Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга первая. Сколько стоит кровь революций

Крупный индустриальный центр, раскинувшийся по обоим берегам великой реки, довольно однообразно застроенный многоэтажными зданиями, жил и работал, невзирая на щедрое солнце летом и щедрые морозы зимой. На его улицах и в домах селились как радость, так и горе, счастье и печали, в нем рождались младенцы и шли похоронные процессии. Но каждая особь восхищалась собой, что она есть на свете, и была подсознательно счастлива тем, что живет. И это главное. А вот содержательно ли, уныло и бедно – вопрос не праздный, не всегда от человека зависимый. Больше от обстоятельств, окружающих его. Однако возражение на этот счет готово: чаще в мирное время судьба зависит не от обстоятельств, а от характера самого человека.

Верочка Карпухина, стройная и высокая старшеклассница с полными губами, с зеленоватыми кошачьими глазами, давно стала приглядываться к этим обстоятельствам, выбирая для себя подходящие. Этой зимой она носила яркую куртку с лисьим роскошным воротником и частенько вынуждена была заходить в гастроном, вечно переполненный покупателями, чтобы пополнить запасы в холодильнике. Она сама определила для себя эту обязанность, так как мама и папа работают в металлургическом цехе, уже не молоды, изрядно устают за длинную смену. Мама – машинист мостового крана, папа – горновой. Кто ж им приготовит ужин или обед? Благо в заводской столовой всегда можно поесть под завязку. Так и было в прошлом году, нынче обеды стали скудеть. Она же теперь человек взрослый и может позаботиться о своих родных и любимых. Единственное, что ей не нравилось, – это стоять в длинных, нудных очередях, где чего только не наслушаешься. Она старалась пропускать мимо ушей досужие разговоры, порой даже злилась. Ей не верилось, что бабью, жадному до покупок, негде купить хорошую одежду, особенно обувь, цветной телевизор, хороший холодильник, автоматическую стиральную машинку, не говоря уж о кухонном комбайне или микроволновой печи. Папа года три назад привез с завода цветной телек, в кухне стоит огромный «ЗИЛ» с двумя морозильными камерами. До чертиков надоело слушать нытье, хоть уши затыкай.

Сегодня день выдался прохладный, но погожий. Гастроном залит червонными солнечными пятнами оконных перекрестьев, щурит иным глаза, другим лижет затылки под пышными прическами, схваченными пуховыми косынками или укрытыми беличьими, а то и норковыми беретами. Ярче от солнечных блинов высвечиваются витрины на задней стенке, в основном с набором банок с консервами. Бесконечные хлопки дверей тонут в нестройном говоре очереди. Плавает едкий табачный дым, хотя в магазине курить запрещено, но он занесен мужиками, что дососали сигареты на улице, а выдыхали последнюю порцию в помещении, от чего Верочка кривила нос, засовывая его в лисий мех, пахнущий духами, лишь бы не дышать перегарным мужичьим запахом. Из-за прилавка летят визгливые едва ли не матюги в адрес курильщиков.

– Да не курим мы, – весело огрызались мужики, нахрапом лезущие за водкой, – это из нас уличный дым струится. Отпусти, быстрее уйдем.

– Я отпущу, – грозно обещает продавец, – если очередь разрешит. Вон вас сколько приперлось!

Но очередь зло огрызается, и мужики топчутся на месте, суют очередникам деньги на бутылку без сдачи.

Прижатая покупателями к стеклянной витрине, Верочка поневоле – с ее отличным слухом – слышит все разговоры. Сегодня нечто интересное рассказывает сзади стоящая с высокой прической, грудастая миловидная дама.

– Ты знаешь, Поля, моя соседка по площадке ездила в Германию. Гости после длинной дороги запылились, под душ их, а бельишко и все походное сестра тут же заложила в машинку, засыпала порошка, включила и повела родных чаем угощать – не в кухню, как у нас обычно, а в столовую.

«Да какой же чай, сестра, стирка идет?» – всполошилась гостья.

«Машина умная, запрограммирована, сама все сделает, – отвечает хозяйка, – и выстирает, и прополощет, и выжмет. Я только на веранде разбросаю, час – и надевай вещи».

– А у нас разве отойдешь от машинки? Я бы тоже такую купила, денег не пожалела. Да где возьмешь? – задиристым тоном отвечала Полине ее товарка по очереди.

– Есть такие у начальства большого, у райкомовских чаще, – вмешалась в разговор впереди стоящая женщина, – а нам – кукиш.

– Так Горбачев и говорит, мол, пора нам о своих людях позаботиться, обеспечить всем необходимым для нормальной жизни, быт женщине облегчить, чтоб не волохала она и на предприятии, и дома как ломовая лошадь, иначе грош цена такому социализму.

– Его бы устами мед пить, а как добиться-то? Мой брат на военном заводе танки да пушки выпускает. А нет чтобы мясорубки добротные да ту же стиральную автоматическую машинку. Стыдоба: в очередь на телевизор записываемся, а холодильники передовикам продают по талонам профкома, зато ракеты в космос швыряем одну за другой!

– Что-то вы, бабы, раскудахтались больно, осмелели, как бы завтра на партсобрании на разборку не угодили, – одернула продавец.

– Обойдутся без разборки, Горбачев хоть эту волю дал, выскажешь накипевшее – глядишь, легче на душе. Газеты нет-нет да правду о взяточниках напишут, о ворах в погонах, о зажимщиках критики. Хватит молчать, Мишу нашего поддерживать всем миром надо. Нам, бабам, на своих партийцев наседать пора, сколько можно так жить?

Очереди в гастрономах длинные, надоедливые, люди, больше женщины, крикливые и нетерпеливые, уставшие, с увесистыми сумками, в которые входит до десятка килограммов разного продукта. Коль отстоял очередь, так уж набрать провизии на неделю, если позволяет кошелек да пустой домашний холодильник. Мужики так и лезут за поллитровкой без очереди.

– Не пускать алкашей, пусть в очередь становятся.

– У меня, женщины, поминки. Сына из Афгана в цинковом гробу привезли, может, пропустите? Муж хлопочет о похоронах, я вот, горемычная, за водкой и закуской пошла. Не могу стоять от тяжкого горя, словно жилы огнем перехвачены.

Смолк бабий говор, тихо стало, муху слышно. В магазине потускнело от набежавшего рваного облака. Десятки лиц уставились на статную симпатичную даму с опухшими от слез глазами, одетую в черное платье, подвязанную черной косынкой – символом смерти. Рядом с ней лет пятнадцати девушка тоже в черном, с зареванными глазами, с сумкой в руках. Горе привело их в гастроном, что на проспекте Ленина. Больно резануло тупым ножом по груди каждую мать. Сердце страхом зашлось у тех, чьи сыновья на выходе из школ, у кого уже призваны в армию, словно кистень бандитский в ночь темную занесен над виском, словно дуло вороненое перед глазами каждодневно маячит. Погоди, мать, отец, не впадай в отчаяние, поживи с надеждою на счастье до удара гранатомета моджахедского, до известия горького, а тогда уж и заливай горюшко слезами вперемешку с «московскою».

– Проходи, мать, бери, поминай сынка, – расступилась очередь.

В эту минуту как раз подошла очередь Верочки. Она посторонилась, пропустила убитую горем женщину. Девушку тошнило от спертого воздуха, запахов одежды, дешевой парфюмерии, впрыснутой в различные женские прически, от пота плотно стоящих тел и дыхания курильщиков, от разговоров про житейские проблемы. Может быть, все это так и есть в жизни, и разговоры важные, но ей пока не хотелось вникать во все тяжкое, у нее своя забота, о чем – никто не догадывается…

Да, его сегодня в гастрономе нет, этого молодого генерала в курсантских погонах, а может, больше никогда и не появится, а в тот день просто попутно завернул в магазин купить пачку сигарет? Он простоял всего с минуту, но она с первой секунды почувствовала ужас в своем сердце от всей его высокой фигуры, от чернобрового красивого лица с узкими усиками и глубокими большими синими глазами. Он, конечно, не заметил ее призывающий взгляд, и как только за ним закрылась дверь, ужас сменился паникой, она готова была бежать с поля боя вслед за ним, но политрук девической гордости вовремя одернул, прикрикнул властно, и она остепенилась. Адрес «генерала» известен. И если что…

Верочка не успела ответить себе на «если что», как продавец сердито окликнула: «Следующий!» Верочка опомнилась, глянула на мать с дочкой, которые купили колбасы, водки, понесли тяжкую ношу, как цинковый гроб на плечах, заработанный честной жизнью и трудом, услышала жуткое, как стон: «Не приведи Господь кому долю такую!»

Эти слова бросили Верочку в крапиву. Ожглась она ею с ног до головы, а горячее сердце при воспоминании о своем генерале-курсанте превратилось в ледышку – не выпадет ли на его долю страшный желтый Афган и такой же цинковый гроб…

– Девушка, да ты онемела, что ли? – услышала Верочка раздраженный голос продавщицы, навидавшейся всяких покупателей, очерствевшей к ним в этой лихорадочной и тяжкой, как бессонная ночь, работе, привязанной к прилавку бесконечной очередью как цепью каторжника. – Что брать будешь, говори, не задерживай людей.

Верочка вновь очнулась, купила килограмм папиной любимой докторской колбасы, больше не отпускают в одни руки, селедки кило, сыру голландского полкило, это уже лакомство ее с мамой, впрочем, и докторская идет за обе щеки; по две баночки сгущенки и говяжьей тушенки, тоже норма; подсолнечного масла бутылку и полкило сливочного, французского. Тут же вспомнила, как на днях подружка Катя угощала крестьянским маслом: тетя из деревни гостинец привезла. Вот то – масло так масло! Парочка бутербродов, и сыта. А сметана – ложку не провернешь! Вкуснятина! Что же еще купить? А, папа просил водки бутылку. Уставать стал у мартена и за ужином для разгрузки стал частенько стаканчик опрокидывать. Выпьет один, и все, не злоупотребляет. И ни в одном глазу. Себе Верочка пожелала виноградного соку в литровых банках. Что, нет сока? И вчера не было, когда же будет?

Верочка, недовольная, рассчиталась за покупки, упаковала их в объемистую сумку, подхватила тяжелейшую и пошла в хлебный отдел. Там очередь поменьше, но все равно стоять противно. Сумка тянет. Неужели нельзя выстроить отдельно булочную с богатым ассортиментом? Здесь же только булки белого и серого хлеба остались, а булочек сладких нет. Утрами выбрасывают, нарасхват, когда Верочка в школе.

Девушка покинула гудящий сердитыми надрывными голосами магазин, тщательно обследовала взглядом улицу налево и направо, правда, без надежды увидеть своего генерала-курсанта и скорым шагом направилась домой. Она не подозревала, что совсем рядом, в клубе народных дружинников, который находится в подвале ее дома, идет подготовка к заседанию активистов перестройки, так называемых «неформальных групп». Они на волнах плюрализма мнений пытаются выпестовать ростки многопартийности, и среди активистов не кто иной, как Ливанов – отец курсанта, поразившего воображение девушки.

2

Клуб народных дружинников представлял собой приспособленную большую комнату из грубой кирпичной кладки, плохо оштукатуренную, побеленную известью с синькой. Под потолком ярко горели две лампочки. Света вполне достаточно для чтения и других занятий. Два стола стоят впритык, несколько сращенных жестких кресел, шведская стенка, гимнастические брусья, мат для соскока физкультурника – вот вся убогая обстановка. На стене висел портрет Железного Феликса.

Пришедшим людям в зимней одежде раздеться негде. Их чуть больше десяти.

– Предлагаю раздеться, а вещи разместить на брусьях, здесь жарко, – сказал Ливанов и первым направился к брусьям, снял дубленку, засунув шапку в рукав, пристроил одежду висеть на снаряде. Его примеру последовали остальные, приветствуя друг друга рукопожатиями и знакомясь.

Люди собрались солидные. Средний возраст чуть перевалил за тридцать пять – сорок лет. Это обстоятельство, пожалуй, определило остроту первого собрания и разброс мнений. Докладчик не предполагался, каждый мог высказать свое мнение относительно реальных шагов в перестроечном движении, затем создать оргкомитет группы. Имеющиеся кресла расставили полукругом, выдвинув вперед столы, и прения начались.

– Мы признаем: в стране идет революция. Толкают сверху. Прогрессивные силы подставляют плечи, – говорил высокий моложавый и энергичный Антипин. Его скуластое лицо и подвижные темные глаза, и сама манера держаться свободно, с достоинством выражали уверенность в сказанном. – Мы этот свершающийся факт признаем, но, чтобы добиться решительного успеха, верхи должны быть обновлены молодыми, энергичными и нестандартно думающими людьми. Но пока нам показывают фигу.

Рассевшиеся в кресла товарищи поддержали оратора короткими хлопками.

– Мы с каждым днем ощущаем нехватку продовольствия, и не только продовольствия, хотя официально идет подъем экономики! Эта тенденция будет нарастать в следующем году. Крупные аналитики пророчат пробуксовку. Многие считают, я в том числе, что успех перестройки будет зависеть от повсеместного отказа от привилегий, начиная с Политбюро и кончая районными комитетами и исполкомами. Когда все до единого руководителя станут жить и пользоваться теми же благами и магазинами на заработанный рубль, что и народ, тогда они поймут, как и куда надо направлять силы и энергию перестройки, – эмоционально говорил Ливанов. Его широкие плечи, крепкая шея, стриженая под ежик голова и голос – спокойный, но сильный – внушали доверие, исключали возражения.

– Ельцин из этого списка себя уже вычеркнул, он отказался от спецпайков, его семья стоит в очередях, как и все простые москвичи. Кстати, замечу, он один из достаточно молодых и энергичных кандидатов в члены Политбюро подвергся шельмованию со стороны старческой прослойки, но Горбачев его, к сожалению, не поддерживает. О чем это говорит? – дополнил речь Антипин.

– А не показуха ли это, товарищи, – категорическим тоном заговорил средних лет со впалыми глазами Тарасов, именующий себя либеральным демократическим социалистом. На нем вызывающий своей дороговизной черный костюм из тонкой шерсти, – не заигрывание ли с народом на популистской основе перед грядущими выборами в депутатский корпус?

– Почему необычный шаг человека считается показухой? Я, конечно, с Ельциным чаи не гонял, не знаю, насколько он искренен по натуре, но, судя по той работе, что он вел в московском горкоме партии, возглавляя его, по тому, как перетряс чиновников, всколыхнул заснувшую чиновничью Москву после Гришина, ему надо верить! – подчеркнул свое отношение к Ельцину Антипин.

Кульминацией полемики демократически настроенных неформалов явилась речь Ливанова. Он упрекнул Горбачева и Политбюро в том, что они, взявшись перестраивать недостроенный «развитой социализм», отвергают теорию конвергенции, детище буржуазных идеологов, то есть плавного постепенного стирания граней экономических, политических и идеологических различий между капиталистическими и социалистическими общественными системами. Об этом во весь голос вещал опальный академик Дмитрий Сахаров, но которого упорно никто не хотел слушать и понимать, как он сам выражался, «в силу недостаточной информированности». Хотя коренная идея перестройки заключается в многоукладной экономике, и автор ее, подсознательно ощущая эту идею, продвигаясь вперед, не мог публично признать многоукладность не только потому, что в его сознании не до конца вызрело зерно перестройки, но главным образом из-за мощной харизмы партийных догматиков, которые по-прежнему плотно окружали лидера, охраняя сложившуюся систему и не позволяя энергично внедрять частного собственника. Причем смело, энергично и широко. Они убоги в своей вере в светлое будущее, поскольку их жизненная мудрость не смогла предвосхитить события, на которые указывал опальный мудрец. Но жизненна ли указанная идея в условиях советского социализма? Сомнение в том в своих сочинениях высказывал ярый враг советской системы писатель Солженицын. Он подверг внушительной критике работы академика, называя его взгляды ошибочными. Иными словами, прочитанными между строчками, нобелевский лауреат предлагал зарезать священную корову социализма и на ее мясе взрастить хваткого капиталистического бульдога – при полной демократии, то есть народовластии. Ливанов в упор не видел подобную абракадабру. Не примет такую форму и общество. Ему надо созреть. Потому сахаровская фраза о «недостаточной информированности» являлась наиболее точным определением всеобщего состояния умов и настроений народа относительно задач перестройки и ее движущей силы.

– Считаю, мы должны глубоко изучить означенную теорию и пытаться пропагандировать – вплоть до публикации аналитических статей в центральной прессе. Возможно, это убедит Горбачева в его ошибочной оценке буржуазной идеологии.

– Я попрошу не акцентировать внимание на личностях и политических оценках перестройки, занимайтесь своим непосредственным вопросом – созданием оргкомитета, – вдруг остановил дискуссию молодой человек с армейской выправкой, сидевший позади всех и до этого не подававший признаков жизни. – Иначе я вынужден буду прикрыть эту словесную лавочку, а вам предложить разойтись по домам.

– Кем вы уполномочены, разрешите узнать? – воскликнул Антипин.

– Комитетом государственной безопасности, – сухо ответил молодой человек.

– Вы за нами шпионите!

– Подбирайте выражения!

– Вот как нам доверяют люди, взявшиеся вершить революцию сверху! – возмутился Тарасов. – Я умываю руки и откланиваюсь почтенному собранию.

Он встал и с гордо поднятой головой направился за пальто к брусьям.

– Это похоже на провокацию! – возмутился Антипин. – Не создав комитета, вы бежите с корабля как крыса. Но мы останемся и создадим комитет без вас, ибо народ верит в неизбежность перемен.