Камергерский переулок

Бочке Есенина!

Теперь Соломатин углядел на стене возле трельяжа Фаины Ильиничны скромный картонный квадратик с ликом – кудри, березка и прочее. Более ничего мемориально-есенинского (кроме книг, понятно) в квартире им замечено не было.

– Что-то уж больно незаметный он у вас… – не удержался Соломатин.

– А-а! – махнул рукой Каморзин, – Чтоб девчонки не насмешничали… И так уж они…

– Понятно, – кивнул Соломатин.

– А реликвию, – в голосе Павла Степановича возникла твердость, – я установлю на даче. Пусть кто-то ехидничать станет, а кто-то пальцем у виска покрутит, но решения я не отменю… У меня место есть хорошее, там береза и елочка молоденькая, под ними и поставлю… Вот, Андрей Антонович, взгляни на рисунок…

– Береза и елочка – это хорошо, – сказал Соломатин на всякий случай.

– Реставрировать бочку я не буду… как тело цилиндрическое… нет… Еще рассыпется… Да и глупо было бы. На всех участках у нас стоят обязательные бочки для пожарных нужд. К тому же металлическая плоскость с углами и изломами куда живописнее… На мой вкус…

– Согласен с вами, – сказал Соломатин всерьез. – И сам Малевич вас бы поддержал.

– Хоть бы и Церетели, – бросил Каморзин и продолжил: – А вот с постаментом выходит большая заковыка. Или с пъедесталом. Как оно вернее-то?

– Можно и так, а можно и эдак.

– Вот тут и фортель-мортель. Из чего делать основание? Для реликвии. Бронза и мрамор для Сергея Александровича совершенно не годятся. Они были милы горлапану-главарю, хотя тот лукавил и отрекался от многих пудов цветного металла… Хороши были бы дерево или валун. Но валунов у нас в окрестностях нет. Ствол-то, хоть и дубовый, я найду, колодину, чтобы в нее пластину бочки вместить, я сооружу. Просмолю ее, лет на семьдесят хватит. Но ведь и колодину надо во что-нибудь вместить. Котлован для нее засыпать и низ ее обложить, скажем, простым камнем…

– Булыжником, например, – предположил Соломатин.

– Да ты что, Андрей Антонович! Окстись! – воскликнул Каморзин. – Булыжником! Булыжник опять же для Владимира Владимировича!

– Действительно, – согласился Соломатин. – Не подумал я.

– Уж лучше кирпичом обыкновенным. Из кирпичей ведь и в селах дома ставили.

– И церкви…

– Вот-вот! – воодушевлялся Каморзин. – Только раствор тут нужен особенный, как для тех церквей, на яйцах, что ли, или на меду, узнаю у реставраторов… Значит, ты советуешь кирпичи…

«Помилуйте, Павел Степанович, какие я вам могу дать советы!» – хотел было заявить Соломатин, но промолчал. В советах не было у Каморзина надобностей. Все он решил, все обмозговал. Но не мог он уже держать запертой в узилищах собственной натуры благую мысль, ему нетерпелось объявить человечеству о приготовлении им мемориала. Стало быть, одинок был Павел Степанович Каморзин и при том неуверен в себе. Необходим ему стал доверительный разговор с Соломатиным, относительно которого он, возможно, находился в заблуждениях. Вот и пригодилась масленица…

– У меня на даче – на чердаке и в чулане, – продолжил Каморзин, – хлам всякий. Бытовой антиквариат. От стариков моих. Керосинка там есть и примус двадцатых годов…ровесники бочки… Взять да и поставить их по бокам… А?

Соломатин промолчал.

– Вот и я так подумал! – быстро заговорил Каморзин. – Приземление получится… Даже смешно может выйти… А так пластина и стелой смотреться будет…

– Наверное, – пробормотал Соломатин.

– А что в шкатулке-то лежало? – спросил Каморзин.

– В какой шкатулке? – удивился Соломатин.

– Ну как же! Ну хотя бы не в шкатулке, – сказал Каморзин, – В коробке, может быть, или в футляре, или в пенале… Я и сам тогда не разглядел толком, в Средне-Кисловском… Что там было-то?

– Я не знаю… – сказал Соломатин. – Я и не открывал коробку…

Он и, действительно, коробку не открывал. Соломатин и не помнил даже, выбросил ли он в тот ноябрьский день подношение Павла Степановича в уличную урну или же притащил его в рассеянности домой (а причины тогда быть рассеянным и безучастным ко всякой ерундовине имелись), и теперь, может быть, вовсе бесполезный для него предмет лежит где-нибудь, засунутый в некое укромное место. Если лежит, случайно вдруг и обнаружится. Когда-нибудь. Сегодня же вечером разыскивать предмет – бессмысленно. Прятать что-то и тут же забывать, где спрятал, с детства для Соломатина было привычным делом. Но скорее всего, он и вправду сразу швырнул коробку в урну на углу Брюсова и Большой Никитской…

– Не было случая, – пробормотал Соломатин растерянно. – Но сегодня же…

Каморзин тотчас же ссутулился, а ходил нынче прямой, губы его зашевелились, явно Павел Степанович обиделся.

9

Затруднительное положение Соломатина было отменено птичьеголосым явлением в «покои» трех хозяйских дочерей.

– Это что же, батяня, вы забрали от нас молодого человека?! – воскликнула старшая из сестриц.

– Во! Девочки-припевочки! – то ли обрадовался, то ли растерялся Каморзин. – Саша, Маша и Палаша. Это – по старому. А по их разумению – Сандра, Мэри и Полли. Сестры кроткие, благочестивые! Крылышки отрастают на лопатках. Пахучие, пушистые. Будем стричь на оренбургские платки!

«Манера, что ли у него такая в общении с чадами? – удивился Соломатин. – Аж слезы блеснули в глазах. Или он вынужден юродствовать передо мной? Странно, странно, шутом Павел Степанович вроде бы себя на моей памяти не проявлял».

– Началось! – поморщилась Саша-Александра-Сандра. – Пойдемте, Андрюша, в наш девичий пансион.

Среднюю дочь Каморзиных, вспомнилось Соломатину, тринадцати лет, звали Марией, младшую, девяти лет, – Полиной.

Девичья, полом просторнее «покоев», но чрезвычайно тесная из-за перенаселения народом и атрибутами девичества, гремела колонками аудисистемы. Первое же, что бросилось в глаза Соломатину, будто карточка любимой лейтенанту Шарапову в подвале продуктового магазина, была солидных размеров, метр на метр, физиономия Моники Левински. Почти три стены девичьей были обклеены, обкноплены, увешаны фотографиями, картинками с действиями каких-то людей, постерами из глянцевых журналов, обложками дисков и музальбомов, вещичками, что ли, и еще неизвестно чем. Соломатин, и так ошарашенный уводом в неожиданную для него компанию, соображал неуклюже, раскрошив внимание, и для него кроме рожи малоприятной ему Моники Левински всяческие подробности стен воспринимались бессмысленными пятнами. Потом, а по ходу разговора – и тем более, кое-какие смыслы стали доходить до Соломатина. В частности, вблизи Моники на бумажных лентах читались на стене слова, выведенные крупными буквами, надо признать, искусным шрифтовиком. В них шла игра с утверждением, вбиваемым в голову всем поколениям бывшей шестой поверхности суши. Слева от героини Овального кабинета висело «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно». Под самой же Моникой призыв был зво?нок: «Жизнь надо прожить так!» Позже Соломатин углядел среди удостоенных чести разместиться рядом с Моникой – Аллу Борисовну и Лолиту, этих отчего-то – головами вниз (а под Лолитой и рекламу рекордно действующего порошка «Би макс», только им можно отстирать белье Лолиты).

– Так что мы будем делать с вами, друг вы наш милосердный? – спросила Александра.

– В каком смысле?

– Чем вас развлечь? И чем вы нас будете развлекать?

– Вы хозяйки… – развел руками Соломатин.

– Я прихватила две бутылки красного, полусухого, к блинам они – дурной тон, а из холодильника можно брать пиво старика Каморзина, – сказала Александра.

– И мне пиво! – заявила младшая, Полина.

– Ты выбрала кока-колу, – жестко сказала Александра. – И навсегда. Возврата нет.

– Завтра утром Павлу Степановичу пиво болезненно понадобится, – сказал Соломатин.

– Э-э! С утра и сбегает в палатку. Полли, броском к холодильнику, ты у нас самая бо?рзая! А вам, Андрюша, можно продолжить и водочкой. Мэри, тебе вина?

– Иес! – кивнула средняя, Маша.

– А вы, Андрюша, доктор наш милосердный, – подмигнула Соломатину Александра, – глазик-то на нашу Лизочку положили, это все заметили!

– Отчего вы, Александра Павловна, – поинтересовался Соломатин, – называете меня милосердным да еще и доктором? – Ну а как же? Старик Каморзин сказал, что вы доктор. От каких напастей вам положено врачевать?