Пластун

– Пятьдесят два, Славко. Но и мои хлопцы положили не меньше трёх сотен турок с татарами, точно не считали… – Кулага выпустил огромный клуб вонючего дыма из красивой турецкой трубки.

– Всё одно много! Копейщики и пищальники те ж большие потери имеют. Курень теперича наполовину наполнять надо! А с кого? С тех селюков малюх не обученных? – атаман вновь выругался и некоторое время угрюмо наблюдал за веселящимися на площади запорожцами.

Казаки, попыхивая трубками, тоже хранили молчание, греясь расслабленно под тёплыми солнечными лучами.

Затем Славко обратил внимание на Ивана:

– А ну джура, чего ты там добыл? Дай поглядеть!

– Не давай ему Ваня, сабельки! Атаман наш от них без ума и ежели заприметит стоящий клинок, то заберёт и глазом не моргнёт! – насмешливо бросил Кулага.

– Ладно тебе, не пужай парня. – Славко взял саблю и внимательно её оглядел. – Гляди, хлопцы, что надыбал наш новый казаче! Это же базалай, кавказской работы – Славко быстро согнул клинок в кольцо так, что мгновение остриё сабли и её рукоять касались друг друга.

У Ивана сердце ушло в пятки. Вот сейчас хрустнет железо пополам и прощай его только-только приобретённое оружие… но клинок, мигом распрямившись, весело заплясал в воздухе.

– Да, настоящий базалай! Добрый черкесский мастер делал! – восхищённо произнёс куренной атаман, рассекая саблей воздух. – На Кавказе подобные сабли горцы называют шашками. Видишь, остриё закругленно и гарды нет, токмо плеть ременная с ручки висит, так удобнее воину в конной сече действовать. На хлопче, держи, добрым оружием владеешь! У тебя вроде и кинжал был? Дай поглядеть!

Кинжал тоже вызвал восторг у казаков. Сечевики передавали его друг другу, внимательно разглядывая.

– Тоже добрый клинок и весьма дорогой работы! Где взял? У какого-то турецкого паши спёр? Славко ухмыльнулся. – Ладно, сие не важно. Кинжал индийский хорошо, но сечевик без сабли – не что! Теперича ты, джура Иван, при полном гоноре, панское оружие маешь, ну шляхтич ясно вельможный прямо!

Казаки рассмеялись, чем окончательно смутили юношу. Покрасневший Иван сгорбился на коврах, рассматривая свою саблю. Смех смехом, но ведь действительно – он никогда и не мечтал владеть таким оружием.

– Верно, что ты пробрался в фортецию и вместе с Резуном заклёпывал пушки? – вновь обратился к юноше Славко.

Иван кивнул.

Казаки забросали его вопросами. Стараясь не смотреть на обнажённых татарок, терзаемых сечевиками, он коротко рассказал о событиях прошедшей ночи. Старые запорожцы внимательно слушали его, покачивая бритыми головами.

– Да, жалко хлопцев Данилы, особливо Летяги! Задумчиво протянул Кулага, набивая чубук люльки. – И ты молодец казаче, герой прямо…

Остальные казаки, пыхтя трубками, глядели на парня с уважением.

Иван опустил голову. Вот к чему, а к похвалам, да ещё от столь серьёзных людей, как старые запорожцы, он не привык. Сечевики, как правило, слов на ветер не бросают, и их доброе слово дорогого стоит…

Славко вложил саблю в ножны и нехотя поднялся:

– Хорош хлопцы зады греть! Собираться и в порт, живо! Чует моя душа, что уходить надо…

Хорунжие, кряхтя, повставали и направились к своим сотням. Гулко ухнув большой турецкий барабан-тамбур, призывая сечевиков к сбору. Оживление началось на площади. Застёгивая завязки шаровар, казаки нехотя покидали плачущих женщин. Щёлкнули кнуты и татарские повозки, гружённые добычей, медленно покатились в порт. Сечевики, шедшие в бой, согласно казацким обычаям в самой простой одежде – можно сказать в тряпье, теперь преобразились. Свёрнутые в трубку ковры, тюки дорогих тканей, богатые татарские и турецкие халаты – каждый казак был увешан добычей с ног до головы. Хохот, весёлые шутки сопровождали победное шествие полтавцев к гавани.

Радостного настроения запорожцев не омрачала даже то, что почти все они были ранены, что погибло почти половина куреня и что многие их товарищи остались на всю жизнь калеками. Смерть была неизбежным спутником жизни казака и запорожцы её приход воспринимали спокойно. Главное – дали они доброго чёса проклятым басурманам и взяли изрядную добычу! Ради сего стоило рисковать головой молодецкой…

Глава 21

Дальше в городе картины грабежа и насилий повторялись, как и на центральной площади. Казаки других куреней врывались в дома, взламывали лавки купцов и ремесленников, выметая всё подчистую. Татарки, турчанки и вообще все мусульманские женщины, кроме древних старух, подвергались массовому изнасилованию. Стоны, крики и вопли стояли над поверженным городом. Сечевики безжалостно убивали хозяев – тех, кто-либо вздумал сопротивляться, либо просто не понравился. Десятки зарубленных трупов гаражан встречались казакам Славки на пути их следования в порт.

– Свирепствуют хлопцы, душу отводят. – Вздохнул обозный Задрыга, переступая через очередное посечённое саблями тело в татарском халате, валявшееся на дороге. – Но уразуметь их можно! Сколь басурмане крови на наших землях пролили, один Господь ведает…

Иван, шагая рядом с ним, мрачно посматривал по сторонам. Перед взором юноши вставали страшные картины пути в Крым, зарубленные полонённые люди по обочинам Чёрного шляха. Око за око, зуб за зуб…

Дикий вопль, раздавшийся из ближайшего дома, заставил вздрогнуть даже видавших виды старых сечевиков. Через распахнутые ворота выкатились под ноги казака две маленькие детские головки. Следом, волоча за волосы визжащую девушку в разорванном платье, появился кряжистый смуглый казак. Швырнув юную татарку лицом в пыль, казак оскалившись, взмахнул саблей. Голова мигом слетела с узких плеч девушки, кровь брызнула фонтаном…

Поражённый, Иван с ужасом уставился на сечевика. Кажется, всего уже насмотрелся, ко всему привык! Но это…

Растрёпанная женщина рыдая, выскочила на улицу и упала на колени над срубленными детскими головами. Рвя на себе волосы, она воя сидела на земле, качаясь из стороны в стороны. Кряжистый казак, опустив окровавленную саблю, смотрел на неё некоторое время мутными глазами. Затем шагнул вперёд. Пронзённая на сквозь, женщина повалилась на землю, протянув руки к головкам сыновей…

– Лютый, совсем озверел? Чего детишек и баб порешил, нелюдь?! – Славко зло матюкнулся.

– А ты не лезь ко мне, куренной! – прохрипел казак, вытирая ладонью потное лицо. – Я сих гадов басурманских вбивал и вбивать буду! Всех под корень! – сечевик, покачиваясь, как от кухоля доброго вина, направился вниз по улице.

Запорожцы, потеряв былое веселье, осторожно обходили головы на дороге. Идущая во главе куреня старшина тихо обсуждала между собой, что Лютый совсем обезумел и надо выносить его на казачий круг.

– Жалко! Добрый казак страха не ведает! Но вот… – бунчужный Кулага в серцах сплюнул.

Гружёная арба перегородила путь. Казаки копались в ней, отбрасывая ненужные им вещи на дорогу. «Ненужными вещами» были в основном книги, составлявшие половину груза арбы. Сухощавый смуглый старик в окровавленном бурнусе лежал ничком у колёс повозки.

Мансур-Аль-Рашид! Писец коменданта крепости, знаменитый в Кафе книгочтей, человек образованнейший! Иван с жалостью смотрел на мёртвого араба. Полтавцы ругаясь, потребовали освободить дорогу. Казаки облепили арбу, топча и давя разбросанные книги.

Иван бросился вперёд и стал их подбирать. Быстро просмотрев книги, отбросил некоторые обратно. Насобирав целую стопу тяжёлых, в толстых кожаных переплётах фолиантов, свалил их грудой на повозку.

– Джура, для чего тебе это барахло? Грамоту разумеешь, что ль? – Славко удивлённо уставился на юношу.

– Разумею, пан куренной атаман. – Коротко ответил Иван, стараясь не обращать внимания на насмешливые ухмылки казаков.

– Ну-ну, так ты ещё и грамотей, хлопче! – протянул Славко. – Будешь тогда у меня писарем куренным! А то хлопцы все больше селюки безграмотные и письменные дела в курене вести некому…

Вспыхнув, Иван хотел было резко возразить атаману, что он сечевиком хочет стать, а не писарем. Но, наткнувшись на суровый взгляд Свирговского, юноша не посмел ему возразить.

В порту царило столпотворение. Десятки возов, доверху гружённые добычей, стояли на причалах. Казаки и толпы бывших рабов возились там, переправляя содержимое повозок в чайки. Людской гвалт и шум заглушал даже рёв пушек из крепости.

У большого венецианского корабля, вновь пришвартованного к причалу, толпились запорожцы. Гетман Самойло Кошка, помахивая булавой, стоял перед пленным пожилым итальянцем. Несколько в стороне сидели на земле около сотни женщин и детей в рваных русских одеждах. Казаки уже надавали им разных дорогих тканей. И всякой еды. Женщины – все молодые и красивые, кутали плечи и головы атласными персидскими шалями и пересмеивались с сечевиками. Дети – мальчики, примерно одного возраста, лет пяти-шести, дружно наминали сласти, сжимая в ручонках золотые и серебряные украшения, подаренные им казаками в качестве игрушек.

Заметив приближавшихся полтавцев, гетман приказал старшине куреня подойти к нему. Отправив обозного с добычей к своим чайкам, Славко, бунчужный Кулага, хорунжие и сотники присоединились к гетману. Здесь уже находились другие куренные атаманы со старшиной. Иван и большая часть полтавцев стали в сторонке, с любопытством наблюдая за событиями.

– Вовремя появился, пан Ярослав! – Самойло Кошка ткнул булавой в стоявшего напротив венецианца в богатой одежде. – Дело занятное зараз решать будемо…

– Чего решать, Кошка! Головы снять с папистов сраных. На колья их всех, на свечи! – дружный рёв окружающих сечевиков взмыл над причалом.

Гетман поднял голову вверх. Крики запорожцев понемногу затихли.

– Тихо, шановне панство! Решать всё будемо по чести и справедливости! – гетман повернулся к знатному венецианцу:

– Так что ты можешь сказать славному войску низовому запорожскому? Говори!

Итальянец бледный, но державшийся с достоинством, надменно глядел на толпившуюся перед ним орду сечевиков. Около сотни матросов и солдат стояли позади него, почти все раненные, в изорванных одеждах, в побитых панцырях и шлемах.

– Я есть полномочный посланник Венецианской республики, дон Горацио Беллани! От имени великого герцога Венеции, заявляю вам, казаки запорожские, что нападение ваше на правительственный корабль «Золотой лев» и другие коммерческие корабли республики есть самое злонамеренное пиратство и разбой! – посол говорил по-польски довольно правильно, четко выговаривая слова, – ваши деяния есть преступление перед законами божескими и человеческими. Мое правительство будет жаловаться вашему королю на беззакония, творимые вами!