Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века

Однако становление искусственного мира, сначала в виде модификации естественных форм, потом их имитации и создание невиданных в природе вещей и веществ, а скоро и существ, смещает центр нашей деятельности с земли на «небо». Движение от жизни и природы к технике и космосу, от естественного к искусственному – это стрела, пронзающая всего человека. И прежде всего, его сознание.

Поворотным пунктом в ноокосмизации нашего сознания является отказ от геоцентризма науки. Можно, однако, спросить, а разве Коперник уже не сделал этого? Да, конечно, но он преодолел его в астрономической области, касающейся устройства собственно Вселенной. Теперь же речь ведется, как ни парадоксально, об отказе от геоцентризма на Земле, о «космической революции» в науке вообще. Наука пошла по космическому пути – вот мотив, все громче звучащий среди методологов и философов. Только в биологии насчитывается около десятка направлений космического характера – астробиологическое, космологическое, планетарное, астронавтическое, микрофизическое, космической медицины и т. д. Прорабатываются проблемы будущего производства вне Земли, развития систем жизнеобеспечения космонавтов, возможности космического использования земной промышленности. На выход в космос нацелен военно-промышленный и военно-исследовательский комплекс большинства развитых стран. В этом начинают усматривать суть нового этапа научно-технического прогресса. Или даже «ускорения прогресса», редко задумываясь, «зачем».

Признавая подобного рода влияние космоса на науку, мы хотим сказать больше: его нельзя ограничить расширением «сфер захвата». В таком случае было бы достаточно признать факт разделения научных дисциплин на геоцентрические и геоэксцентрические, отмечая при этом, что число последних растет. Проблема, однако, глубже. Если мы осознали космологический смысл техники, то отсюда вытекает, что космизация науки совпадает с процессами ее технизации. В фундаментальных областях с ее превращением в проектирование и мыследеятельность. От «открытия мира» человек переходит к его «изобретению», порождая искусственную реальность, которая распространена гораздо сильнее пока на Земле и именно она вносит решающий вклад в формирование негеоцентричности мышления. Современный уровень техники – вот причина торжества ноосферно-космической и истощения теллурической научной парадигмы, свидетелями чего мы являемся.

На фоне отказа от геоцентризма нарастает критическое отношение к антропоцентризму. Пафос критики – его несовместимость с задачами сохранения природной среды. С библейских времен поставленный господином над всей землей и ее тварями, человек не сдерживал своего губительного эгоизма. Теперь ради собственного блага он должен перестать считать себя привилегированным существом. Но предлагая отказаться от геоцентризма, как-то забывают уточнять, в пользу чего это должно быть сделано. Исходя из содержания критики, логично было бы думать, что в пользу природы, биосферы, то есть антропоцентризм заменяется природоцентризмом. Увы, природоцентризм представляется уже нереальным, он противоречит прогрессу, который «не остановишь». И наиболее распространенная антитеза антропоцентризму или «ничего», или антропокосмизм – «человек космический». Антропокосмизм – последнее слово философии техники.

Поскольку в понятии антропокосмизма человек (антропос) остается, то фактически это или только воспроизведение отказа от геоцентризма, или человеку тут не придается решающего значения. Он просто «слово» и мы имеем отказ от приоритетности земли и человека имеете. Отказ в пользу космоса ли? Неужели в пользу пустого космического пространства как некой бессубъектной, неструктурированной сферы? По-видимому, все-таки нет. Центр, субординации существуют: в этой роли выступает та же техника, но не «вообще», а имитирующая человека, его поведение и функции. Это высокоразвитые компьютерные системы с искусственным интеллектом как носители самостоятельной исследовательской активности. Образы объектов, которые они дают, строятся из информационной субстанции. Когда по телевизору показывают комету, это не результат пропорционального уменьшения ее действительного размера, как в оптическом телескопе, а информационно-графический продукт работы вычислительной машины. Это так называемая «натурная информация». С действительным объектом она совпадает по математическим параметрам, а краски, коричневое ядро и голубой хвост вполне условны. Человеческое восприятие космических процессов, как и процессов в микромире, так или иначе опосредовано техникой и наши органы чувств имеют дело в основном с экранами.

Промежуточной, переходной ступенью к антропокосмизму можно считать превращение человека в «фактор», когда он берется как элемент более сложной организационно – деятельностной системы. Переставая быть в центре природы и выросшей на ней теллурической культуры, он становится одним из компонентов человеко-машинного взаимодействия. Возникает так называемый «технологический человек». Не обязательно в космосе, хотя космонавты наиболее яркие его представители, а на земле, и не в далеком будущем, а сейчас. Одна из последних Всесоюзных конференций, проходившая в 1991 году в Новосибирске, называлась «Проблемы эффективного включения человеческого фактора в интеллектуальные системы». Здесь, действительно, заподозрить антропоцентризм просто невозможно. В аналогичном контексте ведется речь о преодолении антропоморфизма, а нередко и биологизма в…биологии (ее превращении в теорию эволюции знаковых систем, в биосемиотику), психологизма в… психологии (ее превращении в когнитивистику) и вообще о деантропологизации… творчества.[24 - Об этом, например, см.: «Формы представления знаний и творческое мышление». Новосибирск, 1989; Кудряшов А. Ф. Онтология» Методология. Негеоцентризм, Санкт-Петербург, 1993]

Хотя в выработке «программы Вселенной» человек творящий играет как будто большую роль, нежели человек наблюдающий, создаваемые им модели принципиальным образом зависят от уровня развития общества как такового, накопленной информации и средств ее обработки. А роль исследователя в компьютерном моделировании – быть одним из факторов данного процесса. Антропокосмизм не противоречит отказу от гео- и антропоцентризма потому, что он также техноцентричен, как вся новейшая наука. Более того, он находится на передовых рубежах ее технологического перерождения, мировоззренчески перенося этот техницизм с Земли и ближайшего Космоса на Вселенную в целом. Вопрос же о том, какова Вселенная «на самом деле», перестал быть правомерным уже после теории относительности Эйнштейна, с крушением классической парадигмы науки как естествознания в буквальном смысле слова (как знания естества). Конец естествознания, а, например, по мнению Г. П. Шедровицкого, это конец науки и нынешние занятия теоретиков следует считать мыследеятельностью, совпадает с концом теллурического периода развития человечества, открытием микро- и мегамиров, формированием техногенной, «постприродной» и «постчеловеческой» реальности – космосферы. Предметно понятая ноосфера – это кос-мосфера.

5. Прельщение бессмертием

Наступление сциентизма на жизнь сопровождаете его выступлениями против смерти. Идеология автотрофности, рационализации, цефализации, отражая экспансию ноотехносферы, непременно включает в себя мысль о бессмертии. Отрицание жизни маскируется заботой об ее спасении, более того, «совершенствовании». Как правило, это не лицемерие, а выражение объективного коварства, заложенного в диалектике реальности. Непосредственно к злу никто стремиться не хочет. Все делается во имя лучшего, во имя блага. Но зло так или иначе будет, поскольку оно является оборотной стороной развития. Субъективно оно обычно осуществляется в форме положительных намерений. В самом деле. Не умирать жить вечно, разве не высшая мечта человечества и человека? Это не просто мечта, утопия, это «королева утопий».

Между тем смерть вплетена в саму суть жизни, в ее природу. Все рожденное должно умереть, чтобы родилось новое. Небытия нет. Все – бытие, а смерть – переход в другое, в инобытие. Акт рождения и смерти – самый глубокий, самый фундаментальный и драматический фазис обновления, связанный с превращением живого в неживое, и наоборот. Исключить этап смерти, значит лишить бытие основательности, полюсов пульсирования, создающих необходимое напряжение для его развития. Забота о бессмертии, начиная с древних религий, в той или иной форме всегда была выражением ухода от жизни. Касаясь в основном поведения личности, она была способом смягчения присущего ее самосознанию трагизма. В условиях становления искусственной реальности, желание бессмертия приобретает принципиально иной смысл. Оно подрывает жизнь как целое.

Известные представления наиболее яркого апологета бессмертия Н. Федорова, доводившего его до воскресения из мертвых, были пронизаны откровенным отвращением к живой природе. Это сублимированная месть «совершающего подвиг» аскета, враждебному ему плотскому миру. Чувственная любовь к жизни заменяется умозрительной любовью к бессмертию. В отличие от других предшественников на стезе аскетизма, он гениально предугадал технические возможности преодоления природы, преобразовав мечты о рае и бессмертии на небе в полуинженерные по своей форме проекты их реализации в космосе. Не зря Лев Толстой счел его «слишком материалистом». Во взглядах Н. Федорова удивительно сочетались мистические и прагматические компоненты. Его можно назвать автором одной из первых грандиозных концепций, характерных для современного научно-религиозного сознания, в котором в качестве «сверхъестественной силы» выступает некая высшая цивилизация, а всемогущим богом является компьютер максимальной мощности.

Воображать бессмертие можно по-разному. Подразумевая под ним несколько большую продолжительность жизни, но тогда незачем бы использовать несоответствующий термин, или радикально: конечное существо должно стать бесконечным. Что прежде всего для этого нужно? Избавиться от бренного тела, прервать цикл смертей и рождений. Необходимо «посадить» сознание, понимая как информацию, на бессмертный неорганический субстрат, чем, в сущности и являются системы искусственного интеллекта. Их отличие от человека – отсутствие души, духовных чувств, возникающих во взаимодействии мысли с природой: при встрече с внешней природой возникает техника, при встрече с природой внутренней возникает душа. Разум – это кинжал, воткнутый в тело человека. Образуется рана – его душа. Тогда внешняя природа тоже одухотворяется. Отнимите у человека сознание смертности, влечение и страдание, чувство любви красоты – и заветная мечта сциентистов осуществится. Она уже осуществляется: 1) непосредственно, через создание роботов с искусственным интеллектом, как мы говорили выше; 2) в самом человеке, в результате угнетения его природного начала и кризиса эмоциональности, превращения ее в «нервы», что в совокупности выражается в утрате чувства, а потом и смысла жизни. В превращение в зомби. Автотрофная ориентации доводит эти процессы до логического конца, а идеология бессмертия человека выступает как апология его смерти. Смерти через бессмертие.

Допустим, однако, возможность существования некоего бестелесного сознания. Это не человек, да и вопреки традиционным религиозным представлениям, не душа, ибо для души нужно тело. «За душой» научных сторонников бессмертия стоит бессмертная информация. Она, разумеется, не простая, а осознавшая самое себя. Каков характер ее бессмертия? Может ли она быть «личной», индивидуальной? Нам кажется, что индивидуальное бессмертие невозможно не только из-за бренности природного субстрата, но «по определению». Его запрещает сама логика. Бессмертие – бесконечность во времени, а понятие индивидуальности предполагает единичное, то есть конечное. Индивидуальное, единичное потому и единичное, что выделено, от-граничено, о-конечено: а) в пространстве; б) во времени. Пространство и время (хронотоп), как известно, неразрывны, будучи разными параметрами мирового континуума. О бессмертии, следовательно, можно говорить лишь применительно к бытию в целом. Отдельное, индивидуальное не бессмертно, будь то тело, душа или конкретный информационный комплекс. Умирает даже информация, ибо при изменении общих условий она превращается в дезинформацию и должна обновляться.

У сциентистов, техницистов нет ясности в отношении личного бессмертия. В свое время академик В. Глушков предлагал людям вместо смерти «уйти в машину», что в принципиальном плане уже осуществляется. Наряду с тем, что идеи, мысли большинства умерших остаются в памяти родственников или в книгах, они теперь кодируются, вводятся в компьютеры, циркулируют в единой системе информации. Образы умерших маячат на телеэкранах, они говорят, поют и пляшут. Но мы почему-то не считаем их живыми. Впрочем, не все. Современные последователи Н. Федорова твердо уверены «во всесилии знания, побеждающего смерть и могущего на базе информационных программ биополевых систем возвратить к жизни всех ушедших в небытие».[25 - Подробное обоснование гипотезы «биополевой формации как субъекта жизни и психики» предлагает, например, А. К. Манеев в книге: Человек: философские аспекты сознания и деятельности. Минск, 1989.] Мы таким образом встретимся со своими воскресшими отцами, которые, правда, в отличие от «отцов» Н. Федорова будут на «небелковой основе» (узнаем ли мы тогда их?), и предстанут улучшенными, «более совершенными» (а мы, увы, рождались от несовершенных). Весь этот идеологический вздор нужен для самообмана и отождествления небелковых автотрофных систем с людьми, в то время как на самом деле так называемые воскресшие отцы, – а вернее «большие братья» – это новые мощные и в целом действительно бессмертные носители информации, возникшие в ходе становления искусственной реальности.

Как ни странно, в период зарождения идей о возможности технического обеспечения бессмертия человека, когда все было довольно туманно при господствовавшей тогда почти всеобщей религиозности, отношение к ним было более здравым. Не только со стороны «позитивистов» или атеистов, что тогда само собой разумелось. Н. Бердяев, например, тоже считал, что обещаемое бессмертие является безличным, а в таком случае оно бессмысленно. Человек как бы растворяется во вселенной, сама же идея бессмертия есть его своеобразное «прельщение».[26 - См.: Бердяев Н. Самопознание. Опыт философской автобиографии. Париж. 1949.] Мы думаем, что подобная оценка сохраняет свое значение, более того, на фоне сциентистского перерождения сознания людей она актуализируется. Идейная «работа на бессмертие», поставленная на научную почву, грозит ускорить наш конец. Ей надо противостоять: «Пусть жизнь и умирает, но смерть не должна жить».[27 - Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 64.]

В бессмертие, как и в бога, можно только верить. Это область, как показал еще Кант, практического разума. Объекты веры, поклонения историчны, они меняются: священные камни, деревья, тотемные животные, богочеловек (Будда, Христос, Мухаммед) и вот: бессмертная техника, искусственный интеллект, роботы, «Большой Компьютер Всего». Б-К вместо Б-Г, только и всего. Ряд бесконечен, а мы – конечны. Стоит задуматься: если уж потребность сознания в постулировании некоего абсолюта неистребима, то не лучше ли продолжать культивировать веру в Бога в образах человека? А в области предметной деятельности вместо упования на ноосферу, которая будет управлять всем и вся, попытаться управлять самой ноосферой. Центр тяжести наших забот о выживании надо переносить на регулирование искусственной среды и ее приведение к человеку, к его мере, соотнося с возможностями коэволюции и взаимной адаптации. Если, разумеется, верить, что от человека что-то зависит или, другими словами, он способен к творчеству.

Осторожно, творчество![28 - Вопросы философии. 1994. № 7–8. См. также кластер из трех близких по этой теме статей: Познать нельзя помиловать // Человек. 1993. № 1. Понимаю, следовательно, существую // Общественные науки и современность. 1995 № 1; Вечное возвращение (записки консерватора)// журнал Москва. 2000. № 3.]

1. Творчество как парадигма

Даже если не уходить вглубь веков, судьба понятия «творчество» драматична. Его траектория то напоминает броуновское движение, то пропадает совсем. В советской марксистской философии, кто ее еще помнит, о творчестве почти не говорили (отчасти может потому, что была стеснена сама творческая активность). Господствовало «отражение». В основе официального мировоззрения лежал тезис: сознание – высшая форма отражения материи. Превращенный в «ленинскую теорию отражения», он был парадигмой тогдашней гносеологии, фундаментом гуманитарного образования, представлений о бытии вообще. В сущности говоря, это была парадигма натуралистической науки XIX века. Советский марксизм оставался в русле модернизма, классики, защищал ее, сопротивляясь начинающемуся постмодернизму.

В конце 60-х – 70-х годах ХХ века она стала интенсивно размываться. Правда, не без борьбы, в которой полезно, ради извлечения опыта, проследить несколько этапов.

Опираясь на работы физиологов, прежде всего П. К. Анохина, отражение начали трактовать как опережающее. Понятие «опережающее отражение» похоже на «жареный снег», но оно пробило первую брешь в созерцательном характере гносеологии. Следующий этап перемен ознаменовался усиленным цитированием, с далеко идущими выводами, положения В. И. Ленина, что «сознание не только отражает мир, но и творит его». Было признано, что «элемент творчества» входит в само отражение. В монографиях по теории познания появились разделы «отражение как творчество». Завершилось это, сопровождавшееся довольно резкой полемикой перетягивание каната между сторонниками отражения и творчества, достижением некоего паритета: сознание есть отражение и творчество. Однако уже в 80-е годы об отражении если и вспоминали, то лишь как о «моменте творчества» – пластинка перевернулась. В настоящее время сознание рассматривается как творческое по самой своей сути. Книг по отражению больше не издают, конференций не созывают. Они посвящаются творчеству. Творчество вбирает в себя все, ибо любое сущее когда-то возникло, любая традиция была новацией.

Смена классической отражательной парадигмы произошла, разумеется, не по одним имманентным причинам. К ней причастны политические, и социальные процессы, а главное, под влиянием научно-техничеокой революции радикально трансформировалось практическое отношение к миру. Значение творчества возрастает по мере превращения среды обитания людей из естественной, преобразуемой, в создаваемую, техногенную. Все искусственное в конечном счете задумано, сконструировано и спроектировано, а потом произведено. Ноотехносфера – опредмеченный результат творчества.

Концепция универсального эволюционизма, к которой стала склоняться мирорвоззренческое сознания в конце ХХ века, предполагает, что возникает, самоорганизуется все мыслимое бытие. Но что значит «возникновение», если помимо него нет процессов функционирования, равновесия, кругооборота, флуктуации или регресса (они мыслятся как его моменты)? Это акт творчества, только как бы распределенный, «размазанный» в пространстве – времени. Атрибутом материи, а точнее, реальности, следует в таком случае считать не просто «движение» как любое изменение, а творчество. Универсальный эволюционизм – это креативизм. Учитывая дух универсального эволюционизма и направленность последних работ по синергетике, особенно И. Р. Пригожина, его книгу «От бытия к становлению», можно было бы назвать и «От бытия к творчеству». Креативизм пронизывает почти все отрасли современного естествознания, фактически подрывая их существование в качестве естество-знания и преобразуя в технологию, сопровождаемую, по принципу дополнительности, экологией.

В социальной философии размывание созерцательной натурфилософской парадигмы происходило в связи с победой деятельностного подхода к развитию, когда предметной деятельностью стали объяснять все: общество, личность, сознание. Опираясь на нее, выстраивали аппарат философствования, изучали функции общественных групп, ролевое поведение индивидов. Потом появилась «усталость» предметно-деятельностного подхода. Его стали критиковать экологи, гуманисты – за сциентизм, за обоснование технологической агрессивности. Ему противопоставляется так называемая понимающая социология и экзистенциальная, гуманистическая философия. Однако сциентистская компонента не ослабевает. Предметно-деятельностный подход превратился в «просто деятельностный», для которого материальные объекты не обязательны, достаточно оперировать возможными. Это уже «мыследеятельность», новая организационно-деятельностная активность, развертывающаяся как система мысли или, если угодно, мыслительная машина, составленная из отдельных процедур, связок и актов как своих частей. Выдающийся теоретик, разработчик и пропагандист организационно-деятельностной методологии (организационно-деятельностных игр – ОДИ) Г. Решающий вклад и вытеснение предметной деятельности из методологии внес П. Г. Щедровицкий, создавший разветвленную школу своих последователей – «деятельностное движение». Было объявлено, что они вообще «покончили с наукой», заменив ее технологией мышления, преимущество которой в полной логической прозрачности, структурированности, а значит и формализуемости. Тем самым было признано, что субстанцией деятельности является мысль, «идеальное» (и, хотя в системе ОДИ это не акцентируется – информация, что важно подчеркнуть, так как замещение предметов информацией, знаками есть главное условие компьютерного творчества, которое начинает вытеснять человеческое).

Параллельно, методология предметной деятельности вытесняется методологией проектирования и конструирования – «проектировочной деятельностью». Передовые отряды теоретиков устремляют свои интересы в направлении слияния с инженерной сферой. Здесь мы имеем дело со вторым, наряду с мыследеятельностью, потоком переориентации человеческого отношения к миру с открытия на изобретение, с приспособления и преобразования наличного на реализацию возможного. «Изобрести что-то, – писал И. Кант – это совсем не то, что открыть; ведь то, что открывают, предполагается уже существующим до этого открытия, только оно еще не было известным, например, Америка до Колумба; но то, что изобретают, например, порох, не было никому не известно до мастера, который его сделал».[29 - Кант И. Соч. Т. 6. С. 466.] Изобретение, проектирование, организация, конструирование и некоторые другие аналогичные формы активности мышления – это деятельность по созданию нового, то есть особый вид деятельности, который правомерно определять как творчество. По своему результату – получение нового, организационно-конструкторская деятельность совпадает с существеннейшей чертой всякого творчества, а с научно-техническим творчеством совпадает и по способу достижения этого результата. Движение от открытия мира к изобретению, от предметной деятельности к проектированию и программированию (мыследеятельности) означает замену естественно-натуралистического взгляда на мир культурно-техническим, парадигмы отражения пред-данной реальности парадигмой со-здания чего-то иного, небывалого.

Конкретизируя современное содержание творчества, надо иметь в виду, что из 3-х основных его форм (художественное, научное, техническое) на первый план уверенно выдвигается техническая форма. Она втягивает в себя научно-познавательное творчество и радикально меняет содержание художественного. Притом, если научное отношение к миру перерастает в техническое и технологическое довольно плавно (от отражения к творчеству, от познания к проектированию), то художественное оказывает сопротивление. Это не удивительно, ибо за ним стоит совершенно другой тип духовности. На протяжении веков творчество отождествлялось с искусством, поэзией, вдохновением, тайной. Древние греки отказывались признавать поэтический дар подлинным, если его носитель не прослыл во мнении сограждан «безумцем». Художественное, дионисийское, интуитивное, чувственное, иначе говоря, творческое – или абстрактный разум, ремесленничество, алгебра и вычисление, иначе говоря, техника – вот фундаментальные исторические оппозиции человеческого духа. Моцарт и Сальери их знаменитое олицетворение. Специфическая «философия творчества», виднейшими представителями которой считают Ницше и Кьеркегора, прямо противостояла научной рациональности. Или творчество или расчет, алгоритмы; разум же, если в акте творчества и присутствует, то только как «забывший себя». Или тайна, спонтанность, самость бытия, или прозрачность, техника, его «по-став».

Поворот, принципиально изменяющий содержание творчества в направлении «алгебраизации», произошел в контексте научно-технической революции XX века. Тогда же возникло авангардное искусство, которое не только не противостоит технике, но является ее порождением и приложением. Оно враждебно всему образному, чувственному и непосредственному в человеке, и дальше от прежних классических форм искусства, нежели от науки и техники. А в постмодернизме дело дошло до инсталляций, акционизма, конструкций и прочей игры ума. Сохраняющиеся «дионисийские», даже просто реалистические способы художественной активности не делают погоды. Что касается машинного творчества, компьютерной графики, музыкального программирования и т. п., то приоритет технического начала в нем не требует обоснования. Сальери переиграл Моцарта. А постепенно становится ненужным и он.

Обобщая эти тенденции, можно утверждать, что сейчас, когда творчество как будто вышло на авансцену истории и всячески воспевается, когда убеждают себя и других, что «не красота, а творчество спасет мир», в глубине сцены и за кулисами располагается информационно-материальная техника. Она эволюционирует, саморазвивается, стремительно наращивая сферу искусственного. Не искусство, а искусственное – продукт современного творчества. Творчество как парадигма, креативизм – это научно-техническая новационная деятельность. Остальные формы творчества еще существуют, но на периферии цивилизационного процесса, между тем как благо и опасность таятся в его ядре.

2. Творчество дьявола

По мере того как выясняется, что все дороги ведут в Рим – к творчеству, и оно провозглашается способом бытия человека в мире, возникает вопрос: может ли это бытие быть непротиворечивым? Очевидно, нет, но где анализ противоречий, плюсов и минусов творческой активности людей, данного типа развития вообще? Слабые сомнения, отдельные критические оценки феномена творчества тонут в потоке информации о новых бесчисленных проектах, изобретениях, операциях, новациях, внедрениях и т. д. Новое – значит обязательно полезное, хорошее, значит, его надо скорее воплощать в жизнь. Настроение похожее на то, которое еще недавно царило в отношении роли науки и техники в целом. Но если во втором случае произошло некоторое отрезвление, мы видим амбивалентность, пытаемся как-то в ней разобраться, толкуем о сциентизме и технократизме, то в отношении творчества эйфория продолжается. Ее пора развеять. Оно не должно быть вне критики, некой священной коровой. Потому что это единый процесс и последствия творческой деятельности могут быть столь же угрожающими, как и от безграничного господства техники.

Священная корова то и дело дает бешеное молоко. Чего только сейчас не придумывается, не творится? Очки по разрезанию торта с рисками для наведения ножа; тарелки с пружинами, чтобы при съедании супа они наклонялись; машинка для подсчета волос на голове с дисплеем; унитазы с дистанционным управлением и подсветкой при посадке; аппарат для надевания презерватива и т. д. Но это все мелкое творческое хулиганство. Другие, более опасные достижения связаны с вмешательством в глобальные ритмы природы и наследственность живого, манипуляциями с психикой, о размахе которых широкая публика не подозревает. Их творцы интуитивно чувствуют преступный характер своей деятельности и не хотят ее афишировать, хотя постепенно приучают к тому, что человек будет превзойден и останется на уровне мышления животного. А милитаристское творчество в различных креатологических центрах, сотрудники которых готовы пойти на что угодно, лишь бы была «хорошая физика»! Ради этого многие фанатики способны принести в жертву не только свои, но и чужие жизни. Программа войн в космосе в немалой мере стимулируется исследовательской страстью ученых. Часть специалистов согласна отказаться от нее, но при условии замены сходной по трудности и дороговизне, например, подготовкой полета на Марс. Или созданием щита от возможного падения на Землю какого-нибудь крупного небесного тела. Или от столкновения с кометой. Или вообще от следующего «Большого взрыва» Вселенной. Впрочем, что тут выбирать – не существенно. Главное – обеспечить продолжение работ в космосе. «Желание – отец мысли» и цель вслед за средствами всегда можно изобрести.

Удручаясь экологической трагедией человечества, ища выход из нее, усматривая ее причину в безудержной экспансии искусственного, не надо забывать, что в истоках трагедии лежит творчество. Дьявол тоже творит! За сциентизмом, технократизмом и трансгуманизмом стоит креативизм! Значит надо преодолевать вседозволенность творчества. Соотносить его с мерой человека, оценивать, квалифицировать, включать в систему нравственного регулирования. Если в начале человеческой истории социальные запреты в основном обуздывали чувственные страсти людей, беспорядочную похоть и зоологический индивидуализм, то теперь, когда возник техноэрос и у многих, особенно интеллектуалов, страсть к творчеству подавляет способность к любви и все другие жизненные проявления, перед обществом встает задача регулирования такого рода деятельности своих членов. От творчества надо уметь защищаться.

Трудно вообразить, какой крик обязан поднять по поводу этих предложений всякий уважающий себя интеллектуал. Ведь я посягаю на вторую «священную корову» эпохи Просвещения и либерализма: свободу мысли. Но как посягаю, насколько и посягаю ли вообще – здесь надо объясниться подробнее.

Положительное отношение к свободе человека продукт длительного исторического развития. Свободу чувствования, открытого проявления переживаний общество не признает до сих пор. Она имеет довольно низкую моральную ценность, не всегда одобряется и эстетически. К свободе же мысли отрицательное отношение сохраняет в основном церковь. Все великие религиозные конфессии – христианство, ислам, буддизм, наряду с требованием праведной жизни призывают своих членов к чистоте помыслов. Грех в душе человека, поэтому смирять и обуздывать следует, прежде всего намерения, мысли и воображение. Вера – антипод творчества, она ориентирует на традицию, а не новации, на послушание, а не свободу. Первый познавательно-творческий поступок Адама и Евы привел их к изгнанию из Рая. Творчество началось с греха, дьявол искусил человека творчеством и потому суть творчества – дьявольская. Творец токмо бог, а мы – твари. Занимающийся новациями неминуемо совершает мыслепрестуление, впадает в грех, ибо всякая свобода, всякая социально значимая самостоятельность есть нарушение какого-нибудь завета. В самом деле. Творческий человек редко является примером соблюдения христианских добродетелей. Гений вполне сочетается, если не со злодейством, то с грехом почти обязательно. В мыслях – совершенно обязательно. Об этом свидетельствует как опыт жизни, так и многочисленные признания великих творцов из Пантеона человечества. Импульс к творчеству идет от недовольства реальностью, от несмирения с ней, что никак нельзя считать свойством настоящего христианина. Или мусульманина. Импульс к творчеству идет от потребностей и привязанности к миру, что принципиально противоречит также и восточной религиозной традиции, особенно буддизму с его идеалом нирваны и «недеяния». Дух творчества и Дух религии – враги, хотя на практике это может сглаживаться неполнотой и непоследовательностью того и другого.

Примечательную попытку соединить творчество с религией предпринял Н. А. Бердяев. Он хотел спасти человека от порабощения научным Логосом или, как бы мы теперь сказали, от сциентизма. Он раньше многих увидел нарастающую рационализацию духа и через соединение с творческим началом Богочеловека хотел очеловечить, персонифицировать его, сделать Христологосом. Тогда человек превратится в сотворца бога. «Подлинное творчество есть теургия, богодейство, совместное с богом действие».[30 - Бердяев Н. А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека. М 1989. С. 437.] Увы, развитие событий в XX веке пошло по пути не персонализации, а технизации Логоса, дальнейшего отпадения от бога и человека не только науки, но и творчества. Оказалось, что творчество может быть тоже абстрактным и безличным – «научным». Оказалось, что творчество как создание нового может быть алгоритмизуемым, формализуемым, а значит – машинным. Чистое неограниченное творчество так же опасно, как чистый Логос, а вопрос, с кем будет сотворчествовать человек: с богом или дьяволом, остается открытым. Антроподицею Н. А. Бердяева через свободу и творчество история не подтвердила, а сейчас она становится вредоносной и, собственно говоря, наш подход направлен против нее. Рискуя заслужить упрек в дилетантизме, надо подчеркнуть, что нам ближе традиция другого современника и философского антипода Н. А. Бердяева – М. Хайдеггера с его пафосом не творения, а осмысления и сохранения бытия, его Не-творения.

«Дьявольский компонент» творческого процесса не в том, что в нем создается новое, несуществующее – без этого не было бы развития, а в том, что это процесс самовыражения творца – игра. Игра не несет в себе каких-либо внешних запретов и не предполагает оценки действий играющих с позиции добра и зла. Она аморальна. В отличие от деятельности, она содержит смысл сама в себе. В последнее время творчество все чаще отождествляется с игрой. Хотя нельзя сказать, что игра стала парадигмой культуры, тенденция к «игротевизации», особенно с появлением компьютерных игр – нарастает. А для культуры постмодернистского типа это понятие ключевое. Как идеал, она привлекательнее «традиционного» творчества, вернее, ее можно считать творчеством в его абсолютно свободном, нестесненном выражении. Это апогей творчества. Подобная игротворческая активность возможна только в мире чистой мысли. Не случайно методологическое направление Г. П. Щедровицкого квалифицировало себя в качестве теории организационно-деятельностных игр (мыследеятельности). Если наука должна считаться со свойствами субстрата и объективными законами его развития, предполагая их отражение и познание, то творчество как игра – нет.

Отождествление творчества с игрой коррелирует с уже обозначившимися тенденциями новейшего этапа технологической революции, для которого будут типичны креативные технологии, построение ничего не описывающих, но возможных математик, физик, психологии, параллельных многообразных реальностей, отказ от геоцентризма разработка космических логик и стремление адаптировать человека к ним. Образуется некое креативное (креатронное) общество. Фактически это будет человеко-машинная, постчеловеческая, а может быть целиком робототехническая цивилизация. Живому биологическому человеку для достаточно длительного сосуществования и взаимодействия с миром техники исповедовать игровое отношение к реальности не годится. Наоборот, его надо преодолевать.

Difference between man and boy is the cost of their ioy – разница между мужчиной и мальчиком в цене игрушек, которыми они играют, говорят англичане. Современные игрушки обладают чудовищной преобразовательной силой, которая в руках современных взрослых мальчиков легко превращается в разрушительную. Такой игрушкой для них может стать, пожалуй, уже становится, вся окружающая действительность. Творя как играя, человечество вполне способно обыграть самое себя. Страсть к разрушению – творческая страсть, провозгласил когда-то М. Бакунин. Его лозунг может осуществиться с «другого конца», через деятельность тех, кто с анархизмом и нигилизмом субъективно не имеет ничего общего. Творчество как игровое самовыражение предполагает право на разрушение «по определению» – это, во-первых, а во-вторых, учитывая возникновение фантастически мощных средств действия, оно ведет к нему, даже если такого рода цель в игре не ставилась.

Каков же выход из противоречия: условием творчества, его продуктивности является свобода, а свобода становится все более дьявольской, провоцирующей положение, когда человеку ничего не понадобится, в том числе и свобода? Накинуть узду на мысль, остановить творческую активность? Это никогда не удавалось, вряд ли удастся и сейчас. Пусть творят, что хотят? Поворачивают вспять реки, сравнивают горы, выращивают генетических монстров, меняют пол и занимаются пси-хохирургией, внедряя в мозг чипы, продолжают вакханалию запусков ракет в космос, сопрождая ее лицемерными стенаниями опотеплении и истощении озонового слоя, размещают там глобальное оружие или освещают оттуда Арктику и т. д.? Пусть сотворчествуют с кем угодно?

Очевидно, что объективно, сознательно мы должны стремиться со-творчествовать с Богом или, говоря светским языком, с Благом (в идее бога важно теперь не всемогущество и всезнание, а именно благо). Перед человечеством стоит задача, не отказываясь от творчества, подчинить его ценностям гуманизма, являющимися, в сущности, специфически человеческой конкретизацией идея добра и блага. Но гуманизм перестает быть гуманизмом, если ограничивает свободу воли. Этим он отличается от более древних идеологий, в частности религиозной, и от идеологии тоталитарных режимов, стремящихся воспитывать своих членов до гробовой доски. В то же время он вполне совместим с регулированием социальных отношений, с ограничением поведенческой свободы людей. Он совместим с либерализмом и правовым обществом, принцип функционирования которого: каждый свободен в пределах права на такую же свободу другого.

Поэтому выход надо искать в изменении отношения к творчеству в социуме. При постоянных заклинаниях насчет свободы выбора, выбор все равно обычно оказывается единственно возможным, а спасение, как писал Гельдерлин, там, где опасность (просим у читателя прощения за опошленную многочисленными ссылками мысль Гельдерлина; но здесь она уместна). Опасны творческие игры? Так пусть играют! Подлинное, оптимальное, совершенное творчество – это игра ума. «Игра в бисер», mind games, когда не надо заботиться о реализации, связанной с сопротивлением материала, необходимостью вписываться в существующие формы бытия, ограничивать себя в средствах, которых всегда не хватает, и т. д. Мы видим как искусство сближается с научно-техническим творчеством, а научно-техническое творчество становится все более самоценным и в этом качестве сближается с искусством. Математики выводят уравнения, не заботясь об их применении, теоретические физики так увлекаются абстрактными моделями мира, что перестают интересоваться их экспериментальной проверкой, космисты оперируют в принципе неверифицируемыми данными. За это ученых обычно упрекают в отрыве от практики. А пора уж хвалить. Надо всячески поощрять тенденцию к науке без воплощения, творчеству без обязательного материального результата, новационизм без инновационизма.

Противоречие между свободой творчества и задачами сохранения природы, исторической памяти, другими потребностями людей раньше всего проявилось, пожалуй, в архитектуре. Ведь она средостение искусства и жизни. В конфликте великого русского зодчего В. Баженова и императрицы Екатерины II вокруг строительства Кремлевского дворца принято сочувствовать архитектору. Но есть и другие оценки, которые мы считаем более правильными, а сам конфликт символическим. «Баженову в высшей степени было свойственно ощущение творчества как самодовлеющего начала, не признающего над собой власти и стремящегося к абсолюту. Проект его Кремлевского дворца – яркий тому пример. В нем в угоду творческому озарению были принесены зодчим воистину великие жертвы. И к чести Екатерины II можно отнести то, что она осознала это».[31 - Разумовский Ф. Герой и жертва архитектурного театра // Знание – сила. 1988. № 5. С. 86.] Ради идеальных геометрических абстракций В. Баженов «бестрепетно отверг» подлинные средневековые стены и башни Кремля. Н. М. Карамзин, почувствовав всю глубину противоречия между баженовским проектом и ценой его реализации, сказал, что «им можно удивляться единственно в мыслях, а не на деле». В последующие годы Москва немало пострадала от строений, которые удивляли нас «на деле». В современных услових, когда строительство ведется ради строительства, а не жизни, города вообще могут исчезать, не успев быть обжитыми.

Но вот в XX веке в архитектуре начала, наконец, развиваться ветвь «возможной архитектуры». Устраиваются выставки, проводятся конкурсы, награждаются премиями заведомо неосуществимые и практически бесполезные, однако интересные проекты. Культурные функции таких проектов достаточно самостоятельны и не нуждаются в обязательной реализации. В таком же направлении может развиваться и наука. Пусть будет «наука для науки» или «экологически чистая наука». Пусть создаются утопические проекты и существуют «дизайн-мечты» научного типа. Пусть филологи и философы переопределяют, как им вздумается, понятия, называя это «борьбой с фаллоцентризмом» или «деконструкцией». Таким способом человечество будет откупаться от интеллектуалов, которые уже отчуждены от жизни, от биороботов, хакеров, единственным смыслом существования которых стала переработка информации. Тем более, что теперь они нередко могут видеть образные воплощения своих замыслов на экране компьютера, манипулировать ими вплоть до изобретения и разрушения целых Вселенных. Нашу же единственную реальную Вселенную разрушать не обязательно, хотя бы и ради свободы творчества.

Поскольку науко-техника стала социальным институтом, то и относиться к ней надо как к институту – регулировать и контролировать. Общество должно оценивать смысл изобретений, их возможное влияние на его дальнейшее развитие, на судьбу человека. Не все технически возможное следует осуществлять и если Кант ограничил знание, чтобы дать место вере, то сейчас надо ограничивать науку и технику, чтобы дать место естественному миру, сохранить пространство для других, не интеллектуальных способностей и запросов человека. Ограничить на стадии их, перехода в практику. Не лучше было бы людям, если бы исполнялось все, что они пожелают, говорил Гераклит. Свободное творчество вовсе не тождественно благу, само по себе оно аэкологично и агуманно и легко становится антиэкологичным и антигуманным. Перед ним нужно ставить социально-гуманитарные» фильтры, которые бы соотносили все проекты с мерой человека. Если такие фильтры не будут, ставиться сознательно, их поставит природа вещей, пределы земного шара, антропологические и психические константы Homo sapiens. Преодолевшее их творчество перестанет быть человеческим. Еще Аристотель в своей «Этике» писал, что изобретательность хороша там, где служит благородным целям, иначе она преступна. Предусматриваемая законодательством многих стран ответственность за науко-творчество должна подкрепляться социально-психологическим формированием вокруг него атмосферы требовательного здравомыслия и технологической сдержанности. Ясно, например, что, наряду с ограничением числа запусков ракет в космос, нужно бы немедленное квотирование работ в генной инженерии, при синтезе новых химических веществ, исследований в области искусственного интеллекта. Не останавливая программ науки как таковых, квотирование придаст им большую безопасность, заставит ученых искать экономные приемы деятельности. Подобные ограничения являются действенным, а не увещевательным стимулом для направления творчества в сторону создания экологически ориентированных производств.

Более того, если мы обречены на творчество, то в не которых случаях выход может состоять в том, чтобы «идти до конца» не только в мысли, но и на практике, вплоть до творчества по разрушению. Полный кругооборот природы предполагает гибель, переход в инобытие всех ее форм, их преобразование в иное качественное состояние. Соответственно, имитация природы, искусственное воспроизведение полного цикла жизни должны включать воспроизведение ее смерти. Смерть вплетена в содержание жизни как самый глубокий фазис ее обновления. Нужна искусственная смерть! Нужно развертывать деятельность по ликвидации результатов деятельности. Понятая в своей подлинности, идея безотходного производства предполагает ликвидацию всего произведенного и превращение его в сырье для другого производства. Замкнутый технологический цикл должен распространяться на искусственную среду в целом, постепенно перерастая в кругооборот искусственного. А вводить его надо под лозунгом: смерть искусственному! Подобно естественному оно тоже должно «умирать», преобразовываться в инобытие и уничтожаться. Тогда вторичное сырье превратится в первичное, а природа будет нужна лишь для подпитки этого «искусственного кругооборота искусственного».

Стихийно идеи подобного рода все чаще получают реальное применение. Самое эффективное производство по уничтожению средств и продуктов производства развертывается в военном деле. Разоружением, конверсией заняты миллионы людей, в них вкладываются миллиардные капиталы, и такое занятие становится постоянным делом. Забот по уничтожению ядерного, химического, биологического оружия, не говоря об обычном, хватит на долгие годы. А к тому времени устареют, потребуют уничтожения новые виды оружия, которые сейчас параллельно разрабатываются. Другой пример: в Нью-Йорке взрывают, пуская под бульдозер вполне пригодные для жизни 10-этажные дома, чтобы на их месте построить небоскрёбы. Это рационально и потому, что они будут комфортабельнее, а главное, потому, что открываются дополнительные возможности для творчества архитекторов, строителей, появляется работа для сотен тысяч людей. Похожие процессы начались и у нас России, когда запускают программы реновации, уничтожая 5 этажное жилье.

Главное, чтобы новое не занимало живой природы, было на том же месте. Известно, что современные технологии устаревают через каждые 3–5 лет. С такой же скоростью целесообразно оборачивать и основанные на них производства, строя на этом месте новые заводы. Таким образом, можно сносить, заменяя новыми, города. Но строить именно на этом месте. Чтобы использовать искусственное в качестве сырья – оно не должно быть отходами и создавать другое на использованных территориях – они не должны оставаться незанятыми и загрязненными. Благодаря имитации смерти перед человечеством открывается огромное поле деятельности по переделке сделанного. Решается самая трудная задача – занять себя, ослабить удушающую хватку творчества, накопленных знаний и богатства, которую они набрасывают на жизнь и любовь. Производство приобретает внутреннюю цель и автономное дыхание, а творческая активность новые каналы реализации, через которые ослабляется ее напор, что особенно важно для сфер, где она должна быть ограничена. Проблемы не решаются одними запретами. Не решаются они и полным попустительством. Взаимодействие, знание, где подтянуть, а где ослабить, где закрыть, а где дать выход – это единственно реалистичный подход к ним.

3. В защиту человеческого творчества

Анализируя отношение «человек – мир», отмечая усиление в нем влияния субъективности, волевого, творческого вектора, восходящего по линии: отражение – предметная деятельность – мыследеятельность – проектирование – игра, а также читая рассуждения о феномене «сверхтворчества», вдруг начинаешь слышать некую парадоксальную ноту: тенденцию к «потере творчества». Вернее, к исчезновению его человеческого качества, а поскольку творчество как парадигма до сих пор связывается с активностью человека, то и самого творчества. Обретая бытийный статус, оно как будто усиливается, но ведь это бытие мысленное и мыслимое, значит, – беспредметное или объективно «игровое», значит – бессубъектное. Если парадигма отражения отводила человеку роль зеркала мира, то парадигма творчества как мысенной рефлексии оставляет ему роль табло, на которое выводятся события, происходящие где-то в другом месте. Творчество «бытийствует», но это не бытие человека. И не бога, и не природы в их традиционном понимании. Это бытие неопределенных, неравновесных, нелинейных, самоорганизующих явлений космического масштаба. Своеобразная теургия, которой говорили русские философы-космисты начала века. Теургия – но без бога. Деперсонализованное, десакрализованное, универсальное развитие. Саморазвитие! Поскольку это саморазвитие, то в нем есть и источник – «творчество» как некий новационный процесс. Думается, что за подобным видением творчества стоят достижения современной технологии по созданию искусственной реальности. Возводимые в ранг всеобщности, они онтологизируются, «бытийствуют». Это не теургия, а техноургия или все же теургия, если силу, от которой полностью зависит наше существование, называть, как и раньше, богом. Человекоподобный Бог заменяется Технобогом. Теология – технологией. Не случайно Ст. Лем написал книгу «Сумма технологии» в парафраз «Сумме теологии» Фомы Аквинского.

К сожалению, отношение к «обесчеловечиванию творчества» пока довольно бездумное. Большая часть философов и методологов его не замечает вообще, продолжая рассуждать о все возрастающем творческом потенциале человека, увеличении сферы его свободы и активности. Другая, с сознанием превосходства над близорукостью представителей традиционной трактовки творчества как человеческой деятельности, увлеченно ищет и разрабатывают новую «творческую (креативную) онтологию». Вот пример относительно мягкого поиска подобного рода, когда атрибут творчества приписывается органическому миру. «Жизнь как таковая есть Творчество. Она предстает как «творческая волна», и одновременно как креативный процесс – волнообразное движение на всех уровнях организации жизни. С этой позиции Творчество – не только прерогатива человека, как считает большинство мыслителей, но феномен, пронизывающий все сущее, все живое».[32 - Субетто А. И. Творчество, жизнь, здоровье и гармония (Этюды креативной онтологии). М., 1992. С. 13.] А вот рассуждение абсолютного креативиста, панкреативиста – «Креатора»: «Творчество является статистическим эффектом, таким же, какими выступают температура, давление, теплота. Суть вопроса в субъективном наполнении творчества следовательно состоит в том, чтобы выделить в творческом процессе группы людей, образующих статистический ансамбль, нелинейный режим функционирования которого реализует метаморфоз под названием «творчество»… Личность или группа людей – производителей гениального и талантливого – выполняют роль аналоговых машин, в которых, как известно, решение некоторой системы уравнений выдается на осциллограф благодаря тому, что разыгрываемые в этих машинах электромагнитные процессы подчиняются решаемой системе уравнений. Талант ценен тем, что он моделирует процесс, который можно было бы смоделировать другим способом, но что пока не удается осуществить по техническим причинам».[33 - Николко В. Н. Творчество как новационный процесс. Философско-онтологический анализ Симферополь, 1991. С. 100, 135.]