Цветы Тирке

Цветы Тирке
Владимир Михайлович Гвановский

Два рассказа. Две истории любви: одна из реального мира, вторая из фантасмагорического. И в обоих мирах любовь – сила, заставляющая героев совершать непредсказуемые поступки. Насколько далеко способны зайти влюблённые? Читая рассказы, вы заглянете в осенний Киев, на гору Бойка и пляжи Нового Света, зайдёте в симферопольские общежития, познакомитесь с жизнью начинающего рок-музыканта в начале двухтысячных, узнаете о Крымской Шамбале и странных обрядах в горах. Книга написана на русском и украинском языках. Содержит нецензурную брань.

Владимир Гвановский

Цветы Тирке

Цветы Тирке

Если вы спросите у крымских туристов, когда в горах полуострова цветёт крокус – нежный лиловый цветок с жёлтыми и оранжевыми столбиками, то услышите в ответ: весной и осенью. Это верно, но с одним уточнением: весенний и осенний крокусы, или шафраны, – это разные цветы, хоть и родственники. Шафран крымский цветёт с конца февраля до середины апреля и отличается белыми бутонами с лиловатым оттенком. Шафран прекрасный можно встретить с сентября по ноябрь, его цветки – насыщенно-лиловые. Весной горы встречают нас полянами подснежников, мохнатыми бутонами сон-травы, кустами горных пионов, и среди этого великолепия крокус теряется. Но наступает осень. Ты идёшь по сухой траве, которую поднимает волнами прохладный ветер; сбрасываешь рюкзак, ложишься на землю, а рядом с тобой в траве – эти нежные цветы. Через месяц-другой горы встретят заледеневшими скалами, бесцветным небом, первым снегом на перевалах. Шафран прекрасный цветет на прощание с тёплой осенью.

На Германа навевал грусть не только вид любимых цветов: традиционный осенний поход заканчивался, идти на занудные лекции не хотелось. Трое друзей решили, что поход важнее учёбы, и уехали из Симферополя утром в субботу. За пять дней студенты успели искупаться в сентябрьском море у посёлка Рыбачье, подняться по ущелью Чигенитра вверх, в старый буковый лес с колодцем в корнях дерева, пересечь плато Караби, продрогнуть ночью у речки Су-Ат. Настал вечер среды: туристы вышли на край Тирке-яйлы, растянулись на сухой траве и наслаждались теплом осеннего солнца, сбросив футболки. Ещё десять минут на отдых, а потом нужно идти по плато к лесничеству, оттуда – вниз по Малиновому ручью, до остановки междугороднего троллейбуса. На поляне валялись пустая консервная банка с надписью «Килька в томате», термос в чехле из кожзама и краюшка хлеба, выпавшая из пакета. Герман закурил, облокотившись на рюкзак. Под ногами зияло ущелье Хапхал, скалы которого медленно поглощала тень. Тёплая солнечная погода – мечта туриста, но она невыносима для фотографа. Настоящему фотографу подавай вязкие туманы, первый снег на золотой листве, радугу после ливня, но не солнце на голубом небе. «Хотя, когда ещё я сюда вернусь?» – подумал юноша, неторопливо вытащил из сумки потрёпанный Зенит-ЕТ, выставил экспозицию, сфокусировался на скалах и нажал спусковую кнопку. Поход удался, и Герман вспоминал самые яркие моменты: вечер у костра в урочище Чигенитра, когда друзья сварили глинтвейн с дикими грушами на буковых дровах; ночное нападение лисы, укравшей еду; переход через плато Караби, покорившее друзей бездонными провалами пещер и лошадиными черепами перед входом в самые крупные залы. Но радости не было. С весны Герман ухаживал за Сашенькой, зеленоглазой студенткой-первокурсницей, и перед походом получил от девушки мягкий отказ. Юноша представлял, как любимая, принятая в походную банду, сидит в кругу его корешей у костра, кутаясь в штормовку; как вещи девушки аккуратно лежат в палатке и едва уловимо пахнут духами. Герман мечтал о дожде, шелестящем за сырым брезентом: под этот ласковый дождь так сладко спать в обнимку в состёгнутых спальниках, будить подругу нежным поцелуем в шею. Любимая поворачивалась бы во сне, закидывая ногу на друга, и не думала бы просыпаться. Герман привык ходить в гости в Сашино общежитие, обсуждать с девушкой обожаемого «Властелина колец», спорить, какой будет грядущая премьера фильма, пить чай с чабрецом. Но теперь на долгожданный блокбастер в кинотеатр «Спартак» с Сашенькой пойдёт кто-то другой, поцелует её в волшебной темноте кинозала и получит бессрочный абонемент на ласковые утренние объятья. От этих мыслей становилось тошно. Герман вернется в город через несколько часов, зайдет к девушке и принесёт на прощание горные цветы. А потом начнёт жить и мечтать по-другому.

Парень разрезал пополам «торпеду» – так в Севастополе называют полуторалитровую пластиковую бутылку из-под минералки, налил внутрь немного воды и аккуратно уложил в неё крокусы. Горные цветы быстро завянут в городе, но хоть один вечер порадуют девушку. Поставив рюкзак вертикально, он уложил бутылку внутрь, прикрыв клапан – крокусы приходилось прятать, ведь за сбор дикорастущих растений полагался крупный штраф. Разбудил ребят, собрал мусор, и туристы вышли на тропу. Они оказались на остановке троллейбуса уже в густых сумерках. Подъехала «горбатая» Skoda желтого цвета, с табличкой «Алушта – Симферополь». Герман смотрел в лица пассажиров троллейбуса, и они ему не нравились. Так часто бывает после похода – окружающие кажутся приземлёнными, бездушными. А им, в свою очередь, не по душе прана, которой ты надышался в горах. Их раздражают длинные волосы, пропахшие костром, смех твоих друзей, ваши незатравленные взгляды. Обыватели норовят наступить на ногу, ляпнуть какую-то чушь, сделать гадость – чтоб ты побыстрее вернулся с небес на землю. Отвернувшись от неприятных пассажиров, парень стал глядеть через запотевшее стекло на дорогу. На остановке «Студгородок» он обнялся с друзьями, покинул скрипучий троллейбус, выкурил сигарету и вышел через парк к Сашиному общежитию. Вдруг из массивных деревянных дверей здания вывалился пьяный парень в полушубке на голое тело, с растрёпанными волосами и мутным взглядом, дыхнул несвежим перегаром и заорал:

– Братуха, славянин, с праздником!

– Что у тебя за праздник? – сухо спросил Герман.

– Не знаешь ещё? А, вижу, ты из лесу вышел, был сильный мороз. Америка по пизде пошла!

И, пританцовывая, пошёл вниз по лестнице. Герман толкнул дверь. В тускло освещённом вестибюле стоял чёрно-белый телевизор и бросал полосатый свет на вытянутое лицо вахтёрши, на лица девушек за стойкой. Это были студентки, которые спустились в холл на минуту, чтобы проверить, пришла ли почта, но так и остались сидеть, уставившись в экран. Нон-стопом шли новости: раз за разом показывали сверкающий небоскрёб, врезающийся в него пассажирский самолёт, а потом клубы дыма и пыли. Юноше захотелось выбежать на улицу, найти студента в полушубке и хорошенько повалять его по асфальту, носом в землю. Злость накрывала волной, он уже сделал шаг к двери, как вдруг кто-то тронул его за рукав.

– Привет, Гера! Ты, наверное, к Саше пришёл? – На юношу глядела Лиза, соседка Сашеньки – красивая сероглазая блондинка, одетая в короткий байковый халат. На ногах девушки были странноватые голубые тапки с нашивками в виде хмурых обезьяньих морд: у одной мартышки не хватало уха.

– Здравствуй, Лиза. Угадала. Попросишь её спуститься?

– Сашуля уехала домой, ещё утром. Вижу, ты с цветами, давай-ка я их в комнату отнесу. Гера, с радостью пригласила бы тебя на чай, но старшая сестра сейчас в Нью-Йорке. Я на переговорный пункт ходила уже пять раз, пыталась звонить – никто не отвечает. Жду, может, какие-то новости по телевизору будут.

– Ты расскажешь мне, что случилось в Америке?

– Пока известно только, что несколько самолётов врезались днём в здания Всемирного торгового центра, небоскрёбы рухнули. Там паника, кровь, пыль и хаос.

Лиза выглядела совершенно спокойной, но её выдавали красные глаза, а правый глаз ещё и дёргался. Герман обнял девушку, и они стояли какое-то время в коридоре, освещённом только экраном с логотипом CNN, потом отдал цветы и побрёл в своё общежитие номер 3. Открыл разбитый замок комнаты 520, переоделся, пошёл в душ. Полненькая Оксана с украинского отделения радостно сообщила, что сегодня горячая вода только на третьем этаже. Но Оксана явно имела в виду женский душ, в мужском шла холодная. Оглянувшись по сторонам, Герман зашёл в женский – мыться холодной водой в сентябре не хотелось. Кабинка оказалась совсем тёмной, с липкими от грибка стенами, к которым Герман старался не прикасаться. Общежитие филфака населяли в основном девушки, и так как на факультете было очень мало парней, девчонки не особенно стеснялись их: могли идти умываться в легких сорочках, готовить суп на общих кухнях в футболках на голое тело, ждать очереди в душ, прикрывшись коротким полотенцем, поэтому парень в женском душе их вряд ли напугал бы. Вернувшись в комнату, Герман включил электроплитку и сварил овсяную кашу, добавив в неё курагу и изюм, поужинал, потом поставил аудиокассету «Houses Of The Holy», сел на подоконник и закурил. Из окна пятого этажа были видны платаны, на ветках которых красовались разные студенческие вещи, выброшенные из комнат – трусики, шапки, кроссовки. Герман вдруг вспомнил чей-то рассказ, что в неблагополучных районах Бруклина кроссовки на дереве обозначают территорию наркодилера. Интересно, что бы сказали темнокожие ребята, увидев под общежитием сады из кроссовок и нижнего белья. За деревьями стоял одинокий фонарь, от которого тянулся провод к «комку» – шестигранному ржавому киоску, торговавшему Мивиной, чаем в пачках, сигаретами, жвачкой и презервативами Wild Cat. За фонарём – пустырь и хрущёвка, населённая равнодушными жильцами, привыкшими к ночным крикам и песням студентов. Над домом нависали чёрная громадина холма и здание недостроенного многоэтажного завода. Сосед Германа был категорически против курения в комнате, но уехал на неделю в Киев, и соблазн выкурить сигарету под тягучую «The Rain Song» восторжествовал над обещанием дымить исключительно в коридоре или на кухне. Герман затягивался и представлял под деревьями осенней университетской аллеи Сашу, идущую навстречу в вязаной полосатой кофте с продолговатыми деревянными пуговицами, и неожиданно – фразу из романа Чейза: «Девушка в кофточке, а под кофточкой – упругие мячики». Он думал о том, что этим вечером весь мир оплакивает погибших под руинами людей, которые уже никогда не споют, не полюбят, не наденут перед зеркалом новую одежду, не поцелуют детей, не уснут сладко в постели. Герману покрывается потом при мысли об ужасной смерти несчастных, но всё равно снова и снова представляет себе мячики под вязаной кофточкой, которые ему не суждено ласкать.

Начался дождь – тихий, по-осеннему задушевный, шепчущий: «Сегодня ты напьёшься». Завод на холме скрылся в тумане, исчезла хрущёвка. Одинокий фонарь стоял часовым до конца, но всё равно превратился в мутное оранжевое пятно, поплыл и сгинул. Парень нервно выбросил окурок, закрыл окно и решил приготовить кофе. В комнате, освещённой люстрой без абажура, стояли две железные панцирные кровати и письменный стол, заваленный тетрадями, учебниками и кассетами. Облезлый шкаф отгораживал зону кухни. На стене висела афиша концерта ДДТ «Мир номер ноль»: Герман выпросил её в киоске после севастопольского концерта любимой группы. На кухонном столе, покрытом засаленной клеёнкой, виднелась пластиковая бутылка из-под виски Red Label, в которой друзья смешивали содержимое «красной шапочки» с водой перед ужином. Рядом лежала отвратительно оформленная пиратская кассета «Крылья» группы Nautilus Pompilius: на обложке белый орёл невозмутимо летел по оранжевому небу.

Наконец, чайник закипел и по комнате поплыл аромат кофе «Жокей». Герман всегда заваривал кофе прямо в чашке и очень любил на замечание, что так поступают только халтурщики и лентяи, отвечать, что это способ «по-польски». Вдруг в дверь робко постучали. На пороге в тёмно-зелёном пальто стояла Саша, её мокрые волосы блестели.

– Привет, мой друг. Я днём приехала домой, а там по телеку показывают весь этот ад. И подумала, что для бедняг всё закончилось, а мы живы. Ты меня так любишь, страдаешь, вот уже всю комнату прокурил, а я изображаю из себя Снежную королеву. Решила вернуться. Я ещё очень переживала за Лизу, но её сестра позвонила из Нью-Йорка, всё хорошо. Остался ты. Вахтёрша куда-то отошла, поэтому я проскользнула, не оставив свой студенческий, и собираюсь сегодня ночевать у тебя!

Наклонилась к Герману, коротко поцеловала его в губы, и парень почувствовал знакомый манящий запах духов.

– Сашенька, сними же пальто и пойдём курить!

– Подожди. Я решила, что хочу прийти к тебе эффектно, и пришла… В сапожках только и пальто на голое тело. Правда, уже у тебя в комнате поняла, что чувствую себя очень глупо и сейчас не могу просто так снять это пальто. Дай мне, пожалуйста, что-нибудь из одежды и отвернись!

У Германа поплыло перед глазами, как будто он выпил залпом стакан водки. Он закрыл входную дверь на ключ, подошёл к шкафу и вытащил из него растянутый вязаный свитер, любимую чёрную футболку с портретом Шевчука и шерстяные носки, отдал Саше и услышал сладкие шорохи: как она сбрасывает пальто, одевается. На полке, наспех сколоченной из грубых досок, за учебниками была заначка – пачка удлинённых сигарет Lucky Strike, легендарная «сотка». Герман потянулся за ними, и в этот момент Саша прижалась к нему сзади, положила руки на грудь и уткнулась подбородком в его плечо.

– Милая, у меня для тебя кое-что есть, – сказал парень дрогнувшим голосом.

– Показывай, – Саша заглянула в его глаза, и Герман смутился, – только, пожалуйста, не называй меня так пошло, как будто мы двадцать лет в браке. Я тебя поцеловала только один раз, а уже чувствую себя обязанной быть твоей женой до смерти, а потом ещё и на небесах. Ты мне нравишься, но я тебе ничего не должна. И в верности клясться не собираюсь, ладно?

– Ладно.

– Хороший мальчик, – девушка улыбнулась, – так что там у тебя есть?

– Я написал для тебя песню.

– Вот это новость! Я готова слушать. Не знала, что ты пишешь песни.

– Это моя первая, – Герман взял гитару и почувствовал, как его пальцы мгновенно вспотели. – Помнишь «Старые раны»? Я взял у Майка аккорды, придумал мелодию и написал свой текст. Слушай!

Герман выключил свет в комнате. Саша присела на подоконник, натянув старый свитер на коленки, посмотрела в окно на жёлтый фонарь, мерцавший в тумане. Парень распечатал пачку, закурил. От мысли, что любимая пришла к нему ночевать и сидит рядом в одном свитере, без белья, ему становилось так хорошо, что начинала кружиться голова. Он сделал пару затяжек, протянул девушке сигарету и начал петь.

Я снова, как ядом, отравлен тоской

И вновь ухожу бродить.

А в окнах вечерних свет яркий такой,

Там кто-то умеет любить.

И струны гитары скрипят, не поют,

Мой блюз не выходит на свет.

А кто-то создал семейный уют

На пепле растраченных лет.

И завтра с востока – снова заря,

И на яйле пастухи.

Любимая завтра проснётся моя,

Ко мне не протянет руки.

И вновь межу нами полсотни шагов,

И даже есть повод зайти,

Но связь обрывается вновь и вновь,

И в трубке – снова гудки.

Как волны морские, о камни дробясь,