Камергерский переулок

– Не надо удостверения, – скис Прокопьев.

Чем отличалась та рыдавшая Нина от нынешней улыбчивой? Именно тем, что рыдала, губы ее дрожали от страха, и главное – волосы ее были ужасными, неухоженно-жалкими. А теперь, стало быть, страхи прошли, и волосы богато уложены? Впрочем, их скрывала каскетка-бейсболка. И было произнесено со значением: она и оказалась о нем, Прокопьеве, наслышанной. Где, от кого?

Его искушали! Желали раззадорить и втравить в свои выгоды!

Нет, постановил Прокопьев. Сейчас же надо порвать оставленную ему визитку.

Все же он прочитал: «Агалаков Николай Софронович. Деловой человек. Держатель домов и галер. Почетный член Венецианских академий».

А что ее рвать, решил Прокопьев. И сунул визитку в карман. А вдруг понадобится.

– А все же, – произнес Арсений Линикк, смакуя пиво, – любой ваш тайник наш дядя Кеша раскурочит.

17

Соломатин маялся. Ночь он провел в вытрезвителе. Он не любил алкашей, в вытрезвителях не бывал, а теперь попал. «Ты это сделал! – орал ему губастый идиот. – Ты сделал Дью! Ты сделал Дью!»

Но лежал Соломатин вовсе не в вытрезвителе, а на своем диване и в собственном доме. И в уже здравые уголки опечаленных извилин пробивалось мельком: «Не влили ли в меня вчера…позавчера…когда-то…отраву? С кем я пил?» С кем вчера или когда-то он пил, восстановить мыслью Соломатин не мог. Последним, кого он запомнил – был Дью. Дью щипал его и тормошил. Мерзкий и злобный карлик с шишками по всему голому шерстистому телу. Шишки или бугры Дью походили размерами на банки из тех, какими снимают легочные недуги. Шишками были нос и уши карлика, шишки заменяли ему рога, соски грудей, пальцы лап и признаки умственной зрелости между ног. Куда течет время – к полудню ли, к вечеру ли, Соломатин рассудить не мог, оттягивал пальцем веко – все вокруг было сумеречное. Но веко сейчас же сползало, и являлся гадкий губастый Дью. «А ты еще не сделал Эйфелеву башню! А ты еще не сделал течение Куросиво!» «Не Куросиво, сука! – будто бы кричал карлику Соломатин. – А Куросио! В энциклопедию заглядывай, подонок!» Этим течением Дью особенно допек Соломатина. «Да зачем мне делать течение Куросио? – стонал Соломатин. – Ну ладно, башню… Ну ладно, Монблан…А Куросиву-то зачем?» А ведь натура его понимала – зачем. И пить хотелось. Из волн течения, прежде не доходившего до холодной столицы, мотавших Соломатина то в небеса, то в пучины, иногда выныривал гнусный карлик Дью с кружками пива в лапах, протягивал их Соломатину. Однажды поднес ко рту восемь кружек и все с пеной. «В правой лапе „Сибирская корона“, – почуял Соломатин, – в левой – „Клинское бочковое“!» Он уже и губами добрался до края кружки и рот отворил, но кружка оказалась пустой, в соседней же плескалась блевотина. «Ах вы, гадины! – будто бы заорал Соломатин и будто бы огрел кулачищем бессовестного карлика. Тот, расхохотавшись, рассыпался на тьмы мелких, себе подобных, с малиновыми, бордовыми, сиреневыми, лиловыми щупальцами и шишкками, иные имели шлемы мотоциклистов и бейсбольные биты. Омерзительные карликовые карлики змеились в клубках, верещали, требовали от Соломатина: „Сделай Дью! Сделай Дью!“, а течение Куросио стало слизью. Соломатин сумел все же оттопырить веко, свет был полуденный. „Надо хоть бы и доползти до туалета, доползти, иначе случится пошлость…“»

Получив облегчения и саданув пакет грейпфрутового сока, Соломатин установил, о чем можно забыть и о чем нужно вспомнить. Забыть следовало об издевавшимся над ним в запоздало-утренних дремотах карлике Дью, а вспомнить о том, с кем он пил, где и почему. Лишь после трех стаканов колониального чая «Гавайский закат» Соломатин сообразил, что некий наглец Дью, в клоунском наряде или просто идиотском, дергался вблизи него не только в унизительной дремоте, но и в освещенной лампами реальности, и на нем были – в мае – валенки с калошами.

Нет, не на нем. А на злодее. Дью говорил глупости, дерзил, был противен, но его, Соломатина, не поил. Дью даже разбудил Соломатина и направил его в туалет. То есть это был уже утренний карлик Дью, а не вчерашний, клоунский. Но вчерашний-то где-то дергался. Так. В переулке. Столешниковом. Куда он, Соломатин, вообразив себя удачливым балбесом, ехидным созерцателем, отправился по сладкоголосому призыву. Что он там получил? Была с усилиями осмотрена сумка (донес все-таки до крепостных дверей, донес!), и в ней обнаружились приобретения – Личный номер участника Финала. С ним была сцеплена невнятная расписка о получении с г-на Соломатина 297 рублей в качестве изначального взноса за мексиканско-американский справочник «Поливание кактуса». Блин, разъярился Соломатин, не этот ли злодей в валенках с калошами и подзадорил его выкинуть триста целковых? Найти эту сволочь и раздавить, как Дью!

Однако ведь вчера не раздавил. Вышел из дома герой героем, а вернулся мелким грешником…Так. Стоп. Где прозвучало – «мелкий грешник»? В какой-то забегаловке недалеко от Столешникова, куда и завлек его обладатель валенок, приговаривая: «Укроемся в Щели!» От чего укроемся, в какой Щели? «Была бы баба ранена, – орал кто-то рядом, – но шел мужик с бараниной!» Независимым и чуть ли не всесильным полагал себя поутру Соломатин, иронистом холодным, а оказался управляемым чужой волей, ведомым, уведенным в укрытие, в Щель, где в него влили отраву, а перед тем причислили (вроде бы с состраданием) к мелким грешникам. Кто же был ведущим очумелого ведомого? Кроме его обуви ничто не возвращалось зрительным рядом в голову Соломатина. В валенках с калошами отправляли чиновники и эстеты наших зимних олимпийцев в мормонскую столицу. Олимпийцев…Опять же стоп!

Имя. Надо вспомнить имя, именем пригвоздить злодея к реалиям быта, и, известное дело, личность его потеряет силу, и чары развеются. Серафим Туликов! Какой Серафим Туликов? Звонить следовало в Кащенку с самодонесением. Нет, звонок отменим. Три недели мучил Соломатина вопрос кроссворда: «Композитор. Автор песни „Ленин в тебе и во мне“», и вот пожалуйста, ответ явился. Имя у валенок с калошами было странное. Мельхесидек? Мафусаил? Нет, это пророки. Аполлинарий? Нет, но близко…

Так! Самое время обнаружить дурацкую шкатулку, среднекисловский презент напарника, осенило Соломатина! Если предмет, конечно, в доме, а не выброшен в урну. Коли вспомнился Серафим Туликов, необходимости знать о ком у Соломатина не было никакой, должна показаться и шкатулка. Она не нужна, а нужно имя, подчинимся правилу, решил Соломатин. И он почувствовал, что шкатулка (ларец? пенал? предмет!) находится в его квартире, а не в урнах Брюсова переулка (то есть – теперь на свалке или в коллекциях). «Тепло» превратилось в «горячо», горячее влекло его в туалет, там имелись шкафчики для инструментов и коробок с химикатами, устроенные еще отцом. Здесь она, здесь, понял Соломатин. Стоило лишь протянуть руку… Но протянутая рука рубанула воздух. Ардальон! Вспомнил! Ардальон!

Ардальон!

Ардальон. Хельсинки, Олимпийские игры, четыреста метров, золотая медаль. Ардальон.

Не тот, конечно, Ардальон, не «золотой», а наш сегодняшний, Ардальон Полосухин.

И тотчас в памяти Соломатина возобновился весь Полосухин снизу доверху, от калош до щетины на голове, над ушами, на скулах и на подбородке – тут с сединкой, не бандитской, а приличной и для главных режиссеров театров. И вспомнились Соломатину собственные застольные бормотания о каких-то хлястиках и вытачках. Но не подробности этих бормотаний, а некие физические ощущения близости с хлястиками и вытачками. «Какие такие вытачки?» – начал утруждать себя догадками Соломатин, но из-за тяжестей в голове решил с вытачками повременить. Прежде всего должно было разъяснить себе самого Ардальона Полосухина, ни с того ни с сего приблудившегося к нему. Если бы приблудившегося…

Выходило так, что Ардальону было известно существенное о нем, Соломатине. Хотя, возможно, он и блефовал. Прием известный. Разукрашен в фильмах о разведчиках. Там иных и вербовали будто бы знанием достоверного, то есть компроматом. Но тогда получился бы шантаж. Ардальон же стремился вроде бы к доверительным отношениям, мы, мол, с тобой родственные души. Соломатин пытался отстоять свою суверенность или хотя бы чугунную ограду возвести между собой и Ардальоном, но не вышло. Ардальон прилип, ни сантиметра пустоты не оставил для возведения ограды. Соломатин движения предпринимал, чтобы отделиться от Полосухина, теперь-то можно было посчитать, что и платить двести девяносто семь рублей он бросился в расчете совершить нечто отличающее его от прилипалы. Швырнул деньги жуликам, а освобождения не достиг. Что-то нужно было от него Ардальону. И ведь откуда-то Ардальон добыл (или получил) пусть и поверхностные знания о нем. Но вдруг и не поверхностные? «Мы созрели, и ты созрел…» Свое ли Полосухин выговаривал в порыве либо сгоряча или это «созрел» было внушено ему кем-то?

Однако нет, не созрел. Не созрел. Ошибся в понимании себя. И те «кто-то» ошиблись. Созревший Соломатин не подчинился бы воле или посулам верткого наглеца в валенках. И уж, конечно, не потратился бы на «Поливание кактуса». И ведь нельзя было признать Ардальона личностью сильной. И энергетика его была средних значений. Пожалуй, и ниже средних значений. Хотя он с ним, Соломатиным, и управился (мысли о последних эпизодах общений с Ардальоном Соломатин пока отгонял, в них было много досад, слизи и блевотины, из них еще выпрыгивал мерзкий карлик Дью). Легкий, верткий, быстрые деньги, быстрые деньги! Быстрые деньги сгорели и обожгли пальцы, теперь попытаемся подобраться к неспешным деньгам. Из основательных намерений – лишь какой-то железнодорожный состав. Бочка Каморзина!.. И важное: он ведь чего-то испугался в Столешниковом переулке, в «Аргентум хабар», он не просто подталкивал Соломатина в какую-то щель и к разговору в ней, он явно от чего-то бежал. А Соломатина удерживало в «Хабаре» нечто властное, чужое, но при том и лакомое, чары ли какие опрокинула на него дама-распорядительница, или вот-вот должна была явиться душистая Елизавета, отличница с косичками. Блин, еще и Елизавета! И тут он – в непредвиденных чарах и путах! Возможно, и Ардальон бежал в укрытие от направленных на него чар и пут…

Беглецы. Слабые люди. Мелкие грешники.

Вот оно! Явилось опять! И осветилась для Соломатина закусочная в Камергерском.

Закусочную Соломатин знал. А двор ее – еще лучше. И слово давал: больше в нем не бывать и близко к нему не подходить. Подошел. Занесло.

Тогда и прозвучало ключевое: мелкие грешники. Кассирша в счете – человек обязательный, и цена ею была назначена точная.

Всеми в закусочной (кроме оравшего о мужике с бараниной, разве что) слова кассирши были услышаны и почти всех они заставили замолчать. Задумались стервецы, задумались. Даже этот, кого отчего-то постояльцы посчитали похожим на Габена и к кому Соломатин подойти был не в силах, а тянуло, даже этот, похоже, поскучнел. Все, все приуныли. И наглец Ардальон Полосухин не смог произнести ничего путного, остроты никакой успокоительной выдавить из себя не сумел. Будто всех примяли козырным тузом. И это был туз пик. А из двух слов опечалило многих несомненно: мелкие. Впрочем, возникали сразу же в нем, Соломатине, и протест, и роптание некое: а вам-то какое дело, кто я и как живу, так и живу, так и буду жить!

Хотя нет, суть протеста или суть тихого ворчания, даже суть невымолвленных слов была иная. Теперь в одиночестве, в спокойствии, не излечив, правда, организм от последствий отравы, Соломатин принялся роптать заново. А кто такие нынче грешники? Кто из них великие и кто мелкие? Что расстраиваться-то? На боку аппарата Людмилы Васильевны сообщалось: «Касса работает в настоящем режиме цен». Федор Михайлович собирался написать решительное сочинение о Великом Грешнике. Кабы он поприсутствовал в двадцатом веке и понаблюдал бы за иными его персонажами, хотя бы за двумя, затеявшими людские побоища, кого бы он взял в свои герои и по поводу каких грехов бы разрыдался? Что бы он нарассуждал по поводу крови младенцев? То-то и оно. Убили Александра Освободителя, и надобность в существовании Федора Михайловича отменили. И что нынче грех и что нынче добродетель? Что нынче честь? При злодействе в двадцатом столетии двух упомянутых персонажей с добродушными усами, даже и не будем говорить: злодействе, а скажем – при осуществлении житейской практики животными существами, наделенными разумом, сместились, изуродовались всяческие знаменатели, всяческие таблицы грехов и добродетелей. Сказано было: интриган Шемяка жил, не имея ни закона, ни суда Божьего. А как сейчас-то живут удачливые? Сомнения Раскольникова способны вызвать лишь сострадательные усмешки: чудак, чего терзаться-то? Убил старушку, наследил, попался, оттяни срок и живи далее. Деловые отморозки из Тамбова не имеют времени на жалости, но зато при металлических телегах и деньгах. Еще в семнадцатом веке в благополучных Нидерландах выведено: «Успех есть залог добродетели». Успех! С кровью он добыт, в подлости ли, в подвиге ли горнем, в подчинении ли сатане либо, напротив, в послушании архангелу со снежными крылами, неважно. Успех есть успех. И он – залог добродетели! Другое дело, каков у кого успех – с гору ли он Джомолунгму или с бугорок огуречной грядки? Оттого-то вчера и пригорюнились в Камергерском мелкие грешники, что успехи (если они вообще добыты) у них – мелкие. Впрочем, многие-то пригорюнились на секунду, потому как великие успехи и уж тем более великие грехи (возвратимся к таблицам вздорных условностей) им и не нужны. И не по силам.