Повести военных лет

Повести военных лет
Владимир Иванович Негадов

Рассказы и повести моего деда, восстановленные из его рукописей 50-летней давности

Владимир Негадов

Повести военных лет

Инструктор Долгих

После двух суток езды в жестком вагоне, прокуренные едким самосадом с пахучим донником, узнавшие пассажиров как родню, мы начали собирать свои чемоданчики. Все! Духота, разговоры, плач детей, частые проверки билетов уходят в забытье. Не знаю как другие нации – холодные шведы, промозглые туманами альбионцы или крикливые, как весенние грачи итальянцы, а русский человек в вагоне чувствует себя лучше, чем рыба в воде. Становится настолько общительным, что все из него лезет, как из дырявого мешка. Что его таким делает ? Может, перестук колёс, а может, жажда передвижения – составная часть романтики, при этом душа его – в парении, как птица, а язык опережает мысли. Эх, как бы мне хотелось умереть в поезде дальнего следования ! Чалдоны, заросшие по глаза щетиной, молчаливые, кряжистые, похожие друг на друга, хитрющие, и те, заложив «полбанки», не спеша вступают в «гутор».

„Ты, паря, послухай,– тайга шума не любит, шумный человек-пустой человек“, – назидательно вёл разговор ехавший с нами чалдон Прохор. „В тайге – кто кого перемолчит. Убить зверя- что пустяк, паря. Надавил на крючок и всё. Вот в прошлую глухую осень Селиваха медведя подчинил“, – Прохор кивает головой на сидящего напротив детину.

Селиван ест крутые, румяные, печёные яйца, посыпая их крупной серой солью.

– Сам шёл, я ему только дорогу указывал,– басит Селиван.

– Ты, паря, послухай, – выпивая ещё стакан мутноватой жидкости, продолжил Прохор. -Поставил Селиваха верховые сети с аршин от земли, обложил ими берлогу, поднял орясиной зверя – тот уж на зиму залёг – зверь вздыбился, Селиваха – под сеть нырком, а михайло в сети и замотался. Возмущаться стал, реветь, а Селиваха его часа два орясиной успокаивал – подчинял. Потом обмотал волосяной возкой, освободил задние лапы от сети, и повёл его на вожже прямо к сельсовету. Во, паря!

– Сам шёл, я ему только дорогу указывал, – добавил Селиван, шелуша яйцо. Сели эти двое ночью, где-то на полустанке, за «Зимой», ехали в город купить берданку, припасов к ней, да в «люзион» сходить…

Остальные россияне тоже на слова охочи, а если хорошо выпьют, то поют забористо и долго отплясывают под говоруху-«ливенку». Любят рассказывать истории, вроде Евсея-плотника, ехавшего в Забайкалье. Притиснув в угол курносую, с лицом как масляный блин, бурятку, вкрадчиво с приглушением говорил : «Ты погодь, милуха, а муж –то у ей был не вполне естественный, ну, она и- того, схлестнулась с артистом, кумекаешь, а ?» Бурятка, видимо, кумекая о чём речь, смеялась, закрывая щелки глаз, а Евсей уже заводил за её спину руку…

Распрощавшись с попутчиками, мы с Сашей Максимовым вышли из вагона. Март в Сибири тоже весенний месяц, вечерние зори ясные ,чуть подёрнуты румяной молочной пенкой, морозец лёгкий, не жжёт лицо. Тайга в дымке, стала чернее и как бы ближе. Слышно, где-то тренькает синица, по весеннему, звонко, в несколько коленцев поют эти плутовки своё ципинь-ци–пинь. Зимой этого не услышите. Это песнь весны. Город ещё не зажёг огней, прозрачные дымки из труб домов стоят столбами. Проходим красавец мост. Ангара очистилась ото льда, вода тёмно-зелёная, как бутылочное стекло, бешено клокочет у опор, а дальше течёт спокойно, разливаясь в ширь, прячась за недалёкими лесистыми увалами. Большинство городов Сибири гнездятся по рекам, как клуши в садке, потому что реки издревле для человека были дорогами. Так и этот – областной с базаром, пропахнувший «душистым» омулем, от которого вновь прибывшего россиянина мутит, и он бежит к забору, держась за него начинает извиваться как змей. «Квелой,-говорит продавец омуля, – погодь, обвыкнет, за уши не оттащишь». И правда, через неделю мы ели его почём зря. Резать его нельзя—расползётся. А вот когда обдерёшь, то прямо пальцами берёшь красноватое мясо. До чего же вкусен злодей! А запах, он не ощутим, его перебивает вкус. Безусловно, его лучше употреблять под «это дело», а так просто, как говорил пилот-инструктор Иван Петрович, – «портить вещь – варварство!» А с «этим делом» в то время в городе было очень туго, почти как «сухой» закон

Управление Гражданской Авиации далеко разбросало свои отряды. Они стояли в Абакане, Енисейске, Нижне-Удинске, не говоря уже о самом Иркутске. Летали до Тикси, Хабаровска. Новосибирска. А летали то на чём, да ещё как летали! Само Управление располагалось в монастыре, недалеко от центра города в тенистом парке, окружённом толстой кирпичной оградой. Монахи разбежались по скитам и дальним уголкам таёжной глухомани. Под сводом бывшей трапезной гулко бьётся дробь «Ундервуда». Стук обрывается, к нам выходит красивая блондинка. Смерив нас раскосыми длинными зеленоватыми глазами, спросив: «Что надо?»-ушла, крутнув бёдрами. Сашка зажмурился, я воздел взгляд в потолок, там витал на больших белых крыльях узколицый архангел. Он ехидно улыбался и грозил мне перстом…. Нас принял начальник Управления, а рядом билась дробь «Ундервуда»…

Лежим на койках в просторном общежитии сухопутного аэропорта. Собрались двенадцать лётчиков, несколько механиков – молодые, здоровые парни. Будем летать по зонным маякам на «Р5»-ых .В то время в воздушных силах он был разведчик и штурмовик. Это они под Гвадалахарой вышибли дух и печёнки у молодчиков Франко, сделав мешанину из железа и мяса. Они их закупорили в узкой долине. «Р-5»-ых было тридцать: девяносто пулемётов, пятнадцать тонн бомб. Много дней не выли шакалы в долине. Они были сыты…

Сегодня воскресенье, на улице ветер, мокрый снег, наводящие тоску. Завтра теория формул и графиков, которые трудны и сразу забываются, когда берёшься за ручку управления самолёта.

–Так, братцы, дальше нельзя, мы уже обрастаем мхом недоверия, а чем дальше, тем он будет гуще. Нет, я так не могу. Придётся сходить, принести «её» для понимания души, а то лежим, как будто никто «её» не желает.

Мысль многим пришлась по душе, стало оживлённее, кто-то сказал: «Давно бы так!», – и большинство выложили «родного братца» -пятёрку, где был отпечатан лётчик с парашютом на животе, в шлеме и очках, решительно глядевший на вас. Я отдал положенное Федотову, достал брус сала с бледной шкуркой и запахом чеснока. Василь Самсонов: «Режь помельче, народу много». Стало понятнее, кто будет пить, кто-нет, кто свой, а кто пренебрегает обществом, а стало быть не внушает доверия. Мох недоверия стал вянуть. Вдруг троим нижнеудинцам потребовалось сходить на почту, они вышли не глядя на нас. Василь сказал: «Предатели рода людского». Не успела за ними закрыться дверь, как один из них, Краморов Михаил, вернулся и стал оправдываться:

–Тоже нашли время жёнам писать, ещё не оглядевшись. Написать можно и завтра, правда?

–Конечно, да и что писать, когда они знают где и зачем мы тут, – сказал Максимов.

–Завтра рано, -вставляет Василь Самсонов, – жену нужно держать в некотором нежном беспокойстве, а когда пишешь подпускать немного тревоги и неопределённости, что де чертовски трудно, ночей не сплю, а вчера двоих предали мати – сырой земле – мотор на резонанс развалился, что нет спасу как всё дорого. Пусть всё время думает, каково тебе здесь. Такие думы на легкомыслие не пустят.

–Ну, ладно, тогда через недельку и напишу.

Уходят ещё двое, один вертится на койке, никак не может «уснуть».

–Как думаешь, далеко до магазина?» – спрашивает Гриша Отрышко у техника- бурята .

–Так, мал-мала, – без выражения на лице отвечает бурят, облизанный степными ветрами, как камень-плитняк.

Закуска готова: сало, чуть заплесневелая колбаса в шкурке с тафаларских приисков, а тех, кто ушёл за «ней», всё нет…. Кто-то резко стукнул, дверь открылась и вошла ладная, крепко сбитая, с засученными рукавами бабёнка. Мягкий низковатый певучий голос спросил:

–А моего тут нет ? – с пониманием глядя на стол и с недоверием на нас. Думаю: «Хороша, и чья это?» Но все молчим, или не сообразим, что ответить, ошарашенные её красотой или появлением.

–Если придёт, не давайте–убью!. Окидывает глубокой чернотой глаз и уходит.

–Такая ночью и задушить может, и не кашлянешь ! – замечает Гриша.

–У нас баба вся ровная, потому степь живём,– ни к кому не обращаясь говорит бурят. У вас гора есть, тайга есть, однако и баба разная.

–Ты деньги давал ? -прерывает его Саша.

–Однако давал, мы тоже «её» хотим.

Молчим, отводим глаза от закуски, поглядываем на дверь.

–У нас степь далеко видно, а тут стена не видно, так и баба .

– Что, так и баба?

–А ничего. Я её знай, это Маша – Петровича жена.

–Да такую и за стеной видно! – вставляет Гриша. Ты как попал в авиацию?

–Мы – комсомол, страна сказал надо –идём.

–Ком – со – мол ! А водку пьёшь.

Бурят щурит глаза, вроде как улыбается, потом уверенно говорит:

–Мера знай, честь знай.

Вдруг быстрые шаги по коридору. «Она»-говорит бурят. Я подумал, что опять Петровича жена, но распахивается дверь: розовый, с дождинками на бровях, улыбающийся Федотов! Все карманы отягощены «ею», в руке промасленный свёрток, испускающий дух, «злодей»; во второй прижимающей к сердцу ещё три бутылки, плачущие от дождя. Ни тени упрёка, осторожно берём принесённое, кто-то его раздевает, бурят подставляет стул, в стакан наливает и говорит:

–Пей за дружба !

–Только, братцы, в Военторге! – закусывая говорит Федотов. Нигде нет, зараза, а не город. И как здесь люди живут,– пустыня! Взял семь штук, на все гроши. Не давали, сказал–свадьба. Хватают, не город – пустыня !

–Степь, -поддакивает бурят.

Нас семеро, спящего не трогаем – он ворочается и дышит с остановками, как паровоз под парами. В дверной ручке заложен стул. Бурят лоснится, что –то долго нет слов «Мера знай, честь знай», может он забыл, хотя уже махнули грамм под двести. Кто-то дёргает за дверь, не успевает подбежать Максимов, стул падает. Решительно входит высокий мужчина в форме. Василь опустил бутылку под стол. Вошедший знакомится – инструктор Долгих. Ему подставляют стул, он берёт кусочек хлеба, отделил мякоти «злодея», понюхал, причмокнул:

–Ох и хорош, бродяга!-обвёл стол глазами, как-то огорчённо спросив, – Что, вся ?!

–Что Вы, товарищ, инструктор!! Есть!

И Василь, достав бутылку, льёт в стакан инструктора. Бурят, видя как стакан наполняется, говорит: «Мера знай!» Инструктор поздравляет нас с прибытием на учёбу, поднимает стакан, но, поднеся его ко рту, спрашивает: «А моя здесь случайно не была?» Дружно отвечаем, что мол случайно была и хотела …… «А, знаю, убить, да ?». «Такая может!»-подтверждает Гриша. «Нет, мы её знай!»–горячо возражает бурят. «Ну ладно, уж!» – Иван Петрович пьёт, закусывает, хвалит сало, спрашивает– чьё. «Свинья» – говорит бурят. «Его» – показывает на меня Максимов. «Маша Ивановна баба ровная, – «степь»-добавляет Иван Петрович, бурят согласно кивает головой. «А ты чего здесь, Иван?» -спрашивает инструктор; оказывается бурята зовут Иваном. «Мы учить М-17, самолёт. Страна сказала надо, потому комсомол… ». Почему то все молчим, каждый в своих думах. Нет, мы не тяготимся инструктором, в лётном деле мы тоже не птенчики. Но иногда так бывает в компании тягостное молчание и тогда говорят, что милиционер родился. Может и в этот момент произошло это событие, а, может, это молчание есть пауза к песне. Хоть бы кто-нибудь запел. И как бы на призыв моей души Иван Петрович, наклонив голову, прикрыв глаза ресницами запевает тихим баритоном:

„Поезд скатился с уклона, красным моргнув огоньком,