Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга первая. Сколько стоит кровь революций

– Рассказывать пока нечего, – извинительным тоном сказал Михаил Николаевич в ответ на укоризненный взгляд сына, – просто, мне кажется, ему понравилась девушка из соседнего квартала. Очень приятная, я бы сказал, красавица, старшеклассница, занимается бальными танцами.

– Папа, откуда такие сведения? – изумился Костя.

– Моя профессия приучила к наблюдательности. У нее в сетчатой авоське лежали туфли для танцев. Думаю, зимой девушка могла их использовать в школе искусств.

– Браво, браво! – захлопала в ладоши мама. – Но что же произошло? Где и как Костя с ней познакомился?

– Ничего подобного, я пригласил незнакомку вместе с подругами на праздничный бал при помощи записки. Я даже имя не знаю.

– Где же это случилось? – не унималась Евгения Максимовна.

– Мы завернули в гастроном за фруктами. Она тоже зашла и встала в бакалею. Тут между молодыми людьми возникла чудовищной силы коммуникация. Это даже я почувствовал, хотя за девушкой не следил.

– Весьма, весьма любопытно, но в гастрономе заводить знакомства все же неприлично, – назидательным тоном сказала мама.

– Твой сын достаточно хорошо воспитан, он передал только лишь записку, – довольно улыбаясь, заступился за Костю отец.

– Если эта девочка, по твоим соображениям, ходит в школу искусств, то, очевидно, кроме красоты, она умна и хорошо воспитана. Я так хочу повеселиться на Костиной свадьбе!

– Мама, не гони лошадей, пока не закончу училище, никаких серьезных намерений.

– Я не гоню, сын, мы с отцом кружили тоже немало. Я училась, он уже работал, и когда я окончила институт, но поступила в аспирантуру, мы почувствовали, что все, женимся. Квартиру нам дали сразу же. Я об одном жалею, что не решились в свое время на второго ребенка. Дети – это же какой стимул жизни!

– Я бы тоже хотел опекать свою сестренку, – сказал Костя мечтательно, – я бы ее так любил!

– Костя, обещай мне поделиться своими чувствами после бала.

– Мама, а если она не примет приглашение?

– Примет, я видел глаза девушки, – сказал отец, – это глаза влюбленного человека. Но ты не имеешь права спекулировать моим откровением.

– Папа, никакой спекуляции, посмотри на эти глаза, они не лгут, – Костя, улыбаясь, показал на свои. – А ты знаешь: для ребенка ложь, как в сердце нож. Разве я способен на такое? Давайте выпьем за любовь!

Эта нетленная тема долго звучала в устах родных людей, прерывалась и вновь возобновлялась. И хотя тема любви всегда сугубо личная, эгоистично заостренная, она тем не менее широко обсуждаема и неисчерпаема даже в таком узком кругу, как семья Ливановых. Она будоражит чувства людей любого возраста, любой образованности и ума. О любви можно говорить бесконечно, и это не наскучит, как не наскучит огонь костра или солнечный свет и его тепло. Сердце, которое не любило, нельзя назвать сердцем. И такого нет в природе. Даже самое жестокое что-нибудь или кого-нибудь любит. Если не женщину и свою семью, то свой дом или собаку, прогулки по лесу или звучание музыки. Ибо нет любви – нет жизни.

3

«Так жить нельзя! Наша интеллигенция мечется в бездуховной яме, она разучилась творить и вести за собой общество, погрязла в пьянстве и разврате, наши капиталисты срослись с властью и жаждут передела мира в поисках рынков сбыта, тогда как простой мужик задыхается в нищете, живет в казармах, плодит вшей. Он жаждет революционных социальных перемен, и если мы не изменим к нему отношений, он сбросит в пропасть хаоса не только самодержавие, но и всех противников большевиков!» – кричали либералы на сходках и митингах в начале второго десятилетия двадцатого века.

Так начал свою статью в областной газете журналист Ливанов, и у него уже накоплен большой багаж истины той эпохи, потому он больше не доверял либералам и разоблачал их лживые сентенции о жизни трудовых масс при помощи исследования архивов замечательного русского экономиста и статистика С.Г. Струмилина. Академик делает поразительные выводы. Заработки российских рабочих в средней и крупной промышленности были одними из самых высоких в мире и составляли 85 процентов от заработка рабочих США. Американец зарабатывал в день в пересчете на русскую валюту три рубля 61 копейку, россиянин – один рубль 16 копеек. Казалось бы, чем хвалиться? На целую треть меньше. Отсюда и спекулятивные заявления либералов о нижайшем уровне жизни рабочих в России. Мысль академика уходит глубже. Цены на продукты у американцев в три раза выше, чем в России, и съедают эту треть. (Сейчас в стране все наоборот.) Дороже продукты питания были в предвоенное время в Англии, Франции, Германии и ставили обеспеченность российского рабочего на второе место в мире.

Академик Струмилин не останавливается только на заработке, он сравнивает потребление мяса. В США в 1913 году этот показатель равен 71,8 килограмма на трудящегося, в России 70,4 килограмма. Но в городах империи мяса и мясопродуктов ели гораздо больше, чем за рубежом. В Сибири и на Дальнем Востоке – в два раза!

Известный немецкий ученый-путешественник барон Гакстгаузен, глубоко изучив российскую промышленность, писал: «Ни в одной стране Европы заработная плата рабочих не достигает такой высоты, как в России… Денежная заработная плата в общем выше, чем в Германии. Что же касается до реальной платы, то преимущество русского рабочего перед заграничным в этом отношении еще значительнее».

Развеял миф о нищете российских крестьян видный исследователь В.И. Семевский. Он доказывает, что даже крепостной крестьянин имел в среднем на душу не менее семи десятин земли, а после отмены крепостного права эта величина почти удвоилась, что гораздо больше, чем владел фермер Франции. Имея в обороте столько земли с трудолюбивым хлебопашцем, Россия постоянно экспортировала хлеб. Интересное сопоставление: приглашая в свою империю немецких безземельных крестьян, Екатерина Великая наделяла подушно от десяти до пятнадцати десятин земли – преимущественно в южных районах страны и в Поволжье. Эту традицию продолжили российские императоры.

«Так жить нельзя!» – говорит сейчас наш лидер государства Михаил Горбачев.

«Да, так жить нельзя! – соглашаемся с ним мы, представители самых передовых слоев общества. Четвертая часть населения страны перебивается с хлеба на воду. Четверть предприятий десятилетиями сидят на дотации, миллиарды рублей в год уходят на содержание аппарата управления. Диспропорции между доходами и расходами выливаются в 300 миллиардов рублей. Доработались! Мы обязаны коренным образом перестроить наше общество, принципы хозяйствования и управления. Но для этого нужны политическая воля и смелость, которой пока нет у вождей партии. Нет новой программы в ЦК партии и, по всей вероятности, из-за политических разногласий и старческого маразма не будет».

– Вот как заговорил наш собкор ТАСС Ливанов, новоиспеченный неформал! – Протозанов, первый секретарь обкома партии, плотный, высокий, с блестящими черными волосами, зачесанными назад с пробором, с холеным харизматичным волевым лицом хлопнул по столу ладонью, где лежала областная газета, как черное знамя анархистов батьки Махно, испещренная жгучими черными строчками. Глава области судорожно дернул галстук в горошек, словно он сжимал его мощную шею и не позволял свободно дышать, бросил пучок магнетических искр из своих внимательных глаз в гущу собравшегося идеологического аппарата обкома и отметил про себя, что эти «винтики и шурупчики» с дефектом, которого он раньше не замечал: аппарат был всегда покорен, тих и однообразен, как морская гладь в штиль. Теперь же в глазах сидящих он увидел некоторую настороженность и вместе с нею налицо иное настроение и иное мнение, совершенно неоднородное, цветистое, как осенний лес с разнообразной палитрой красок. И это не нравилось. – О какой коренной перестройке говорит этот писака, о какой новой программе? Он что, пророк? Но послушайте, что он пишет дальше.

Кабинет Протозанова, в котором сидели идеологи, не мог конкурировать блеском мебели, роскошью ковров, пестротой картин живописцев с его загородной резиденцией, а был выдержан в строго рабочем стиле, с некоторой справочной литературой на полках, с небольшим портретом Генерального секретаря партии. Горбачев, презирающий всяческое навешивание на грудь наград, что очень любили его предшественники, да немало их осталось и при нем, высмеивал любителей-портретистов, усматривая в этом мелкий подхалимаж и лесть, из чего потихоньку и незаметно вылепливается культ. Протозанов, которому было только за пятьдесят, солидарен с лидером и не любил тех, кто явно гнул перед ним спину, но в подборе кадров он, птенец гнезда Леонида Брежнева, стремился формировать аппарат по личной преданности. Дураков, конечно, отсеивал, умных мужиков в области пруд пруди, но выскочек не любил и казачков, засланных по настойчивым рекомендациям ЦК, – тоже. Один из таких сидел справа от него, вот ему-то больше и читал выдержки из газеты со злостью и напрягом, будто толкал перед собой тяжело груженную телегу, выкатывал из орбит свои булькатые глаза, задыхался в паутине гнева и страдал.