Посол Урус-Шайтана

Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Где-то шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды.

Невольники сгрудились посреди погреба.

– Вот тут нам, ребята, и могила, – глухо промолвил один из невольников, называвший себя сыном крестьянским – Квочкой. – Хорошенькую хату приготовил для нас проклятый турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая… Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась… – Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.

К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал больной поросенок.

– Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?

– Тю на тебя! – воскликнул удивленный крестьянин. – Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?

Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо.

Невольники со страхом разглядывали незнакомца.

Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощенного человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.

– Что? Хорош? – вдруг хрипло засмеялся он. – Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете… Пробудете, как я, лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный… А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.

– Как же тебя звать, человече? – спросил Звенигора.

– Звали когда-то Свиридом Многогрешным… Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы что ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне.

– Так ты родич гетмана Демка Многогрешного?

– Было когда-то… Было, – неопределенно ответил тот.

– Сколько ж тебе лет, дед?

– Лет? Хе-хе! – скривился в усмешке бесцветный рот. – Лет мне всего сорок…

– Не может быть!

Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается.

– Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети, и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося… Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага…

– Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко да, должно быть, и ешь не сладко…

– Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! – Многогрешный засмеялся.

Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, что они вот-вот переломятся и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.

Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:

– Боже мой, боже, пропала моя головушка!..

Звенигора оглянулся на него, строго прикрикнул:

– Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду богу души отдадим в этой вонючей яме.

– Да я ничего, – начал оправдываться Квочка. – Просто на душе заскребло…

– Всем нелегко… Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь!

– Болтаешь пустое… Я тоже так когда-то думал, – прошамкал Многогрешный. – Все надеялся – убегу… Дудки!.. Куда к черту убежишь? Куда пойдешь, когда до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Если и до моря доберешься, то что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдешь?

Звенигору стала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет сеять в их сердцах неверие, тянуть всех за собой… Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: надежду потерял – все потерял.

Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:

– Ты вот что, дядько Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и без того тяжело…

Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, Звенигора легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой.

Утомленные многодневной дорогой, невольники начали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех стал придавливать сон.

Но заснуть не удалось. Снова открылись двери, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек.

Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.

– О, холера ясна, – выругался по-польски какой-то, судя по зычному голосу, верзила, – тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки огонь, зажжем свечку.

Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул желтый огонек и осветил мрачные черные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жесткими, острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом.

– Разрази меня гром, – снова загремел великан, – если эти новички, эти хлопы не заняли моего места! Это же такое свинство – припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, хлоп, – толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, – освобождай место!

Тот сонно хлопал глазами. Недовольно буркнул:

– А ты что за птица?

– О, стонадцать дзяблов![27 - Дьяволов (пол.).] Он еще спрашивает! Здесь каждый знает пана Спыхальского… Потомственного шляхтича! Я был войсковым товарищем маршалка[28 - Маршалок – начальник войска, а также предводитель дворянства (пол.).] Яблоновского, проше пана! А какой-то хлоп смеет называть меня птицей! Га?!

– Ну и что с того, что ты войсковой приятель маршалка Яблоновского? Невелика цаца! А я вот Гервасий Квочка… Слыхал?

– Не приходилось, проше пана, – на минуту смутился пан Спыхальский.

– То-то и оно! Ты про меня не слыхал, а я про тебя не слыхал. Не знаешь, что за человек перед тобой, а кричишь! Негоже так, пан.

– Так, проше, кто же вы будете?

– Бывший холоп твоего любимого маршалка Яблоновского, чтоб его гром сразил! Потом вольный крестьянин, хлебороб, так как бежал я из Закопаного на свободные земли… Теперь и ты и я – рабы турка Гамида. Выходит, мы одного поля ягоды… Так что не важничай, пан, а ложись рядом в эту берлогу и спи, если хочешь спать. А нет – ложись там, где стоишь, и не мешай людям сил набираться.

– О Матка Боска! – подскочил пан Спыхальский. – То пан есть земляк? Из Закопаного? Что же пан сразу не сказал? Прошу прощения, пан Квочка. Что нового в Закопаном?

– Как давно пан оттуда?

– Уже два года.