За святую обитель

Тем временем и отец Иоасаф услышал, что больно сильна пальба, что робеют защитники обители. Бодро выпрямился седовласый архимандрит, подал пастырский клич соборным старцам и впереди их поспешно вошел в большой храм обительский…

Вскоре широко-широко распахнулись железные двери храма, и показалась вереница старцев-иноков, послышалось стройное многоголосое пение… Отец Иоасаф нес впереди золотое распятие, за ним старцы Корнилий и Гурий высоко поднимали большую икону преподобного Сергия, игумена монастырского, в богатом окладе. Далее другие старцы выносили икону за иконой, хоругвь[29 - Хоругвь – в старину войсковое знамя, в церкви – укрепленное на шесте полотнище со священным изображением, носимое при крестных ходах. В польском войске хоругвью назывался и отдельный отряд, имеющий собственное знамя, численностью от нескольких десятков до нескольких сотен человек.] за хоругвью… Согласное пение их уже достигало до стен обители, вливая в сердца защитников бодрость и отвагу. Длинной цепью, сверкая серебром, золотом, дорогими каменьями икон, крестный ход поднялся на стены, перешел на одну башню, на другую, на третью…

Отрываясь от пушек, воины падали на колени перед святыми ликами… Колокола обительские загремели могучим звоном…

– Святой Сергий, заступник наш! – кричали стрельцы и пушкари. – Помоги, святой Сергий!

И опять загромыхали со стен выстрелы, отвечая огненными молниями на град ядер вражеских.

– Поборайте врага, православные! – воскликнул далеко слышным, юношески сильным голосом отец Иоасаф.

Вновь раздался умилительный, проникновенный хор старцев-иноков и молодых послушников.

Изумленные ляхи прервали на короткое время пальбу, но скоро опять зачастили выстрелы. Ободрясь духом, монастырские отвечали им тем же…

Приступ

Наступил тринадцатый день октября месяца. Осажденные уже привыкли, притерпелись к ежедневному грохоту пушек, к дождю ядер и пуль; наловчились и сами метко отвечать на выстрелы, укрываться от снарядов за зубцами и выступами, заделывать проломы в стенах от ядер. Дружно бок о бок держались на монастырских стенах и стрельцы, и дети боярские, и деревенский люд.

Отдохнув краткое время от трудов истекшего дня, воевода князь Долгорукий вышел на рассвете поглядеть, что кругом творится. Прежде всего направился князь на Водяную башню; злая Трещера беспощадно громила и терзала ее меткими, тяжелыми ядрами. Много изувеченных бойцов выбыло из отряда ее защитников, не один раз пришлось на нее и новые пушки встаскивать, взамен разбитых.

Бодро поднялся воевода на башню; там уже давно пальба началась; ляхи принялись громить обитель с первым проблеском зари – не пришлось воинам монастырским и отдохнуть хорошенько.

Поздоровался князь с храбрым пушкарем Меркурием, с товарищами его, окинул взором ляшские туры:

– Что, еще не разбила вас Трещера?

– Живы еще, княже, молитвами святого Сергия… Еще две пробоины враги сделали, да не больно страшно: забили мы их глиною…

– Ладно, молодцы!

И опять стал воевода зорко в польский стан глядеть. Показалось ему, что вражьи полки за ночь ближе к турам подвинулись. Словно гуще стали отряды их. Задумался князь Григорий Борисович, подозвал к себе сотников стрелецких, Меркурия Айгустова, Анания Селевина и других бойцов, ловких да сметливых.

– Вот что скажу я вам, други мои… Приметил я, что в стане ляшском полки собраны. Гляньте-ка вон там, на горе Терентьевской, гусары краснеются, а дальше – венгерцы в своих куртках зеленых… Не впервой мне в боях быть, не обидел Бог опытом. Пойдут ляхи на приступ. Готовьтесь.

Переглянулись бойцы, словно говоря друг другу: «Мы уж давно готовы… хоть сейчас в бой…»

Понял их разумный воевода:

– Надо, други, камней запасти, бревен тяжелых. Женкам-богомолкам велите вар варить… Зарядов запасите…

– Вдоволь запасено, – в голос ответили молодцы.

– А теперь пойду других оповестить. Будет приступ, будет!

Пошел князь-воевода по всем башням да стенам наказы отдавать, ободрять непривычный к бою люд. Суматоха началась в обители, стар и мал помогал воинам…

Дошла весть и до архимандрита; поспешил отец Иоасаф тоже на стены словом и примером укрепить дух защитников. Встретился он с воеводою Долгоруким на той же башне Водяной, откуда все туры ляшские, как на ладони, были видны…

– Ну, отец архимандрит, молись теперь со старцами за нас, – говорил воевода. – Крепко нахлынут ляхи – по всему вижу…

– Гляньте! Гляньте! – крикнул зоркий Ананий Селевин. – Эк их сколько высыпало!

Запестрели от ярких польских нарядов луга Клементьевские, Келарские и другие открытые места вокруг обители. Гусарские доломаны отливали алым цветом; вились на шишаках длинные, белые перья; синели расшитые желтыми шнурами венгерские куртки; мелькали высокие, черные казачьи шапки с разноцветными верхами; желтые наряды немецких пеших стрелков ясно виднелись на черной стене насыпей и тур. От сапегинского стана примчались латники в шлемах с серебряными крыльями, с длинными пиками, на остриях которых трепетали синие и красные значки. Смело выступила конница на открытое поле и начала бешеную скачку – потеху воинскую. То летели ляхи целыми рядами, то – по крику ротмистров – разрывали строй и рассыпались лавой, вскидывая вверх копья, сверкая обнаженными мечами, доспехами…

– Что это они игрище затеяли? – спросил отец Иоасаф.

– Таков уж у них обычай… Удивить да напугать нас хотят своей силой… Немало у них рати…

Воевода правду молвил. Смущаясь и дивясь, глядели со стен воины монастырские на несметные полчища, на их коней быстролетных, на доспехи и оружие иноземное. Казалось, бойцы святого Сергия считали силу вражескую и конца ей не видели. А из-за туров все высыпали да высыпали новые полки. В одном конце поля показался под бунчуком[30 - Бунчук – древко с подвязанным к нему конским хвостом (или даже двумя-тремя хвостами). Бунчук обычно возили вслед за казачьими атаманами или гетманами как символ их власти.] первый вождь Петр Сапега с ближними начальниками. От Терентьевской рощи выехал Александр Лисовский на горячем черном коне, окруженный своими головорезами. Красные перья вились на шлеме знаменитого всадника; заметен он был в толпе по росту и осанке…

Видно было со стены, как съехались вместе два ляшских начальника и завели беседу.

– Погибель нам замышляют, разбойники, – усмехаясь, проговорил князь Григорий Борисович.

– На свою главу привлекут они смерть и гибель лютую… Не оставит нас игумен Сергий! – громко воскликнул отец Иоасаф.

Встрепенулись стрельцы и пушкари, грозно заблистали глаза их, крепче сжали они в руках оружие.

Молчали в этот день пушки ляшские, боялись их пушкари ядрами задеть своих. Но все же гром, гул и крик стояли вокруг стен обители: многотысячная конница, словно море, волновалась, кипела и переливалась по полям и пригоркам. Вот начали небольшие отряды подскакивать все ближе и ближе к монастырю. Быстрее стрелы каленой сновали то туда, то сюда поджарые казацкие кони, ляшские аргамаки[31 - Аргамак – верховая лошадь, рослая, складная, сухощавого сложения. Аргамаков во времена Московской Руси приводили с Кавказа и даже из Средней Азии. Они весьма сильно ценились на Руси.], татарские скакуны.

Грозили обители враги, поносили ее защитников разноязычным говором, показывали свое блестящее, дорогое оружие; так и сыпались хвастливые речи…

– Сдавайтесь нашим панам и царю Димитрию! – кричали наездники, гарцуя перед башней…

– Уходите, братцы, от монахов… Валите к нам, у нас житье раздольное, – звали казаки…

– Нехристи! – зычным голосом, не стерпев, рявкнул Ананий. – Отъезжайте, не то выпалю!

Схватился он за свою тяжелую пищаль, но остановил его руку отец архимандрит:

– Пусть их пустые слова сыплют… Обожди…

Удалой пан Лисовский тоже захотел потешиться – примчался на своем черном скакуне под стены и хитрые речи повел:

– Что супротивничаете, старцы? Эй, послушайтесь совета доброго: бросьте палить да попусту кровь лить. Иль неведомо вам, что царь Димитрий на той неделе Москву одолел, царя Василия в полон взял?.. Все земли покорились: и северская, и тверская, и новгородская, и владимирская… Одни вы, неразумные, на гибель идете… Покоритесь, монахи, сдайте пушки и зелие; царь вас пожалует…

Тут уж не мог Ананий Селевин удержать гнева правого, спешно нацелился он и грохнул из пищали.

Но только захохотал пан Лисовский, круто повернул коня и отъехал от стен, погрозив саблей. Не могла пробить пуля пищальная его крепкого панциря иноземной ковки.

Мало-помалу отскакали от обители и другие наездники, видя, что попусту там тратят слова и насмешки, что и стрельцы и иноки крепко стоят на своем.

– Смотри-ка на того казака седого, Ананий, – молвил Меркурий. – Кажись, старый знакомец.

– Атаман казацкий, у него мы пушки-то разбили!

– Он самый… Невесел что-то…