Посол Урус-Шайтана

Перед Звенигорой турок остановился, вытер роскошным шелковым платком жирный выбритый затылок. Ему было лет сорок, но чрезмерная полнота старила его. Он прищурил припухшие веки и положил тяжелую руку на плечо казака.

Звенигора нетерпеливым движением сбросил ее, как что-то мерзкое.

Турок вспыхнул от гнева. Вытаращив мутные глаза, готовые выскочить из орбит, он сжал кулак и что есть силы ударил невольника в лицо.

Ярость затуманила разум Звенигоры. Вне себя рванулся вперед, даже веревки затрещали. Покупатель отшатнулся, вскрикнул, но было поздно. Могучий удар головой в левую скулу свалил его на землю. Тюрбан купца слетел с головы и упал в пыль.

Все это произошло так неожиданно – даже для самого Звенигоры, – что на какой-то миг все остолбенели. Али побледнел и судорожно шарил у бока, ища рукоятку нагайки. Телохранители кинулись поднимать хозяина. Невольники притихли, с ужасом глядя на перекошенное от злобы лицо турка и на Звенигору, который, тяжело дыша, отошел под стену.

Первым опомнился купец. Его увесистая нагайка обвилась вокруг головы Звенигоры. За ухом у казака лопнула от удара кожа, по шее потекла кровь.

Потом подскочили телохранители. Сбили Звенигору с ног. Он закрыл лицо руками, чтоб не выбили глаза. Кто-то сорвал с него жупан. Кожух, в котором было зашито письмо Серко, забрал Али еще в караван-сарае. Удары сыпались беспрерывно… Плети рвали сорочку и тело. Звенигора подкатился под стену, чтобы хоть чуть уменьшить силу ударов. Но телохранители стали возле головы и ног, как молотильщики на току – напротив друг друга. Теперь стена не мешала им. От вида крови, выступившей на спине казака, они озверели и били смертным боем.

Звенигора извивался, как уж. Сцепив зубы, чтобы не кричать, только глухо стонал.

Али хватал купца за руки, кричал:

– Ага, кто мне заплатит за невольника? Они же забьют его насмерть!..

Дончак внезапно оттолкнул Али и упал на окровавленного Звенигору, закрывая его своим телом. Сермяга свалилась у него с плеч. Несколько ударов сразу провели багровые полосы на белой спине. Хозяин кинулся к нему, чтоб оттащить: может пропасть ни за что такой сильный раб! Но тут вмешался турок. Он уже надел тюрбан и мрачно наблюдал, как избивают невольника.

– Осман! Кемаль! Хватит! Вы забьете его до смерти. Оставьте немного и для меня. Я куплю его… И этого тоже, – показал он на дончака. – Сколько они стоят?

Телохранители опустили плетки, отошли, переводя дыхание.

Али вмиг стал услужливым и хитро прищурил глаза. Кажется, Аллах помутил разум купца, можно нагреть руки. И он заломил такую цену, что сосед только ахнул: ай-вай! Но тут же запросил за дончака столько же.

Турок не торговался, сразу отсчитал деньги за обоих невольников.

Дончак помог Звенигоре подняться.

– Спасибо, друже, – тихо промолвил запорожец. – Как тебя зовут?

– Роман… Роман Воинов. Туляк я, а стал донским казаком… Удрал от немца-барона на волю, а попал в турецкую неволю… Эхма!.. Дай я тебе кровь оботру – ишь как уходили, проклятые! Кожа клочьями висит…

Роман, как сумел, перевязал сорочкой спину Звенигоре, набросил на плечи жупан.

В тот же день их загнали на большой сандал[24 - Сандал – парусное судно (тур.).] – быстроходный парусник – и заперли в тесном вонючем трюме. Здесь было темно, сыро, разило плесенью и овечьими шкурами.

На берегах Кызыл-Ирмака

1

За несколько дней, пока корабль плыл к Турции, Звенигора стал приходить в себя, спина покрылась шершавыми струпьями и начала зудеть. Это был верный признак того, что раны заживают.

Подплыли к маленькому турецкому городку, и невольников вывели на палубу.

С моря дул холодный ветер, швырял в лица людей колючую изморось и соленую морскую пену. Почему-то долго не спускали трап.

С кормы долетали возбужденные голоса капудан-аги[25 - Капудан-ага – капитан (тур.).] и владельца рабов Гамида. Сначала Звенигора не обращал внимания на их разговор, но потом стал прислушиваться.

– Не нужен мне невольник! – раздраженно кричал капудан-ага. – Мы договаривались, Гамид-ага, что ты заплатишь мне деньгами!

Гамид настаивал на своем:

– Не рассчитал я, капудан-ага. Потратился в Кафе. Дорога мне еще далекая – деньги нужны. Ты ничего не теряешь. Вот часть платы деньгами, вместо остальной выбирай себе какого хочешь раба. Продашь – получишь деньги. Еще с барышом будешь…

– Не нужен мне барыш! Раб сдохнет или убежит, и я останусь в дураках. Заплати мне мое – и освобождай корабль! Если б знал я, ага, что ты такая дрянь, то не связывался бы с тобой!

– Привяжи свой язык, капудан-ага, а не то потеряешь! – повысил голос Гамид. – Так вот: бери раба! Не хочешь – ничего не дам!

– Это на тебя похоже! Давай! Шайтан не брат – с ним подобру не договоришься! Только сам выберу…

– Я давно тебе об этом твержу, а ты, как ишак, уперся!

После обмена этими любезностями капудан-ага и Гамид сошли с кормового мостика. Остановились возле невольников.

– Этого, – ткнул капудан-ага пальцем в грудь Романа. – И убирайся ко всем чертям с моего корабля!

Телохранители Осман и Кемаль поволокли Романа снова в трюм.

– Прощай, Арсен! – крикнул дончак. – Не поминай лихом! Удастся вернуться домой – передай в станицу Бобровскую.

За ним с лязгом захлопнулась ляда[26 - Ляда – крышка люка (укр.).].

По шатким доскам невольников свели на берег. Здесь же, в небольшой закопченной кузне, всем на руки надели кандалы. А Звенигоре – еще и на ноги. Только Яцько остался незакованным.

Выступили в полдень. Гамид ехал на коне впереди каравана, состоявшего из десятка ослов, нагруженных покупками. За невольниками следили Кемаль и Осман. Комичную картину представляли со стороны эти длинноногие верзилы, горбившиеся на маленьких осликах. Однако длинноухие, с торчащими ребрами животные будто не чувствовали их веса и потихоньку топали, кивая головами.

Как-то под вечер, на седьмой день пути, караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направился к мрачной, выложенной из дикого неотесанного камня крепости, что стояла на холме, недалеко от широкой и бурной реки.

Гремя кандалами, невольники в сопровождении надсмотрщиков прошли через узкую дверь в воротах крепости и остановились под развесистым орехом, который одиноко стоял посреди каменных стен. Утомленные долгой изнурительной дорогой, они сразу же опустились на холодные каменные плиты, которыми был вымощен весь двор.

Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и гамом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в темных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети, которые, словно стайка воробьев, высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.

Звенигора безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального двора небольшое местечко. Там в большой каменной чаше бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом желоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы замка.

Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.

Вытерев рукой темное, обросшее лицо, Звенигора стал подниматься. Внезапно прозвучал крик:

– Берегись, Арсен!

Оглянуться не успел: тяжелая нагайка хлестнула по голове. От неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил за складки жупана и оттолкнул в сторону. Нагайка снова и снова со свистом прорезала воздух.

– Поганый гяур! – шипел над невольником Гамид. – Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! – Он невольно потрогал щеку. – Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть – не наибольшая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!

Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.