»[15 - Там же, С. 118.]. Холокост – всесожжение, апокалипсис, уничтожение всего, что связано с бытием. Холокост холокоста – отрицание отрицания (прямо по Гегелю), заполнение пустоты новыми конструктами. Кто этого не сделал, тот консерватор, метафизик=философ, у которого, естественно, как у любого естественного и сущего, не ставшего хотя бы симулякром – все в прошлом.

Итак, Конец света состоялся, бытие во всех его проявлениях (как Sein и Dasein, Природа и Человек) деконструировано. Это было сделано в универсальном теоретическом крематории постмодернизма на первом (деконструктивистском) этапе. Столь радикального как Ж. Деррида философа–нигилиста и успешного, блистательного проповедника смерти, встречавшего у своих жертв восторженный прием, в истории человеческой мысли еще не было. Такие теперь всадники Апокалипсиса. На коне желтом, золотом. Но что же дальше? Дальше, как видим, оно заменяется неким сгоревшим бытием-небытием в виде «письма», би(граммо)тологии computer science как учения о дигитально-виртуальной реальности. Движением от природы к культуре, от культуры к письму составляющим эту самую реальность. Таков следующий, второй этап постмодернизма, который, пытаясь отличить от первого, начали невразумительно именовать after-постмодернизмом или пост-постмодернизмом. Совсем суетные толкуют о каком-то неомодернизме. Отсюда же пошли толки об общей устарелости эпохи постмодерна и его собственном конце. Как пожравший материал огонь, он потух. Прах и пепел. Небытие. Смерть.

… И чудо воскрешения. Новое небо и Новая земля. В теориях «младших» (ставших популярными после Делеза-Деррида) постмодернистов вновь поднимается вопрос о Бытии. Как главный для философии, с претензией пересмотреть его/ее «с самого начала». В 1989 году Ален Бадью выпускает «Манифест философии», основной идеей которого является возврат к бытию, при условии его трактовки как «родовой, изначальной множественности», возврат к платонизму, при условии разрушения в нем «империи Единого», к смыслу, при условии его «опоры на Двоицу». На смену метафизике как большой поэтической софистике должен прийти «новый философ, вооруженный матемой». От поэмы – к матеме, относя к поэме (лишая самости) и логос – такова суть «пост-постмодернистского» поворота в трактовке философии. «Тем самым ты отбрасываешь также поэматику присутствия и всякое хайдеггерианство в качестве возможного доступа к бытию сущего. То, что неисчислимо, то, что не счесть за одно, что вообще не сосчитать, не образует ситуацию и, следовательно, строго говоря, не имеет места» – так недвусмысленно отмежевывая от метафизики, хвалит Ж.Ф. Лиотар Алена Бадью при обсуждении его «Манифеста философии»[16 - Бадью А. Манифест философии. СПб., 2003. С. 106.]. И еще: «Меня впечатлил твой синтез двух, порождение двух исходя из ничего, исходя из нуля. Убедительное доказательство того факта, что у теории множеств нет референта, у нее есть только пустота, необходим всего лишь нуль, чтобы получить обычные, естественные множества»[17 - Там же, С. 109.]. Как глубоко, ясно и по существу: нет референта, есть только пустота, все из нуля (хоть все подчеркивай курсивом) сказано о нигитологической, меон-конструктивистской сущности этой новой манифестируемой (не) онтологии, (ино)онтологии. Глубоко – и бездумно, никакой заботы о том, что это значит для человека и его мира. Как будто думает и пишет не человек. «Манифест философии» А. Бадью, столь доброжелательно воспринятый его коллегами, в том числе патриархами французского постмодернизма, мы вправе считать идейным обоснованием пост-постдернизма (after-postmodernism-а) и начавшегося в эти годы укорененного в нем трансгуманистического движения. Конец нигилизма! Только вместо громоздкого слова «пост-постмодернизм» и по смыслу, и ради благозвучия, лучше говорить о трансмодернизме. Транс – это переход: сквозь, через, за границы чего-либо. В данном случае – традиционного исторического бытия и человека. Транс(пост-пост)модернистский «возврат к бытию» фактически означает его замену (второе отрицание) бытием иного. «Манифест философии» А. Бадью, отражающий передовое состояние французской, а в сущности, всей мировой прогрессистской философии кануна ХХI века – это «Манифест трансмодернизма». Который (другого значимого пока нет) успешно реализуется.

В конце 90-х годов, в русском переводе в начале ХХI века, одновременно выходят книги: Ж-Л. Нанси «Бытие единичное множественное» Минск, 2004 и А. Бадью Делез «Шум бытия» М., 2004, обе посвященные восстановлению и реинтепретации бытия на началах виртуализма и множественности. С этой позиции, как недостаточно «математичный» критикуется даже Ж. Делез. За то, что, считая бытие виртуальным, более того, основанием актуального, он исходил из принципа Единства. Как вся прежняя метафизика. Тогда как «Единого нет, есть лишь актуальные множества, а основание пустует»[18 - Бадью А. Делез. Шум бытия. М., 2004. С.75.]. Из-за сохранения Единого Ж. Делез в понимании бытия геометричен, а надо переходить к алгебраизму, более соответствующему принципу множественности и математической онтологии. Нужна дегеометризация. Геометрия все-таки содержательна, гео – земля, терра, территория, чуть ли не география. Пахнет натурой, физикой. Она не до конца трансцендентальна и несет в себе остаток неформализуемости. Как если бы дом (мир) сожгли, он однородно обуглен, но его остов, структура остается. Геометризм – это структурализм. Только алгебра, количество – зола, которая действительно безосновна, потенциальна и ничем не пахнет. Исчисляющее мышление. Оно имеет дело с возможностью, пустые знаки и функции. Пространство и един(ое)ица – тончайшая, но все-таки сублимация сущего, материи, только время и множественность являются настоящими «атомами» пустоты, чистой логикой отношений различия, из которых можно сфор(миро)вать бытие иного. Искусственного, виртуального, постчеловеческого. «Бытие, – утверждает Ж.Л. Нанси, – может быть, лишь когда это Бытие-одних-вместе-с-другими, лишь циркулируя во вместе-с и в качестве вместе-с этого единично-множественного сосуществования»[19 - Нанси Ж-Л. БЫТИЕ единичное множественное. М., 2004. С. 17.]. Подлинное бытие – это со-бытие, рассеивание и связь единичностей, независимо от их собственной, живой, неживой, предметной или идеальной природы, их детерриториализованное (беспредметное) взаимодействие. Бытие как взаимодействие концептов и сингулярностей. На «карте», на экране. Со-бытие. Сначала информационно, а потом на объемном принтере из частиц «нанозолы» – материально. Человек, соответственно, редуцируется сначала к субъекту, потом к индивиду, который, в конце концов, тоже распадается на мультивидов как виртуально коммуницирующих персон(ажей). Сознание такого бессубъектного «человека» есть складка складки как «синтез различий». Параллельно ведутся работы по вопло(т)щению чистого искусственного интеллекта. И т.д.

Можно долго продолжать это, как нам представляется, великолепное описание функционирования Сети, информационно-коммуникационной реальности, удивляясь его точности. Наглядная иллюстрация теории отражения. А можно и не продолжать, так как, если не терять связи с жизнью и предметностью, чувствовать их, то уже ясно, что в пост-постмодернизме происходит Переворот миров. То, что называлось золой, «бит-ием» объявляется бытием, выдается за реальность как таковую, от века и везде. Тем самым информации, коммуникации, количеству, короче говоря, цифровой, дигитально-виртуальной реальности присваивается статус константной и универсальной, по старому говоря – субстанции.

Про-грамма, матрица – вот оно, подлинное Бытие. Все, все остальное, от мертвой природы во всех ее состояниях, до жизни во всех ее видах, от человека, общества и культуры до сознания, языка, поэзиса и логоса (не говоря о душе и всех формах трансцендентного), все воспринимаемое и мыслимое, если они естественные, предметные, не математизированные, не машинно-технические – феномены. В лучшем случае – недобытие. Вторичные качества, которые существуют в силу особенностей человеческого восприятия. Если в устремившейся к научности метафизике Просвещения мнимыми считались чувственные, эстетические характеристики реальности, то в рамках «новой философии» пост-постмодернизма кажимостью объявляется все и от века, кроме Цифры – «следа и различия», 1 и 0. It from bit! Примитивный, эгоцентричный, чудовищный антиисторизм и редукционизм[20 - Взгляды Деррида, как у всякого творческого автора, менялись. Учитывая его манеру мышления, проследить их эволюцию действительно трудно. Но надо, будет справедливо отметить, что в начале своей философской карьеры он (см., например, доклад «Когито и история безумия» в 1963 году) отдавал должное бытийному истоку смысла и разума, видя причину их кризиса в его забвении, одновременно показывая, что оно обусловлено их развитием. «Кризис, где разум безумнее безумия, поскольку он есть бессмыслица и забвение, а безумие разумнее разума, поскольку оно, в свою очередь, ближе к живому, хотя и молчаливому или еле шепчущему источнику смысла, – этот кризис всегда уже начался и никогда не прекращался. То есть, если он и классичен, то не в смысле классической эпохи, но в смысле вечно и по существу классического и, в то же время, исторического в несколько необычном смысле». // Деррида Ж. Письмо и различие. М. 2000. С. 97. Эти идеи явно не деконструкция, больше похожи на Хайдеггера и еще не вписываются во всемирно известный «концепт Деррида».].

Итак, пост-постмодернизм – это Трансмодернизм, так как в нем человек переходит «через себя», в Инобытие. В (не)бытие на экранах, в сети, в «мыслях». От «пост» к «транс». Всего, что нас окружает и нас самих. Трансмодернизм = трансгресс = трансверсум = трансгуманизм[21 - Подробнее у нас о феномене «транс» см.: Кутырев В.А. Философия Иного, или небытийный смысл трансмодернизма. // Вопросы философии. 2005. № 7, № 12.]. Переход к искусственному иноинтеллекту и транс(пост)человеческой реальности. Виртуальное, мнимое становится реальным, а реальное, предметное – мнимым. Но в информационно-коммуникационном мире человек как целостное, живое и физическое существо жить не может. По определению. «Не влезает». Как чистый, обезличенный носитель объема информации в сравнении с ее техническими носителями, он ничто-жен. Капля в море. Даже меньше. Его оторванная от природы и телесности мысль может существовать там только на первых порах, дальше ей сказать будет нечего.

Трансмодернизм – это действительно зола, которая выдается за огонь жизни. Грамма(бито)тология за онтологию. Для нас – ничто, которое выдается за нечто. Таков итог «Чтения Деррида». Его, может быть, самой сокровенной книги: Feu la cendre (Золы угасшъй прах), где мир не просто деконструируется (разбирается на части), или доводится до деструкции (разрушается до материала, который может быть разного качества), но подвергается десубстрации – сжигается. В результате чего он превращается в новую, дисперсную количественную (до «нано»?) субстанцию. Великий деконструктор, в конце концов, стал Десубстратором. И Конструктором субстратно иной (инфо-виртуальной), транс(пост)человеческой реальности. Это ядро всей его философской системы, хотя она/оно, в духе сетевого антисистемного а(анти)центризма не находится в ее видимом центре. Отламывая кончик иглы, в котором как смерть Кащея, спрятана идея смерти жизненного мира человека, Жак Деррида скрывает это невольное (по причине безответственного достижения им предельной глубины = дна познания) (зло)деяние, парадоксами и отвлекающими ходами мысли. Фатально преданный прогрессу, он знает, понял, но не хочет предупреждать людей об его опасности. Подобного рода философствование служит эвтаназии, обману и самообману человека как родового существа. Если самообман Гуссерля в отношении исторического смысла трансцендентальной феноменологии простителен, так как это было пред–видение информационной эры, то самообман внутри нее, когда на происходящее смотрят в упор и в упор же не видят или не хотят видеть, вряд ли. «Про-чтение Деррида» – это прочтение всей современной прогрессистской философии, для которой, вместо стремления к принципиальному осмыслению ситуации, характерен страх «Больших теорий», от (для) чего и ведется их неустанная дискредитация. Потому что «думать в истине и смысле» – трагедия, переживать которую люди избегают. Хотя философы на это не имеют права. «Назад, к реальности» – испугавшись, стал кричать Славой Жижек, но кажется поздно. Манифест консерватизма, в чем мы убеждаемся на примере собственных попыток писать на эту тему, в том числе сейчас, мало кто у-слышит. Враг рода человеческого побеждает

Трансмодернистская «новая философия», основоположником и наиболее ярким выразителем которой справедливо считать Деррида, есть философия, обеспечивающая непонимание того, что происходит. Особенно то, как она воспринимается, означает, что мы вступаем в «эпоху затемнения», нежелания видеть, что прогресс, который «не остановишь», превращается в ре(транс)гресс, де(э)волюцию мира, которого для нас и нас в нем – нет. Пока частично, дальше – буквально. Втягиваемся (почти каждый), растворяемся (хакеры), сольемся (гомутер), а первые, вторые, третьи и т.д. чипы скоро начнут ставить себе многие нынешние читатели данного текста. Потом начнется соревнование в у-совершенствовании чипов. Земным предназначением человека, его головы становится ношение чипа (микромобильного компьютера), ибо вся информация, знание об окружающей действительности – в нем. А тело будет «подстраиваться», «ре-конструироваться» под возможности чипо-и-нанодостижений. Будет? Началось! Предусмотрительный Билл Гейтс запатентовал «исключительные права на использование человеческого тела как локальной беспроводной сети» (патент № 6754472). «New brave world» образуется на наших глазах, Дж. Оруэлла, О. Хаксли все читали и могут прочесть, а много ли толку? Мы не будем знать, когда нас не будет. В том числе благодаря апологии «желания письма», действительно заменяющего другие жизненные желания и смыслы у поколения пленников виртуальной реальности. «Письмо(а)» Деррида нам – об этом.

Трансмодернизм означает не просто отказ от признания человека высшей ценностью и «конец его исключительности». Он предполагает его замену другой формой разума, «преодоление» человека как Genus Homo, что все более агрессивно пропагандируется идеологами и практиками(!) трансгоманизма. Трансгоманизм – следствие, феномен трансмодернизма. Это трансгомонизм, постчеловеческая, мизантропная вершина айсберга онтологии небытия. Всей «нашей» (в которой можно жить) Вселенной. Под флагом беспрерывных изобретений искусственного, собственно человеческий жизненный мир устремился к самоотрицанию и, выхолащивая себя через гонку технологий, трансформируется в тоталь(итар)ный инонизм. Таков исторический смысл охватившего человечество истерического ин(на) новационизма. В-пало в трансгресс-ию: в стихийный прогресс технонауки, сверхпотребления и потребностей, через деградацию труда, желаний и способностей. Трагическая диалектика Просвещения в действии. Темное Трансвековье †

…Читать Деррида. Хитроумного (не)Одиссея в океане (не)знания. Божественный дьявол во плоти мысли. Понимать Дерриду…