Исследование дома. Новая версия. Притчи, рассказы, эссе

Исследование дома. Новая версия. Притчи, рассказы, эссе
Владимир Иванович Нечаев

В краткой притчевой форме автор рассказывает о времени и детстве, о снах и старых фотографиях, о женском и мужском, о сущности и природе человека, о месте человека в этом мире. Вещь, как элементарный квант человеческого дома, диктует свою философию. В силовом поле окружающих вещей понятие дома поднимается до значения космоса. Показаны новые завязи-смыслы современной эпохи, захваченные объективом фотокамеры. Книга обращается к широкому кругу думающих, достаточно образованных читателей, имеющих культурный багаж и житейский опыт; она будет интересна уже в силу того, что большая часть описанных историй происходит на географически удаленных окраинах России.

Владимир Иванович Нечаев

Исследование дома. Притчи, рассказы, эссе

Вещи и обитатели

… Еще не подумал, и словно бы мышь пробежала,

нездешний сквозняк потянул из житейских щелей,

как будто для счастья тебе одного не хватало:

безлюдья и немощи тихой природы вещей.

Далеко–далёко

Покорно бредущая лошадь, телега и две фигурки в телеге – два силуэта – отец и мой младший брат. Они едут за дровами, собирать к зиме сухой плавник. Его особенно много после шторма. Брат сидит на задке телеги, спиной к отцу, болтает ногами. Лошадь, опустив голову, помахивает хвостом. Отец бросил поводья. Дорога привычная, неспешная.

Отсюда мне не так хорошо видно. И я заслоняюсь от встречного солнца, встающего над водой.

Мы поздние дети. Я родился – отцу было за пятьдесят. Сейчас, когда я пишу этот рассказ, мне почти столько же. Я слышу шум прибоя, крики чаек. Свежий ветер с моря приносит запахи горячего песка, травы и морской гнили. В тёплом мареве дрожат, истаивают спицы тележных колёс. И телега не катится – плывёт сквозь золотое сияние.

Отчего же я не крикну, не взмахну призывно рукой: «Возьмите и меня!» Но я молчу, скованный этим видением и необъяснимой печалью. Мне кажется, это я, там, за спиной отца. Беспечно свесив ноги, я смотрю, как колеса оставляют след на песке. Ветер переметает тележную колею, пригибает траву, ворошит мои волосы. И телега, и лошадь, и две фигурки теряются, исчезают в слепящих бликах…

Младшенький, Сергунчик, Сергунёк, как называет моего брата наша мать. Она любит его по–особенному, мне кажется, больше всех. Старший брат уже учится в школе. А я всего лишь средний. Серединка на половинку. Ни то, ни сё. И я завидую младшему. У меня с ним война. Мы не дерёмся, как обычно дерутся мальчишки. Почему–то я никогда не мог ударить брата. Ко всему, он псих. Я притесняю его, изощрённо, изобретательно. Знаю, что это нехорошо. Но я ничего не могу с собой поделать. Я довожу его до слёз и отступаю.

– Сергу–у–шечка! – язвительно тяну, дразнясь. Мне семь лет. Младший брат на год моложе. Но для меня он безнадёжно младший. В моём представлении он маленький и ни на что не годный. Какое–то время у него был энурез, и это окончательно опускало Сергунька в моих глазах. Я демонстративно и презрительно морщил нос, подчёркивая его телесную слабость.

Наши игры всегда кончались плачем младшего. Однажды, бросая ему крупные камни, из которых он что–то строил на песке, я с вызовом бросил очередной камень ему в лицо. Камень рассёк бровь. Мой брат залился слезами. И кровь текла по щеке. Он плакал и размазывал по лицу слёзы и кровь. Мне это доставляло странное удовольствие…

В другой раз, поздней северной весной, когда море ещё не освободилось ото льда, Сергунёк ступил на льдину. И льдину отнесло от берега. Наша вислоухая собака, помесь ездовой и охотничьей, бросилась в воду, подплыла к льдине и взобралась на край. Льдина накренилась под собакой. Я видел, что брат испугался.

– Уйди, Рекс! – закричал он и согнал его в воду. И собака опять влезла на льдину. Всякий раз брат сгонял собаку. Он гнал её и плакал от страха. Он боялся глубокой воды под непрочной льдиной. Он не умел плавать, как не умел плавать и я. Всё казалось мне тогда смешным и забавным. Я не понимал опасность происходящего. И я смеялся, пока сосед–старшеклассник не подал длинный шест моему брату, и тот смог подтянуть льдину к берегу.

Повзрослев, мы примирились, но тлеющий уголь детской войны так и остался в наших сердцах. Позже я научился уважать суверенную территорию младшего. Может быть, что–то изменилось, когда я вытащил Сергунька, тонущего в другой весенней воде.

У нас была опасная забава прыгать с льдины на льдину. Лёд крошится, уходит из–под ноги. Оттолкнувшись, нужно прыгнуть на следующий обломок, добежать до берега. Когда–то из ледяной полыньи меня спас старший брат. Теперь, возвращаясь назад, выбирая льдины покрепче, я бежал к младшему. С испугом в глазах он тянул руку из воды навстречу мне. Наверное, он думал, что я брошу его.

Моя одежда всегда доставалась младшему, как бывает в больших семьях. И это не прибавляло теплоты между нами.

– Не психуй, Сергунёк! – говорил я брату.

Совсем маленькие, мы ходили в обносках. Это потом появились добротные вещи, куртки на молниях, вязаные свитера. Из–за границы пошёл импорт – лёгкие японские плащи–болонья, которые можно было сложить и спрятать в кармане, ослепительно белые нейлоновые рубашки, кожаные остроносые штиблеты.

Я помню хмурый летний день и двух парней у поселкового клуба в узких красных галстуках. Среди серого красный цвет кажется особенно ярким. В клубе крутят очередной индийский фильм. Парни поют модную песню, в которой «бригантина поднимает паруса». Моя мать крепко держит меня за руку.

– Стиляги! – роняет она презрительно. Я выворачиваю голову назад.

– Про Флинта и Роджера… – бормочу я. Мне хочется дослушать песню.

– Не нужно брать с них пример, – говорит мать.

Я в каких–то салатных чулках на резинках. Мне кажется, все смотрят на мои чулки и смеются.

– Это девчоночье, – твержу угрюмо. Я хочу скорее домой.

Но всё это будет потом.

А сейчас я бегу за телегой. Возница, оборачиваясь, придерживает лошадь. Я в перешитом отцовском пиджаке, который мне до колен.

Я догоняю телегу, запрыгиваю. Следом бежит, торопится Сергунёк. Он в таких же одеждах с чужого плеча, он путается в них.

Мать стоит у калитки.

– Не обижай его! – кричит она. И я с ухмылкой сталкиваю брата с телеги. Брат, упав в дорожную пыль, рыдает.

Наш посёлок теперь остался только на карте. Под его названием в скобочках стоит маленькая пометка: нежилое.

Я обращаю взгляд туда, где бесконечная тундра смыкается с далёким выгоревшим небом, где течёт и впадает в море большая река Каюм. Чуть пылит дорога под хриплым колесом. Я плачу и смотрю вслед…

    18 мая 2009

Жёлтый велосипед

Нет ничего древнее и проще велосипеда.

Старый банщик рассказывал, – а городские банщики знают почти всё, – что велосипед изобрели китайцы в эпоху правления династии У. Во всяком случае, когда говорят «не изобретай велосипед», подразумевают нечто очень простое, в том смысле, что это было прежде.

Новый велосипед остро пахнет рифлёной резиной покрышек, смазкой, и чем–то неуловимым, может быть, временем. Великолепный никелированный руль. На правой стороне руля блестящий звонок. Когда я был маленьким, трель велосипедного звонка меня завораживала. Я останавливался у обочины и с немым восторгом провожал взглядом велосипедиста.

Велосипед – не машина. Скорее, это образ жизни, мировоззрение, почти религия.

Тише едешь – дальше будешь, – мог бы сказать и Конфуций. Вся суть конфуцианства, которому следуют жители Поднебесной, – здесь, в изогнутом руле, в сверкающих хромом ободьях колёс, в мягком ходе. И я вижу, как полтора миллиарда китайцев согласно крутят педали, щебечут на своём птичьем языке и тихо позванивают велосипедными звоночками.

Велосипед – это порыв и покой, и созерцание, и задумчивость, и праздник, и молитва.

У ребёнка обязательно должен быть велосипед. Будь я президентом, я подарил бы велосипед каждому ребёнку. И не подростковый, но взрослый. Дети тянулись бы ногами к педалям и быстрее вырастали. Велосипед подвигает мальчика к раздумью, а девочку – к смирению.

Я помню советские низкорослые «Школьники», «Орлёнки», – я никогда не уважал их. Дамские велосипеды без рамки вызывали у меня протест и отторжение. Сесть на дамский велик – означало вызвать насмешки всего двора. Предметом моей тайной зависти был взрослый «Урал», велосипед старшего брата. И первое время я катался на «Урале» под рамкой, пока не стал доставать педали с седла.

Слово «рамка» нынешнему подростку незнакомо. А между тем, это было важной частью велосипеда. На рамке перед собой можно было прокатить младших. В кольце твоих рук они чувствовали защиту и покровительство.

Если на рамку садилась девчонка, ты едва дышал и, словно бы ненароком, старался коснуться щекой её волос, а коленом – её бедра. Ты имитировал тяжёлый подъём, пыхтел пассажирке в ухо и видел, как ухо розовеет, и твоя спутница молчит. Это было невинно и трогательно!

Теперь другие времена, другие отношения.