Казачья Молодость

Казачья Молодость
Владимир Молодых

Перед вами книга воспоминаний молодого человека в пору его трудного становления. Как он, несмотря на невзгоды судьбы, смог, занимаясь серьёзно конным спортом, все преодолеть и обрести верных друзей. Мой герой дорожил этой дружбой и, когда надо было, он встал на защиту друга, когда была задета его честь.Герой-рассказчик – мой отец, казак Даурского казачества станицы Монастырской. Это не автобиография отца, хотя очень многое взято из его жизни. Ведь память должна стать венцом человеческой жизни.

Казачья Молодость

Владимир Молодых

© Владимир Молодых, 2021

ISBN 978-5-0053-5436-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КАЗАЧЬЯ МОЛОДОСТЬ

«Нет, веруйте в земное воскресенье: в потомках ваше имя оживет…»

А. Одоевский

Глава 1. Детство

1

«…Если ты мог пережить, то должен иметь силу помнить…»

Я родился в старинной казачьей станице Монастырской в доме своего отца.

В казачестве нет чувства начала и конца жизни. Нет у нас той поры, когда ты бы ощутил себя ребенком. Есть только время, когда ты был, хотя еще маленьким, но уже во всех смыслах казаком. С молоком матери я впитал в себя тысячелетнюю судьбу нашего казачества. Словом, я вобрал с молоком матери столько казачьего, сколь, а она, эта казачья жизнь, заключена всего в двух словах: «Помни о смерти». Как, бывало, сиротели наши станицы в годы малых или больших воин. Да, жизнь казака во власти превратностей судьбы. А еще казак не упустит случая постоять за свою вольницу. За нее и смерть ему не брат. Он разучился ее бояться в годы лихолетья, когда не известно было – какой стороной упадет монета его судьбы: то ли жизнью, то ли смертью? Но живуче наше казачье племя. Оно, что тот татарник колючий у дороги, копытами коней топтаный, колесами телег давленный, но придет пора его весны и он поднимется, зазеленеет и даст потомство. Вот такую силу, живучесть казачества увидел Л. Толстой в повести «Казаки». Но всегда в годину опасности подаст казак руку на братство. Не это ли роднит казаков друг с другом. А потому нет ли, скажем вслед за Н. Гоголем, в мире уз сильнее нашего казачьего товарищества. На том оно, казачество, и стоит по сию пору. Ибо великие минуты в истории казачества всегда порождали и великие чувства…

О роде Дауровых, о его зарождении мне мало что известно доподлинно. Известно то, что казачество в Сибирь пришло во главе с атаманом Ермаком. Здесь могилы наших дедов и прадедов. Когда-то они уходили, наши казаки-землепроходцы, дальше на Восток, за Байкал вплоть до Тихого океана, обживая пустынные дикие земли, дав начало великой стране на карте мира – Российской Империи. Поле долгих изнурительных походов больным, немощным казакам тогдашняя старая православная вера ставила монастыри. Те из казаков, что возвращались из Даурии Забайкалья, давали, как тогда водилось, прозвище Дауровых. Вот так или, похоже, так и пошел наш род Дауровых… Наш род знатных, домовитых казаков. Они ходили с Атласовым открывать, отвоевывать земли Камчатки. Ходили с Хабаровым, осваивая земли под пашни. Они отстояли Албазин пограничный с Китаем город, закрепив границу Империи по реке Амур. Я всю жизнь испытывал гордость и причастность к подвигам своих предков. Я был счастлив, что я родом не из тех, кто не помнит своего родства. Помнится, в Духов день мать всегда напоминала мне, что надо молитвой «сотворить память всем от века умершим казакам». Исповедовали наши предки, древнейшие пращуры старой веры, наставляла меня мать, чистоту, непрерывность пути жизни, дабы не был прерван этот путь, чтобы с каждым родом росла близость и единство всего казачества. Да, в казачьем роду, как говорится, не без урода. Но предки наказывали нам блюсти чистоту казачьей крови, чтоб быть во всем достойным своих предков в благородстве. Помню с детства, над моей кроватью памятью висела шашка деда моего поселкового атамана, а на косяке двери висела его нагайка – символ казачьей чести.

Венец жизни человека есть его память о ней. От памяти этой только и может пойти и передаться нам зов предков наших, которые сумели сохранить в веках гордое и святое слово «казак». Истоки слова этого, как и всего казачества, как не верти, идет от старой православной веры, от которой мы, современные казаки, и пошли. К истокам, к старым корням казачества не зря обратили внимание гении литературы. Л. Толстой писал о гребенских староверческих казаках. У Н. Гоголя герои «Тараса Бульбы» – казаки – старообрядцы. Наблюдая жизнь гребенских казаков, Л. Толстой записал: «Будущность России казачество – свобода, равенство и обязательная воинская служба каждого»…

2

Мое детство – это и есть начало моей казачьей жизни.

«Начало всегда приятно, писал Гёте, – именно на пороге надо останавливаться».

Мои первые воспоминания из детства чаще складывались из рассказов родителей. Одно из них я почему- то хорошо помню. Не знаю почему, но событие это заставило всколыхнуть мое сознание столь ярко, что оно осело в моей памяти на всю жизнь и даже впоследствии сказалось на моем мировоззрении. В младенческие годы я был счастлив тем, что был во всем представлен самому себе. Я просто захлебывался от моей вольницы. А мир, между тем, был богат вокруг меня всем тем, что составляет суть казачьей жизни и он вращался вокруг меня, не замечая меня.

Станица наша стояла в глухой стороне. За околицей станицы проходил тракт, по которому в любую погоду шли и шли этапы каторжан. И самым пронзительным событием из детства – была первая встреча с этапом. Память о том увиденном рубцом ляжет на мое сердце и будет болью отзываться всякий раз при очередной встрече с новым этапом.

Я хорошо и сейчас, по прошествии многих лет, помню тот летний жаркий день, выбеленное зноем пустое небо. От парома через нашу реку Шумную тракт тащился еще долгие версты до станицы Сбега, где каторжан заводят в баржи, а пароход, подхватив их, отправит несчастных на рудники дома Романовых то ли на юг до монгольской границы, то ли на север за полярный круг. В тот день, похоже, по тракту тащился этап из колонны людей, вытянувшейся на целую версту. По началу людей просто не было видно. В раскаленном воздухе плыло облако пыли, которая поднималась сотнями с трудом волочившие ноги. Пыль слоем лежала на одеждах несчастных. Пыль, похоже, скрипела у них на зубах, затрудняла дыхание. В тот злополучный день я был со своим двоюродным братом Пашкой. Мы проверяли в омутах под корягами свои рыболовные снасти – мордуши. Это плетеное из ивовых прутьев подобие большого кувшина с узким горлом. Тракт шел вдоль реки, так что вскоре мы услышали кандальный звон и увидели столб пыли в знойной тишине. Выглянув из-под высокого берега, я, было, полез вверх от любопытства на кромку берега. Но Пашка потянул меня за рукав вниз.

– Пошли… пошли…! Невидаль какая – каторгу гонят. Ты смотри над ними туча слепней, оводов, а там и шершни могут быть, – замахал руками Пашка.

– А это что такое шершни? – не отрываясь от происходящего, почему- то тихо спросил я.

– Это – зверюга на крыльях. Если ударит в лоб – тебе амба! Смерть – значит…, – смеясь, крикнул Пашка.

Павел был на два года старше меня и уже учился в первом классе станичной начальной школы. Он был на голову выше меня. Поджарый, костистый и слегка сутулый. «Шалопай этот Пашка, каких свет не видывал, – говорил о нем дед Дауров. – Ни одна драка не обходится без него».

– Пошли! – уже с силой дернул меня за рукав Пашка. – Пошли, а не то это зверьё загрызут нас.

Я вырвался из рук брата, и с осторожностью высунулся из-под обрыва. Теперь все пространство дороги занимало нечто шевелящееся сквозь облако пыли. Проступали лишь мутные очертания фигур, напоминающие движущиеся тени под неумолчный похоронный перезвон кандалов. И это несметное полчище оводов и огромных мух над головами каторжан, казалось, никто из них не замечал. Я вспомнил, как в жаркий день пастухи загоняли скотину в прохладные сараи: иначе, говорили они, от укусов слепней стадо взбесится и тогда поди собирай его.

А люди брели молча, среди носящихся кровососов, как ни в чем не бывало. «А может они не чувствуют укусов?» – подумал я.

– Что это за люди? – спросил я Пашку. Он не был мне другом, но зато он знал абсолютно все в этой жизни.

– Да… так! Пустяки… Убийцы и разбойники. Известное дело! Это не «политика». Тех везут на телегах, – деловито пробасил Пашка.

От реки пахнуло ветерком. Он мелкими вихрями пробежал по пыльной дороге, сорвал с лиц каторжан маски из пыли. И враз проступили худые, изможденные лица с желтым налетом и перекошенными губами. И вдруг я заметил добрые глаза.

– У разбойников таких глаз не бывает, – не оборачиваясь к брату, твердо сказал я.

Я видел глаза молодого человека. Он с немым вызовом смотрел на меня и, как бы говоря: мол, смотри на эту несправедливость, которая гонит нас, и запомни, что кандальная Россия восстанет под тревожный набат мятежа. За кандальниками потянулись телеги. За крайней из них шел мальчик. Он озирался по сторонам, то и дело отставал. Идущая впереди его женщина, не глядя, протягивала назад руку, мальчик ловил ее руку. Он был такого же как и я роста. Арестантская серая одежда на нем была, явно, с чужого плеча. Рукава солдатской шинели закатаны, сам подпоясан женским платком. Сквозь треснутый козырек картуза, наползавшего на глаза, видны были пуговицы глаз загнанного зверька. Старался он шагать широко, чтоб не отстать от телеги. Рядом с ним бежала приблудная, должно, собачонка. Мальчик так ни разу не глянул на своего верного «друга», хотя собачка билась у ног мальчика, но тот долго, не отрываясь, смотрел на меня. Я не знаю, о чем он думал? Но, уже отойдя, он еще раз обернулся в мою сторону и, махнув рукой, он, похоже, сбросил слезу…

А я еще долго смотрел на заднее колесо телеги, которое неумолимо катилось туда, откуда никому из них не будет возврата.

Вспоминая годы Гулага, которые я прошел в пору расказачивания, жизнь моя представляется той же телегой, за которой я, как и тот мальчик, спешу, чтобы не отстать от жизни. Выходит, судьба мальчика была все время со мной. И это было печально…

Я уже тогда на краю детства знал многое. И все это говорило мне о чем- то ином, что окружало меня в станице. Оно вызывало во мне и мечту, и тоску о чем-то пока мне не ведомом, трогали непонятной любовью неизвестно к кому или к чему…

То было время, когда на тысячах верст Сибири, как по пустыни, брели этапы каторжан. И для этих несчастных была мукой холод предстоящей ночи. Так рассказывала мне, автору этих строк, моя мать Прасковья Елупахина. С Поволжья они, ссыльные, шли этапом в Забайкалье около года. С ее слов, родившиеся весной на этапе дети умирали ближайшей осенью, если даже пережили лето…

3

Детство мое непрерывно было связано со станицей. В памяти тех младенческих лет моих задержались лишь некоторые лица, картины казачьего быта и отдельные события…

Среди этих событий было первое в моей жизни путешествие, самое необыкновенное. Сколько я помню себя, я мечтал о том дне, когда мне будет позволено забраться в седло нашего коня по кличке Башкир. Годы шли, но я не переставал об этом напоминать матери. В постоянном отсутствии отца все в доме решала мать. Мне не терпелось почувствовать под собою казачье седло, чтобы проскакать на зависть сверстникам станицы. Мать поначалу отнекивалась, но мое упрямство – я ведь казак! – поимело действие. Да, она поговорила со мной, но при этом заметила, что я еще мал. Вот как, мол, подрасту тогда и решим. Отца, бывало, по полгода пропадал в реке. Он работал на известного в городе золотопромышленника. Баржами на буксире парохода доставлял из южных степных богатых станиц зерно или товары, что приходили караванами из Китая. Правда, в доме еще оставался дед Дмитрий, некогда известный поселковый казачий атаман. Глуховатый, он, бывало, сажал меня к себе на колени и тогда я начинал ему рассказывать о своей горькой жизни. Он понимал, что даже ему не удастся перешагнуть мать и посадить меня в седло. Больше того, как я узнал позднее, дед и вовсе побаивался моей матери, староверки. Она была известна в станице, как раскольница. Ведь по ее наущению дед был вынужден бросить даже курить в доме. Правда, отец купил ему трубку, но она чаще была или пустой, или потухшей, но дед этого не замечал и не выпускал трубку изо рта. Я рассказывал ему про свои беды, а он, придвинув свое ухо ко мне, слушал мой горький рассказ о том, что мать не разрешает сесть на Башкира хотя бы во дворе дома. Дед, слушая, уныло кивал головой, посасывая пустую трубку. «Ты скажи матери, – громко вдруг начнет старик, – что ты стал казаком уже в первый же год жизни, когда крестный твой, атаман станицы, подарил тебе настоящее казацкое седло. А я подарил тебе атаманскую шашку и нагайку. Тогда сама мать облачила тебя в казачью справу. И на коня тебя крестный твой тебя посадил. Дали тебе в руку нагайку и ты счастливый сам ездил на виду у нас по над крыльцом, пока не заметила нас твоя мать. Она, всплеснув гневно руками, стала ругать самого нашего атамана за то, что ты еще мал быть в седле да и вовсе ты еще не казак. Тебя тут же сняли с коня. Но не таков был наш атаман. А ты в то утро своего рождения вдруг оторвался от рук матери и первые шаги сделал к отцу, но тут же развернулся и с первым словом «мама» заспешил к матери. А атаман вот что сказал:

– Казак должен после первого же шага и слова быть в седле. Таков казачий обычай. Ведь не зря говорят, что казак родился в седле. Да, хоть он и казак, но мал. Но вот мое слово атамана, мать, как только он сможет сесть в седло сам с крыльца, то я повезу его, как крестный, в городской Собор на посвящение в казаки, – говорил атаманским голосом крестный, так что его слышали пол – станицы.

А вот теперь, Яшка, слухай меня, продолжал дед мне на ухо, вот тебе гривенник. Ты его отдай немому Петьке, чтобы он помалкивал, когда он будет учить тебя садиться в седло с крыльца. Таково было слово атамана. Ты про то не забывай.

Так я и сделал…

Нашему работнику немому Петьке было около четырнадцати лет, но по развитию он далеко не ушел от меня, зато гривенник мой спрятал подальше в карман. И все же Петька стал моим первым наставлеником в верховой езде. Я помогал ему запрягать и распрягать коня, а он разрешал мне водить коня на водопой на нашу за огородами речушку Песчанку. Зато там я мог с ограждения моста, цепляясь за гриву, забраться на коня и прогарцевать по мелководью ручья, разгоняя губастых пескарей. Что было бы – узнай про это мать!

Но такое счастье было так редко…

Мать заставляла помогать сестре Верке. Она была на два года старше меня. Сестра заставляла меня следить за курицей – наседкой с цыплятами среди грядок огорода, чтобы коршун, не дай Бог, утащил цыпленка. Дед, видя такое дело, выйдет на крыльцо: якобы трубку раскурить – крикнет мне.

– Ну, что, казак, опять к девчонке тебя поставили, – начнет подтрунивать дед, – Нет, не быть тебе казаком, коль от женской юбки не отстанешь. Дома – за мамкиной юбкой, тута – за Веркиной.

Слова деда задевали меня до слез. Я бежал к матери жаловаться на деда.