Здравствуй, земля целинная. Книга третья

– Да.

– А у меня есть вод свидетельство, что вы были в кабинете, когда один из присутствующих сказал, что Алилуева застрелилась.

– Не помню я этот случай.

– А я вот напомню, – сказал он и назвал номер кабинета, и кто присутствовал в том кабинете, тогда я вспомнила этот случай, и я подумала, кто же это мог написать донос, перебирая в памяти участников разговора.

По окончании допроса следователь потребовал от меня подписать протокол допроса, но я отказалась это делать, ибо я не могла клеветать на честных людей и считать их врагами революции. Это разозлило его, он сказал, что я пожалею об этом и отправил меня в камеру.

В камере я не могла прийти в себя от обвинений в мою сторону, а еще больше меня поразило то обстоятельство, что кто-то из нашего окружения был откровенным стукачом, иначе б откуда следователь мог знать о профессоре Неделине, который с иронией сказал роковые слова вождя: "Жить стало лучше, жить стало веселей". Где сейчас замечательный ученый и доброжелательный человек профессор, вина которого заключалась в небрежно оброненном слове. Я вспоминала всех тогда присутствующих людей, оценивала их моральные качества, но все они были вполне порядочные честные люди, с которыми шли бок о бок в борьбе несколько лет. Кто же мог клеветать на профессора, которого все мы любили и уважали? Я не могла найти ответ на свой вопрос и поэтому обратилась к к своей хорошо знакомой женщине, которая работала до того секретарем обкома партии.

– Нечего здесь удивляться, система проверяет людей на вшивость, у кого слабые нервишки, кто трусить за свою шкуру, тот и бежит в органы, чтобы первой доложить о факте инакомыслия, остальные уже становятся преступниками не доносившие о врагах революции статья 58 пункт 12. Воистину, язык мой – враг мой.

Но, если бы я знала о такой статье, то смогла бы сама первой побежать в милицию, чтобы рассказывать о неправильных высказываниях своих хороших знакомых, думала я, и отвечала, что не смогла бы поступать так подло. Как случилось, думала я, что мы строили самое справедливое свободное общество в мире, а оказалось, что в нас подавляются всякие свободы, даже за выражения своих чувств и мыслей можно надолго сесть в тюрьму. Люди стали очень подлыми, жестокими, а удел честных порядочных людей, которые посвятили свою жизнь борьбе за идеалы революции, стала тюрьма, политические преследования. За что же я тогда боролась – этот вопрос сверлил мой мозг, но я ни с кем не хотела делится своими подозрениями, опасаясь, что меня обвинят во всех смертных грехах. Мне легче было сидеть в белогвардейской тюрьме, где объявили мне смертный приговор, ибо я была уверена, что умираю за светлую веру в лучшее будущее, но за что я сейчас буду умирать. Сразу или в долгих скитаниях по тюрьмам. я была на грани того, чтобы покончить с собой от отчаяния, от этих назойливых вопросов. Между прочим, в нашей камере был случай самоубийства молодой девушки, которая работала журналисткой в газете, она так хотела добиться справедливости в отношении одного очень честного ветерана революции, участника гражданской войны. Она писала письма Сталину, но не получала ответа, после потери веры он решила покончить жизнь самоубийством, повесилась на собственном чулке.

Я удержалась от этого только потому, что хотелось довести свою невиновность.

– Как же так получилось, что таких заслуженных людей бросали в тюрьму, – удивленно спросил Петр, он был задет такой несправедливостью по отношению к этой женщине и той журналистке, ведь его наивная душа полагала, что он живет в самом лучшем государстве, что наказывали действительно врагов страны, а тут открывались такие ужасные истории.

– Было так. Но до сих пор я так и не поняла почему так происходило, – тихо ответила Анна Михайловна, – Впрочем, уже поздно, пора нам расходится.

Много было непонятного для Петра Власенко из рассказов ветерана революции Анны Михайловны. Женщина, которая заслуживала на почет и уважение за её беззаветное служение делу революции, уйди из зажиточной жизни, чтобы сделать справедливое распределение всех благ в стране, перессорившись из-за этого со своей буржуазной семьей, получила за это презрение и тюрьму. Почему так произошло и кто был неправ в этом случае? Ему хотелось узнать всю правду от этой седой худощавой женщины с глубоко несчастным взглядом, поэтому после работы он спешил в тесную комнатку бывшей хозяйке всего дома.

– Я принес вам немного масла и колбасы, – сказал он, войдя в комнатку Анны Михайловны.

– Ну, что вы тратитесь на меня. У меня есть пенсия, спасибо, правительству, что назначило мне пенсию, как ветерану революцию.

– Я рад за вас, но это так сказать благодарность от молодого поколения.

– После того, как я не подписала протокол допроса мой следователь очень разозлился. Он начал кричать на меня, что я не сознательный человек, что я не хочу бороться к нашим врагам, которые хотят уничтожить первое в мире социалистическое государство. Допросы стали продолжатся по несколько часов. Следователи уставали и меняли друг друга, а мне не давали сна, добиваясь чистосердечного признания. В конце концов мне это надоело, даже не так. Мне стало жаль этих рядовых работников органов, которые исполняя чей-то нелепый приказ, тратили на меня столько времени, которые из-за моего упорства стали злыми, грубыми, некультурными, их речь была наполнена криком и матом, поэтому я согласилась подписать протокол со своим дополнением. Они согласились с этим, и я подписала свой приговор с примечанием, что на меня морально давили. Скоро состоялся суд и мне дали десять лет по статье 58, пункт 11, 12.

Мне предстояло проделать нелегкий путь на Дальний Восток в холодных вагонах, в которых обычно перевозили скот. В вагоне было устроено стеллажи в два этажа справа и слева от дверей, а посредине вагона стояла буржуйка, которую мы постоянно топили, чтобы совсем не замерзнуть, ибо был конец ноября, а тем более, мы ехали в Сибирь, где в это время было еще холоднее. Дрова мы собирали на станциях, где мы стояли по несколько часов, а то и дней.

В вагоне нас было около тридцати женщин, все политические, правда, попадались там и совсем безграмотные женщины. Помню, пожилую сельскую женщину, которую посадили из-за сына, объявленного врагом народа. тоскливо было ехать в этом вагоне, постоянно роздавался то тут, то там чей-то стон, а то и горький плач. Рядом со мной лежала рано поседевшая женщина, она постоянно всхлипывала, отвернувшись к стене.

– Что с тобой? – спрашивала я её, но она молчала, но потом призналась: "Понимаешь, я получила письмо от дочери, она ходит в девятый класс. Так вот она хочет стать комсомолкой, но спрашивает меня, правда, ли я враг народа или нет. Если ты честный советский человек, то тебя неправильно обвинили во вредительстве, и я не поступлю тогда в комсомол, иначе, я стану членов Союза Молодежи, чтобы быть на передовой борьбы с империализмом и их пособниками, и искупить, тем самым, твою вину. Что я должна ей ответить?" Женщина смотрела прямо на меня тоскливым взглядом загнанной жертвы. Вопрос был, конечно, не простой. Если дочь не вступит в комсомол, то ей будет закрыт путь к получению знаний, любимой работе, счастливому замужеству, но признаться в том, чего не делала эта женщина, и, тем самым, вызвать праведный гнев у дочери на мать, которая не желала строить новое счастливое богатое общество.

– Мне пришлось уговорить женщину написать дочери письмо с признанием своей подрывной деятельности против социалистического государства. На одной из очередных остановок она написала письмо, и мы упросили одного из конвоиров бросить письмо в почтовый ящик. Среди наших конвоиров попадались неплохие люди, они совсем не видели в нас врагов революции.

Наш состав нес нас все дальше и дальше от Москвы, каждая из нас с грустью думали о своем родном доме, вернутся куда у них не было никакой надежды. По дороге к нам подсаживали новых заключенных и уже набилось человек шестьдесят. Приходилось нам теснится, зато вагон больше согревался человеческим теплом, что было большим плюсом, ибо мы уже ехали по заснеженным просторам Сибири. Когда-то сюда высылали только страшных уголовников, неисправимых злодеев, а теперь ехали хрупкие, нежные женщины, когда-то жены декабристов поехали за своими мужьями, и о них тогда слагали поэмы, а кто о нас напишет что-либо подобное.

Однажды от большой тряски, ибо путь была здесь очень плохая, слетел замок с двери, дверь вагона распахнулась во всю ширь. Холодный воздух ворвался в нашу теплушку, но мы не замечали этого, ибо мы, как зачарованные смотрели на бескрайнюю белую степь. Там свобода, стоит только сделать шаг и можно покончить со своим заключением, но никто из нас не решился сделать этот шаг, ибо куда ты могла пойти, если у тебя не было паспорта, средств к существованию. Поэтому все стали кричать: "Конвой, закройте дверь." Мы боялись, что они подумают, что мы сами открыли двери, чтобы бежать, а за это светил еще один срок. Перегон был длинный, и наш вагон порядочно остыл от сибирского ветра и мороза.

Больше месяца мы добирались до Магаданского лагеря. Нас приняли там хорошо, ибо мы выглядели очень истощенными и ободранными. Первые три дня не работали. В лагере было преимущество перед тюрьмой, ибо мы свободно ходили по огражденной территории, дышали свежим воздухом, видели солнце и звезды на небе. Вам, кажется, это мелочь, но без этого нельзя чувствовать себя настоящим человеком.

Потом нам предложили выйти на работу. Наша бригада состояла из восемнадцати человек, в ней было: два профессора, одна писательница, две пианистки, одна балерина, шесть партработников – все горожане с атрофированными мускулами, но с большим желанием физическим трудом доказать, что они честные советские люди.

Сначала нам дали участок, где планировали строить новый барак, чтобы мы вырыли траншею под фундамент, но замерзлая земля никак не поддавалась нам, пришлось раскладывать костры, прогревать землю, а потом копать яму. Со временем начальство поняло, что это дело безнадежное и нас послали валить лес. Мы работали вдвоем с Оксаной Пушкаревой, нам надо было сделать норму 8 кубометров леса на двоих. Если мы её выполняли, то получали по 600 грамм хлеба, если не выполняли, то получали только 400 грамм хлеба, поэтому мы с последних сил старались выполнить эту норму. Кроме того, выполнившим норму на лесоповале раз в месяц давали дополнительно один килограмм хлеба.

Об этом хлебе мы мечтали весь месяц. Сколько радости было, когда по итогам месяца ты попадал в список избранных! Какой вкусный был этот хлеб!

Всю зиму я была на лесоповале, а весной меня перевели работать в тепличное хозяйство. Да, это, кажется, чудом, но у нас в поясе вечной мерзлоты были построены теплицы для выращивания овощей, ибо цингой болели поголовно все заключенные. Вот в этом забытом богом уголке оказалась научный работник сельскохозяйственной академии Полякова Елена Васильевна, которая занялась организацией тепличного хозяйства, начальство поддержало эту идею, ибо и они страдали от отсутствия свежих овощей. Специальная бригада построила теплицу с паровым отоплением, а Елена Васильевна выписала из академии семена различных овощных культур, которые адаптированы до низких температур.

Мне раньше не приходилось раньше заниматься сельским трудом и не имела никакого понятия как что делать. Сначала не все получалось, иные заключенные, которые были из деревень, насмехались надо мной и подобными мне работницами, но вскоре я познала премудрости крестьянской работы, и она мне доставляла истинное наслаждение, ибо тут я занималась настоящей творческой деятельностью, как писал Енгельс: "Труд превратил обезьяну в человека". Да, именно, трудясь в нашей теплице на капустной грядке, я снова почувствовала себя человеком. С какой радостью я бежала по утрам в теплицу, чтобы увидеть, как подросла капуста.

В начале июня, когда морозы спали мы стали высаживать рассаду капусты на огород, а на ночь накрывали эти ростки матами. Потом мы ухаживали за капустной грядкой, убирали бурьян, поливали из ведер, удобряли суперфосфатом, и растение отвечала на нашу заботу – росла не по дням, а по часам. Тем более, что летом у нас практически целые сутки светило солнце. Правда, был неприятный инцидент в нашей бригаде, когда одна из заключенных стала есть маленькие зародки капусты, которые только начали появляться на капусте. Мы стали стыдить её, мол, что ж ты делаешь, ведь зародыши должны вырасти до больших размеров, чтобы тогда употреблять в пищу. Она стала отговаривать, что эту капусту будут есть только начальство, а нам не достанется. Мы её исключили из бригады и порядок был восстановлен.

В конце августа мы собирали большие головы капусты, таких голов я даже в Москве не видела. Так ответила на нашу заботу этот овощ, к нам стали приезжать делегации с других заключений, чтобы узнать, как это мы смогли вырастить такой урожай на вечной мерзлоте. А у нас была решена проблема с цингой, ведь другие бригады выращивали лук, чеснок даже огурцы и помидоры. Мы были довольны, что смогли вырастить хороший урожай, ведь мало кто верил, что у нас что-то получится. Жизнь продолжалась, только в ней изменялись приоритеты, иные вещи приносили настоящую радость и уверенность в завтрашнем дне, без этого я не выжила бы на Колыме.

– Все начало обустраиваться, но тут началась война, хотя об этом нам никто не говорил, а газеты, журналы мы не получали. Однако мы стали замечать некоторые изменения, которые происходили в нашем лагере: сначала нам врезали пайку хлеба с 600 граммов на 500, затем стали исчезать некоторые вольнонаемные работники лагеря, а затем и наши конвоиры, и их начальники. Нам говорили, что их перевели в другой лагерь, но замены никакой не было, и мы практически оставались без охраны, но куда нам было бежать, когда на сотни километров не было ни одной живой души. Позднее, некоторым из нас стала просочатся информация, что фашистская Германия напала на нашу страну и идут тяжелые оборонительные бои. Враг захватил Киев, приближается к Москве и взял в кольцо Ленинград. Сердце у нас сжималось от таких вестей, хотелось помочь стране в такую тяжелую минуту. Не верилось даже, что враг так быстро продвигается по нашей стране, ведь нас всегда уверяли, что враг будет разбит на его территории.

Когда же нам официально объявили, что началась война с немцами, это случилось в начале августа, то многие из заключенных изъявили желание пойти на фронт, чтобы сражаться с жестоким и вероломным врагом, но наш начальник лагеря сказал, что он передаст наши пожелания куда следует и потом доложит результат. Мы с нетерпением ждали этого результата, ибо скажу, откровенно, практически все политзаключенные имели искреннее желание помочь стране и восстановить свое честное имя. Это среди уголовников находились люди, которые радовались успехам немецкой армии, и говорили, что скоро большевикам и их власти придет конец. Мы осуждали такие настроения, иногда такие перепалки заканчивались потасовками.

Долго не приходил ответ на наше желание идти служить Родине с оружием в руках, но, когда он пришел, то он нас расстроил, ибо политическим заключенным не разрешили идти на фронт, а вот уголовникам, которым предлагалось кровью смыть свои преступления, разрешалось по собственному желанию идти на войну. И некоторые из них записались добровольцами идти на фронт. Мы были в недоумении, почему нам не доверяет власть ведь многие из нас в Гражданскую войну воевали на стороне красных, некоторые имели правительственные награды. Но ничего не поделаешь, пришлось нам подчинится, а условия у нас стали еще тяжелее, мало того, что пайку хлеба врезали, так и готовить нам пищу стали намного хуже, практически исчезли из рациона: мясо, масло, различные жиры – а работать надо было по-прежнему.

Война была далеко от нас, но сердцем мы были там, ибо искренне переживали за то, что там происходило, и мы чувствовали себя виноватыми перед страной за свои проступки, хотя и не понимали в чем же заключаются наши проступки. Мы очень переживали за наших родственников, у которых жизнь круто поменялась в связи с приближением фронта, некоторых из них находились на оккупированной территории. Наша жизнь в суровых холодных условиях выглядела предпочтительный перед людьми, которых коснулась война. На редких политических занятиях нам рассказывали о зверствах, которые совершали гитлеровцы на нашей земле, а мы в этом случае чувствовали себя беглецами, которые оставили родные края и близких людей в большой опасности. Многие из нас писали письма Сталину, Калинину и другим деятелям государства, чтобы нас взяли в ополчение, чтобы мы могли оказывать поддержку нашей армии в борьбе с фашизмом. Но в ответ мы ничего не получали, что было еще обидней, ибо мы не чувствовали гражданами своей страны.

Тем не менее время шло, срок мой истек и передо мной должны были открыться лагерные ворота, но, связи с войной, мне продлили заключение до окончания войны. Мои надежды на свободу, на то, что я наконец-то поеду на материк, возможно, даже подключусь к борьбе с врагом, не сбылись. Это так тяжело получить такое известие и начать по-новому отсчет время своего заключение, причем, неизвестно было, когда закончиться война. Будь она проклята эта война. Такое решение правительства коснулось не только меня, но и несколько десятков других заключенных в нашем лагере. Было даже несколько случаев суицида с такими заключенными, которые не смогли перенести продолжение тюремного заключения. они не смогли перестроится на новый срок, я же переборола себя и находила отраду в физическом труде, работала до истощения и тем самым забывала о том, как несправедливо со мной поступили.

Война все же закончилась, и спустя несколько месяцев после победы меня освободили, правда, мне не было разрешено жить в Москве и Ленинграде, еще в столицах союзных республик, а также в полсотни больших городов страны. Но я все равно была рада, что возвращаюсь на материк свободным человеком. Путь домой был долгий – сначала я почти месяц плыла на корабле, потом ехала с пересадками на нескольких поездах, пока не добралась до Владимира, где мне разрешено было поселится.

Конечно, первым делом, я явилась в райотдел милиции, где я отметилась, и должна была каждую неделю приходить, чтобы меня отметили. Мне там прочитали целую лекцию, что я должна делать и чего не должна делать, а что нет. О чем должна была расписаться в их журнале.

Первым делом для меня было найти работу, ведь надо было добывать средства для пропитания, но это оказалось не так просто, ибо куда бы я не обращалась, то получала вежливый отказ. Я была просто в отчаянии, не знала, что мне делать, собиралась поехать в какую-то деревню, где нужны рабочие руки и не обращают внимание на судимости. Но помог случай – я встретила профессора Верховцева, который читал в институте Коминтерна историю Российского государства. Мы зашли в уютное кафе, где заказали пельмени и горячий чай. От его я узнала много интересного о том, что делается в нашей стране.

Он рассказал, что Коминтерн больше не существует, его распустили после встречи в Тегеране в 1943 году Сталина Рузвельта и Черчелля.

– Говорят, что это Черчелль настоял на том, чтобы Коммунистический интернационал прекратил свое существование, иначе они не откроют с Америкой Второй фронт против фашистской Германии. – Сказал профессор, а затем добавил, – он боялся, что СССР, благодаря этой организации, имеет широкую агентурную сеть в Европе и по всем мире.

– И чем же вы сейчас занимаетесь? – спросила я у него.

– Преподаю историю в местном педагогическом институте. Сюда я переехал еще до войны, когда начались аресты руководителей института Коминтерна. Может, потому я и избежал ареста, а вы чем занимаетесь? – спросил он меня.

– Ничем, – ответила я и вкратце рассказала о моих мытарствах, профессор слушал меня внимательно и сочувствовал тяжелым перипетиям моей жизни. В конце моего рассказа я увидела даже, как из уголков его глаз скатились скупые слезы, при этом он повторял: "Как это может быть. В двадцатом веке и средневековые порядки, мы знали, что творится в стране что-то плохое, но никогда не могли предположить, что все так ужасно происходит.

Он взял мою руку, чтобы передать через такое прикосновение свое глубочайшее сочувствие.

– А чем же думаете заниматься дальше?

– Прежде всего мне надо найти работу.

– Разве у нас сейчас нет работы, когда катастрофически не хватает людей со знанием иностранных языков. сколько языков вы знаете?

– До того, как меня посадили в тюрьму я свободно общалась на; французском, немецком, английском и итальянском языках – только меня никто-никуда не берет, в связи с судимостью, тем более по 58 статье.

– Но это ведь несправедливо, у вас же такие заслуги перед Советской властью.

– об этом уже забыли.