Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)

– Родом откуда?

– Село Старица Астраханской области.

– Сяло, – передразнил его следователь, собирая в ладонь стружки от починки карандаша. – Нет тебе веры, Борис Иваныч. Кишка тонка оказалась, из-под Сталинграда драпал, а на фронте к фрицам побежишь.

– Не побегу. Вы напишите в своих бумагах, что я вину искупить желаю.

– Напишу. Бумага все стерпит, а вот суд…

Кроме следователя, водили на допросы к особисту. Тот оказался парень веселый, немногим старше Ходырева и слишком простецкий. Наверное, так казалось. Был убежден, что среди задержанных обязательно имеется немецкий шпион, и убеждал Бориса помочь в разоблачении.

– Какие тут шпионы? – удивлялся Ходырев. – Мародер, что ли, на немцев работает? Ему на всех наплевать. Или Геша-придурок. Он же ненормальный.

– А ты присмотрись.

В качестве аванса Борис получил пачку махорки. Когда стал угощать соседей, его мгновенно раскусили.

– Кум стучать приглашал?

– Какой кум?

– Не строй дурака, – сказал мелкий вор Антоха, добравшийся в южные края из-под Калуги. – За какие заслуги махорку дали?

– Особисту шпионы кругом мерещатся. Сообщи, мол, если чего подозрительное заметишь.

– Значит, ты стукач, – наседал воренок. – Махорку-то принял.

– Пошел на хрен.

– А это ты видел.

К горлу тянулся заточенный, как жало, черенок алюминиевой ложки. Борис скрутил руку, выдернул самодельный нож, воренка отшвырнул в угол. Спасая авторитет, тот кинулся с кулаками, но получил точный удар в лицо и свалился на цементный пол. К Антохе присоединился еще один урка. Взъерошенный Борис готовился к драке, но ее пресек новый обитатель камеры, долговязый капитан Елхов со следами споротых шпал на петлицах.

– Хватит. Ну-ка дай сюда ножик.

Позже Борис жаловался ему:

– Следователь ни на грамм не верит, а я ведь раскаиваюсь.

– Иногда одного раскаяния мало, – ответил долговязый, думая о своем.

– А что же мне делать?

– Спи, утро вечера мудренее.

Дни шли. Привозили одних людей, других уводили. Кормежка стала совсем никудышной. О комках безвкусной каши Борис мог только мечтать. В день доставался черпак пустой баланды с запахом рыбы, в которой плавали черные капустные листья. Вместо хлеба иногда давали вареную свеклу. Жрать хотелось постоянно. Ходырев пытался обмануть голод, выпивая как можно больше воды, отчего под глазами появились черные круги. Елхов внимательно оглядел его и посоветовал:

– Прекрати воду без меры хлебать, иначе почки посадишь.

Но сильнее всего страдали от духоты. Народу в камере набилось столько, что не все имели возможность лечь. Люди задыхались от спертого воздуха, возникали короткие потасовки из-за места, неосторожно сказанного слова или просто от раздражения. Какой-то служивый успокаивал соседей:

– Что вы сцепились? Тяжко здесь, душно, ну и что? Скоро проветритесь, там вас быстро помирят.

Непонятно, что он имел в виду – фронт или смертную казнь, но люди примолкли. Возможно, задумались о будущем. Одному из сидельцев стало плохо. Он стал просить воды, рот свело судорогой, вода текла за воротник. Вскоре он умер. Тело долго лежало под ногами, Борис косился на мертвеца, тот отмучился, а ему предстояло стоять несколько часов, пока не наступит очередь лечь и заснуть. В мозгу проносились обрывки видений, показалось, что наступила зима и за окном снег. Он открыл глаза и увидел тусклую лампочку в проволочном колпаке. Она плавала в белесой полутьме.

Кто-то не выдержал, колотил в дверь ботинком и соглашался идти куда угодно, только бы не гнить здесь заживо. Насильник Геша просыпался среди ночи, вглядывался в полумрак и громко спрашивал:

– Где я?

Ему отвечали матом. Борис спросил капитана Елхова, долго ли будет длиться следствие.

– Сейчас быстро решают, – ответил тот. – Раз-два и готово. Запросто могут шлепнуть.

– И вас тоже?

– Нет. Меня расстреливать смысла нет, я кадровый командир. Был комбатом, поставят ротным. А вот тебя в два счета стрельнуть могут.

– Глупо, – пытался усмехнуться Борис, – я больше пользы на фронте принесу.

– Какая с тебя польза? Опыта не имеешь, пока научишься всему, время нужно, а его нет. А как пример в назидание трусам можно использовать.

Перспектива быть использованным в качестве примера, то бишь расстрелянным, разволновала настолько, что Борис не мог спать. Ворочался, вслушивался в ночное бормотание, чесалось, зудело тело.

– От нервов, – говорил капитан Елхов.

А в голову лезли мысли о расстреле, сжималось дыхание.

– Как теперь расстреливают? – спросил он капитана.

Елхов не ответил, зато доходчиво объяснил другой сосед:

– Очень даже просто. Поставят на край ямы и шарахнут в затылок. Если из «нагана», то полбеды, а винтовка башку разнесет, мозги в разные стороны. Будешь лежать, пока яму не заполнят такими же дураками. Когда вспухнешь как следует, тогда землей засыпят.

В интересный разговор вмешались уголовники. Плели несусветное: приговоренным мажут лоб зеленкой, перед смертью спрашивают последнее желание и дают закурить. Елхов морщился – блатная рисовка его раздражала.

– Зеленку на тебя тратить. Пальнут в грудь или спину и как зовут не спросят.

– Меня в грудь нельзя. И в спину тоже, – хвастливо заявил старший из воров. – Глянь сюда.

Он снимал рубашку и показывал синий от татуировок упитанный торс. На левой стороне груди был выколот портрет Сталина, а на левой лопатке изображение Ленина. Верховный Главнокомандующий смотрел строго и осуждающе, а Ленин со скошенной бородкой хитро усмехался.

– В вождей целиться нельзя. Закон! – провозглашал вор и просил папиросу. – Давай курнем, товарищ капитан.

Елхов снова морщился, но доставал из кармана пачку. Ему передавали с воли хорошие папиросы, комбат был заядлым курильщиком. Мог ничего не есть, но папиросы выкуривал до мундштука. Не очень веселые разговоры шли о Сталинграде. Самострел с загнивающей рукой сообщил, что пополнение идет за Волгу день и ночь, а назад никто не возвращается.

– Прорва, – качая руку, рассуждал он. – Людей гробят тысячами, и просвета не видно. Я считаю, надо…

– Как же тебя врачи вычислили? – перебили его.