Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли

Таковы события «смоленской эпопеи», вызвавшей бурю возмущений в обеих столицах, в стране и в армии. Против Барклая снова выступила вся оппозиция. Однако в решении своем на оставление Смоленска Барклай был непреклонен.

Присланного к нему депутата от оппозиции генерала А. И. Кутайсова он отправляет со словами: «Пусть каждый делает свое дело». Не возымели действия ни уговоры брата царя Константина, ни слова Беннигсена (последнему снова было приказано покинуть действующую армию), ни горячие протесты Багратиона, утверждавшего, что «при удержании Смоленска еще один или два дня неприятель принужден будет ретироваться». Барклай был непоколебим. Решения, которые он принимал, хороши они были или дурны, были его собственными, и никто из окружающих не мог сказать, что он имел на него влияние. «Настойчивость в преследовании поставленных им целей была безграничной». Несмотря на все возрастающую к нему ненависть, вопреки воле царя он сохраняет русскую армию.

Попросту говоря, попытка Наполеона навязать генеральное сражение в невыгодном для русской армии положении снова оказалась неосуществленной.

Безрезультатной для него оказалась и попытка отрезать пути отхода 1-й армии из Смоленска. Положение спас генерал-майор Павел Тучков, арьергард которого в неимоверно трудном бою сдержал первоначальный натиск французских войск, пытавшихся преградить отход 1-й армии у Валутиной Горы 19 августа (в сражение были затем втянуты два русских и три французских корпуса).

Здесь снова проявилась твердость характера Барклая. Прибывшего к нему Тучкова с мольбой «сил нет больше держаться» он отправляет назад со словами: «Если вы снова вернетесь ко мне живым, я прикажу вас расстрелять». Возвратившийся Тучков, несмотря на сильную контузию, продолжал руководить боем. Раненный в последней атаке пулей в голову и штыком в бок, он был взят в плен[43 - В Отечественной войне 1812 года принимали участие четыре генерала – братья Тучковы. Двое погибли в Бородинском сражении, а один взят в плен.И еще один любопытный эпизод из биографии Павла Тучкова – пленный генерал обратился к Мюрату с просьбой о награждении офицера, взявшего его в плен.].

Впрочем, немалая заслуга в успешных действиях русских войск принадлежала и маршалу Жюно, корпус которого, составленный из вестфальцев, солдат-свинопасов, «розовых, как ветчинные окорока, и таких же жирных», выйти вовремя на указанный Наполеоном рубеж не смог. На бедного Жюно посыпались обвинения «в спасении армии Барклая», что, по-видимому, и послужило одним из поводов (в последующем) для его самоубийства.

Итак, русская армия снова отступала, то отрываясь от противника, то чувствуя его дыхание. Она продолжала путь на восток, выбирая приличную позицию и удобный момент для генерального сражения.

Что же касается Наполеона, то он по занятии Смоленска заявил: «Я укреплю свои позиции, мы отдохнем, опираясь на этот пункт, организуем охрану и тогда посмотрим, каково будет Александру… Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, идти мне на Москву или на Петербург».

Однако от прожектов таких ему вскоре пришлось отказаться. Дело в том, что «смоленское сидение» отнюдь не гарантировало победоносного исхода войны. Более того, длительное пребывание в Смоленске создавало ряд серьезных проблем. Прежде всего «смоленская пауза» могла быть расценена «просвещенной Европой» как провал стратегических замыслов со всеми вытекающими из этого последствиями. Кроме того, длительное нахождение здесь Великой армии требовало столь же великих затрат. Все это могло активизировать оппозицию во Франции. А в отсутствие императора в Париже могло произойти многое!

Попросту говоря, в создавшейся обстановке Наполеон должен был либо продолжать наступление, либо отвести свои войска за Неман. Последнее же означало бы его полное поражение в войне. Оценив обстановку, Наполеон заявил: «Не пройдет и месяца, как мы будем в Москве».

Оптимизм Наполеона снова оказался преждевременным. По приведении армии в порядок и получении сведений о потерях выяснилось, что из 280-тысячной группировки, действовавшей на главном направлении, осталась лишь половина. К тому же растянутость коммуникаций, беспрерывные диверсии партизан, грубый просчет в определении запасов продовольствия и фуража обрекли наполеоновское войско на полуголодный паек[44 - Полагая решить исход войны в приграничном генеральном сражении, французская армия вступила в войну при четырехдневном запасе хлеба и двенадцатидневном запасе муки.].

«Мы испытывали, – писал Коленкур, – столько нужд, столько лишений, мы были так истомлены, Россия показалась нам такой неприступной страной, что термометр чувств, мнений и размышлений очень многих людей надо было искать в их желудках».

Не в лучшем положении оказалась и конница. Половина ее была потеряна, остальная часть была очень изнурена беспрерывным движением и плохим питанием. «Люди могут идти без хлеба, – писал Э. Нансути, – но лошади без овса – не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к отечеству».

Вот почему планы Наполеона на ведение войны в России изрядно изменились.

В беседе с пленным генералом П. Тучковым (в отличие от прежнего фанфаронства беседы с генералом Балашовым) Наполеон заявил: «Я ничего больше не желаю, как заключить мир. Мы уже довольно сожгли пороху и пролили крови… За что мы деремся? Я против России вражды не имею. Зачем нам далее проливать кровь по-пустому? Не лучше ли вступить в переговоры о мире… Да и какие последствия должно иметь для вас проигранное сражение? Я займу Москву, и какие бы я ни принял меры для избавления ее от разорения, ничто не поможет. Занятая неприятелем столица похожа на женщину, потерявшую честь. Что ни делай после, но чести возвратить уже невозможно».

На вопрос Наполеона: «Сможете вы передать письмо императору?» Тучков ответил – нет.

«Но можете же вы написать брату?» – «Могу, государь».

В письме брату Тучков сообщил о своем пленении, о встрече его с Наполеоном и о предложении Наполеона заключить мир. Письмо Тучкова было переслано Барклаю, а тем – Александру I. Ответа не последовало.

Наполеон к тому времени почувствовал разницу между Россией и западными странами. В дополнение к солдатскому штыку русские вилы и крестьянский топор изрядно прошлись по рядам его воинства. Талейран был прав, уверяя: «Штыки, государь, годятся для всего, но вот сидеть на них неудобно».

И все же, несмотря на уговоры Бертье, Коленкура, Дарю и других[45 - Тот же Мюрат бросился перед Наполеоном на колени со словами: «Москва нас погубит».] – не идти далее Смоленска, Наполеон в гневе воскликнул: «Я сам не раз говорил, что война с Испанией и Россией, как две язвы, точит Францию. Я сам желаю мира. Но чтобы подписать мир, надобно быть двум, а я один!» Это уже был крик отчаяния.

Выехав 25 августа из Смоленска на Дорогобуж, Наполеон обогнал свою армию, двигавшуюся (во избежание потерь от налетов партизан) одной колонной. Взору его предстали неимоверно усталые, изнуренные, исхудавшие солдаты, лица которых были отмечены печатью уныния.

Под стать солдатским лицам было настроение и самого императора. Становилось все более очевидным, что побеждает он не русскую армию, а пространство. «С ужасом и изумлением смотрел он на безбрежные просторы России, засасывавшие французское воинство в свою бездонную пучину».

Словом, стратегические замыслы Наполеона оказались построенными на песке. Ни разгрома русских войск в приграничных сражениях[46 - Войска маршала Удино, действовавшие на петербургском направлении, были остановлены под Полоцком, а корпус Шванцерберга, наступавший на Киев, – у Кобрина.], ни разделения их сил, ни генерального сражения осуществить не удалось. Потеря же большого сражения (по словам Сегюра) была для него все равно что нож в сердце.

К сожалению, многие этого ножа, приставленного к горлу Наполеона Барклаем де Толли, не замечали. Особенно острой критике была подвергнута «смоленская эпопея». Утверждали, что, сдав бесславно Смоленск, Барклай открыл ворота на Москву.

Справедливости ради надо сказать, что упреки эти носили скорее эмоциональный характер. Конечно, русские войска даже при той неблагоприятной для них обстановке могли некоторое время удерживать город. Однако это мало бы изменило ход войны к лучшему. Имея превосходство в силах, Наполеон мог оставить часть их для блокирования Смоленска, а остальные же отправить или на Москву, или на Петербург.

Впрочем, единой оценки действий Барклая под Смоленском до сих пор нет. Конечно, действия Барклая были небезупречны. Однако история войн не знает такого противостояния, в котором та или иная сторона не допускала бы ошибок. Были они и в действиях Наполеона. Но кто, как не он, утверждал: «Если бы военное искусство состояло в том, чтобы всегда принимать безопасное положение, то слава сделалась бы достоянием посредственных людей».

Можно лишь с уверенностью сказать, что популярности Барклаю Смоленск не добавил, скорее наоборот. В такой архисложной обстановке Михаилу Богдановичу приходилось осуществлять дальнейший отвод войск. При этом, мысля стратегически, по-прежнему главной задачей своей он считал сохранение армии, все еще не готовой к генеральному сражению.

Однако все более очевидным становилось и другое. Отступление должно было закончиться! Действительно, овладев Смоленском противник вышел прямо на Москву!

Но только ли это?

Армия, отступая, оставила Виленскую, Гродненскую, Витебскую, Могилевскую и часть Смоленской губерний! О столь глубоком отходе «во внутренность империи» не было и помышления! Оно совсем не входило в соображения при начале войны. Все это вызывало чувства горечи, обиды за отечество, негодование на армию и на того, кто руководит ею.

Причиной неудач многие считали неумелое руководство войсками Барклая де Толли. Между тем все тот же классик марксизма писал: «Ни один из крикунов не подозревал, что отступление было на самом деле спасением для России». И далее: «Это было делом не свободного выбора, а суровой необходимостью».

Хотя донесения из действующей армии поступали к царю регулярно, публикации же о неудачах ее появлялись в печати нечасто. Более говорилось об успехах, хотя и были они скромны.

В газетах в те дни восторженно писалось об успешном бое у Вилькомира, где арьергард генерала Якова Петровича Кульнева выдержал десятичасовой бой с корпусом Удино. А несколько раньше тот же Кульнев наказал французов за беспечность, разгромив два кавалерийских полка. В арьергардных боях воины Кульнева взяли в плен более тысячи человек, в числе которых оказался и генерал де Сен-Жене.

Командиру корпуса генералу Витгенштейну за действия Кульнева краснеть не приходилось. Любопытно, что, подражая Суворову, Кульнев ходил в простой солдатской шинели и питался вместе со всеми из солдатского котла. Солдаты говорили о нем: «Наш генерал Кульнев всегда первый в наступлении, а отступает последним». Мужество и благородство Кульнева вызывали восторг и восхищение у неприятеля. Еще в бытность войны со Швецией из Стокгольма последовал совершенно необычный приказ: «В Кульнева не стрелять».

В августе 1812 года любимец Суворова нанес чувствительный удар по врагу у Клястниц. К сожалению, в этом бою Кульнев открыл счет погибшим генералам русской армии. «Оттоман, галл, германец и швед зрили его мужество» – это слова из эпитафии, начертанные на камне, установленном на месте гибели Кульнева.

Публикации подобного характера и церковные богослужения были обычны для тех времен.

Между тем русский народ вполне осознавал нависшую над страной угрозу. «На улицах, во всех обществах, в кругу семейном не было других разговоров, кроме народной войны. Умолкли городские сплетни, ссоры, взаимная ненависть. Любовь к отечеству примирила всех. По целым дням стоял народ на улицах, площадях, с жадностью ожидая курьеров из армии. Всякая реляция была пожираема, тысячу раз перечитана, затвержена – имена героев оглашались тысячью голосами».

Словом, ситуация в стране и армии радикально изменилась. Наступал перелом в вооруженной борьбе. Вот почему Барклай, ранее избегавший генерального сражения, теперь все более склонялся к нему.

С этой целью он предпринимает действия к общей координации усилий (во многом беря на себя полномочия монарха).

Так, 3-й Западной армии Тормасова предписывает «подаваться на сколько можно вперед», подчиняет ему Мозырский корпус, ставит задачу на прикрытие Бобруйска и «на действия по правому флангу противника». От Дунайской армии Чичагова требует обеспечить безопасность Волыни. Учитывая недостаточную обеспеченность левого фланга неприятеля, предполагает проведение в Прибалтике «диверсии» – с высадкой десантов.

Еще раньше он обращается в Петербург по поводу заблаговременной подготовки резервов. «Безопасность государства требует… сильных резервов. Формирование оных должно вестись со всевозможною деятельностью», – писал он.

С учетом того, что «война принимает всенародный характер и дело теперь идет об отечестве, божьем законе, спасении жен, детей и имущества», призывает к созданию народного ополчения, а жителей захваченных врагом губерний – к партизанской войне, «дабы вооруженной рукой нападать на одиночные части неприятельских войск». Сряжает летучий отряд Ф. Ф. Винценгероде[47 - В ходе боевых действий отряда Фердинанд Федорович Винценгероде был взят в плен и отправлен во Францию. По дороге отбит отрядом ранее упоминавшегося нами полковника Александра Чернышева, после чего продолжал активное участие в войне.] для действий по тылам противника.

Одновременно с этим при штабе своей армии учреждает походную канцелярию с типографией, где наряду со сводками военных действий печатались прокламации, воззвания и листовки к солдатам и жителям областей, в коих шли военные действия. Словом, теперь Михаил Богданович начинает обстоятельно готовить вверенные ему войска к генеральному сражению.

Еще находясь в Смоленске, он высылает квартирмейстерский разъезд на дорогобужском направлении, чтобы отыскать подходящие позиции. Было определено две таковых. Первая – западнее, вторая – восточнее Дорогобужа.

Осмотр первой из них в районе села Умолье произвел хорошее впечатление, и Барклай предложил Багратиону примкнуть к его левому флангу. Одновременно он обращается с письмом к Милорадовичу: «Поспешите со своими резервами к Вязьме». В то же время Витгенштейну и Тормасову предписывает активизировать свои действия на флангах французских войск.

Он пишет губернатору Москвы Ф. Ростопчину: «Не имея довольного числа войск… чтобы прикрывать все пункты, мы находимся в необходимости возлагать надежду нашу на генеральное сражение. Все причины, для воспрепятствования давать оное, ныне уничтожены». И далее просит Ростопчина «спешить приготовление, сколь можно, московской военной рати[48 - Ополчения.] и собрать оную в некотором расстоянии от Москвы, дабы в случае нужды подкрепить наши армии».

Казалось бы, и быть этому! Однако ни простого, ни тем более генерального сражения ни западнее, ни восточнее Дорогобужа не состоялось.

В первом случае Багратион нашел позицию для своей армии неподходящей, потому предложил идти к Дорогобужу. Поскольку правами главнокомандующего Большой действующей армии Барклай не обладал, то «очередной диспут» завершило сообщение об обходе правого крыла русских корпусом Богарне.

Стало быть, ничего не оставалось, как снова ретироваться. 24 августа армии были на позициях восточнее Дорогобужа, осмотрев которые Барклай обнаружил ряд неудобств, а посему, несмотря на возмущения Багратиона, решено было войсками ее не занимать.

И снова отступление! С озлобленными лицами шли войска к Вязьме. Обгоняя их, туда же для рекогносцировки позиций для очередного сражения (в который уже раз!) мчались квартирмейстер Толь и начальник инженеров армии Труссон.