Редко лошади плачут. Повести и рассказы

– Ну, – сказал он, – теперь увидим, что ты за работник. И почему из Москвы удрал.

Мы были в кадрах, в бухгалтерии, у зоотехников; Толмач водил меня по конторе, как экскурсовод, все показывая и со всеми знакомя, а потом отвел меня к избе, в которой он, оказывается, уже снял для меня комнату.

Хозяйку звали тетя Настя. Это была маленькая суетливая старушонка, которая сразу же выложила мне свои условия, и я со всем согласился. Комната мне понравилась. Тут было чисто, была кровать и печка, и еще шкаф в углу, и всякие табуреточки, ящички, фотографии на стенах, и на всем висели или лежали белые кружевные салфетки. Посреди комнаты стоял стол. Я положил на него чемодан, который целый день таскал в руках по конторе, и хозяйка неодобрительно сказала:

– Ай!.. Чемодан-то грязный.

Она заглянула мне в лицо, погрозила строго пальцем:

– Ты смотри!.. Ты сюда девок не води, да.. Тут девки и-их какие! Ох, караул, – схватилась она за бок, но тут же снова подняла палец. – И жокеев тоже не води. А то был тут один… Што ни день, то сидят, бражничают. А бражка-то вон она, вона, у печки, но ты на нее не наседай, да…. Ты кружечку-то черпни – и хватит, да…

– Да он не пьет, Настя, он парень тихий, – засмеялся Толмач, хитро исподлобья смотря то на меня, то на хозяйку. – И не за девками он сюда приехал.

– Ну я не знаю, зачем приехал, сказала хозяйка уже добрее. – А только как засядут за стол – ну караул!.. И девки тоже…

Толмач ушел.

Я посидел немного на кровати, потом походил по комнате. Завтра надо будет начинать работу. Как-то она сложится?.. И что за коня подобрал мне Толмач?

Неожиданно с грустью вспомнилась Ирина. Темный перрон, прожектор над линией, желтые пятна электричек… Казалось, что это было очень давно, а ведь прошел всего один день.

Я достал из чемодана каску и повесил ее на гвоздь в стене. Ничего, подумал я. Напишу ей письмо. Вот только разберусь, что тут к чему.

На улице шел сухой легкий снег. Мне нужно было зайти еще в сельсовет, и я спешил, потому что уже вечерело. За спиной затопали, я обернулся – это был гнедой рысак, запряженный в легкие двухместные сани. В санях сидел Толик, с которым я говорил в конторе.

– В село? – закричал он. – Садись, поедем!

Я заскочил на ходу, и Толик, чмокнув, пустил рысака пошире.

– Выездной, – объяснил он. – Один рысак на весь завод остался. Остальных на тракенов сменяли… Ну и правильно сделали, что сменяли, да? – Он усмехнулся. – А то на ком бы нам выступать.

– Ты сам-то местный? – спросил я.

– Какой местный… У нас двое только местных – Кабан да Шурка. Кабан – это фамилия такая, его Володькой звать, а Шурка – сам увидишь… Балбес один. Это все так, не конники. У Кабана первый разряд, правда, но все равно, не конник он, душой чую. Тут ведь молодежи-то мало, уезжают все. Местных на конзавод веревкой не затянешь. Они ж тут выросли, им что поинтересней подавай. Ну и приглашают со стороны. Ты вот приехал, я, Павлуха – уже трое…

– А где Пашка-то? – я вдруг сообразил, что еще его не видел.

– Да он ведь лопает… – пожал плечами Толик. – Меры никакой не знает. Начудил тут недавно, его теперь конюхом на племенную конюшню отправили… Не насовсем, на месяц. Исправляют…

Мы обгоняли медленно ползущий по скользкой дороге грузовик. Сани были низкие и грузовик рычал прямо над ними, обдавая гарью. Рысак изо всех сил молотил копытами, стараясь поскорей убежать вперед.

– А ты откуда приехал? – спросил я, решив, что все равно позже увижу Пашку и тогда все узнаю.

– Я-то? – Толик поморщился и сплюнул под колеса грузовику. – Во коптит… Я много где работал. Все приключений ищешь на свой собственный зад. А чего надо-то? Двух лошадей – и все. Даже одну. И выступать чтоб дали. Ну да сам знаешь… – Он замолчал, прижимая рысака к обочине: навстречу шла серая «Волга». – Разъездились тут… Так нет же, пойди найди их, лошадей. Там обещают, тут обещают, а как подготовишь коня – отдают его другому, или вообще продают… Да сам ведь знаешь, тоже не от хорошей жизни сюда… Я прошлый год в Туркмении проработал, так там то же самое. Я ведь скакать не гожусь, почти семьдесят вешу. В Латвии был, на Украине работал… Где что, а суть одна, мотаешься вот так… Здесь-то я уж второй раз. – Толик усмехнулся, замолчал, заворачивая за двухэтажный дом на площади, и натянул вожжи. – Стой, леший!.. Приехали. Вон он, сельсовет.

3

Три часа, спортгруппа.

Мы втроем – Толик, я и Шурка – шагали верхом возле левады, обнесенной забором из металлических труб, в которой занимались остальные наши спортсмены – школьники, приходившие сюда каждый день. Толмачу, конечно, было бы удобнее объединить всех вместе, но за работу в конюшне, за порядок приходилось отвечать только жокеям, поэтому и повелось это разделение на тренировках: мы поддерживали авторитет даже в таких мелочах. Выезжали все одновременно, но со школьниками в леваде занимался только Толмач, а мы тренировались в сторонке, правда, тоже у него на глазах. Хотя, как я заметил, среди школьников были очень способные ребята – уж, во всяком случае, лучше нашего бестолкового Шурки, который поглядывал на них свысока. Он числился помощником жокея. Это был губастый двадцатилетний парень, которого тут держали, очевидно, за неимением лучшего: недоразумений с ним было слишком много для нашей работы. Сейчас он шагал рядом со мной на невысоком спокойном жеребце, который плохо прыгал, не был хорош экстерьером, и потому никуда не годился. Этот конь был закреплен за Шуркой как спортивный.

В леваде покрикивал Толмач.

– Разобрали повод, ребятки… Р-рысью… Марш!..

Он стоял у ограды, сутулясь и исподлобья следя за группой.

– На Тополе!.. На Тополе, Миша!.. – крикнул он опять. – Шевели его, шевели, не давай спать!..

В леваде был и тот самый Тополь, о котором еще в Москве говорил мне Пашка. Жеребец был действительно неплохой, только сидел на нем сейчас не Пашка, а очень легкий, небольшого роста паренек – Миша Рябов, который разминал Тополя с наименьшим, по мнению Толмача, ущербом для коня. А с Пашкой перед самым моим приездом произошла очередная неприятность, из тех, что он периодически навлекал на свою голову.

Против него с самого начала копилось молчаливое раздражение. Получив в работу Тополя, Пашка стал использовать коня для выездов в село, прогулок, на других лошадей вообще не садился. Техники у него от этого не прибавилось, а Тополь стал терять форму. Да и на тренировках Пашка вел себя довольно бестолково, но обычно ворчливый и придирчивый во всем, что касалось спорта, Толмач, к общему изумлению, упорно не обращал на это внимания. И вот в конзавод то ли на практику, то ли еще зачем-то приехали две студентки сельскохозяйственного техникума. Пашка с Толиком не могли, конечно, оставить этот факт без внимания. Накануне отъезда студенток состоялась вечеринка – в заводском общежитии, в комнате, где они останавливались. Поначалу все было тихо, но потом Пашка, изображавший из себя здешнего хозяина, уговорил одну из девушек идти в конюшню, смотреть лошадей. Он заходил в денники, хлопал лошадей по шеям; вскидывая руки, заставлял подниматься на дыбы… Все бы обошлось, закрывай он аккуратнее двери денников. Но одна кобылка, когда Пашка повел студентку в другую конюшню, оказалась в коридоре. Она отправилась бродить, обнюхивая стены, и забрела в крыло, где стояли жеребцы, молодые, полные дурости и силы – и тогда весь завод содрогнулся от рева и грохота: жеребцы кидались на решетки, били копытами в стены, чувствуя рядом соперников и выражая свой активный интерес к неожиданной гостье. Пашка примчался туда первый и загнал на место кобылу, но навести порядок не смог. Поломанные перегородки денников, шерсть на решетках, разбитые в кровь ноги – все эти последствия ночного скандала были обнаружены наутро, но самое главное, что среди травмированных жеребцов оказалось пять уже проданных и дожидающихся отправки.

Пашка был переведен на месяц в конюхи, да еще без права езды – на этом настоял взбунтовавшийся вдруг Толмач. «Никакой культуры в человеке! – сердился он, когда я спрашивал о Пашке. – А мог бы быть хорошим спортсменом… Пусть, пусть образумится». Он, к моему удивлению, считал Пашку толковым всадником. Что ж, думал я, наверно, Толмачу виднее…

Оказавшись в конюхах, Пашка запил. На работе он бывал теперь не каждый день, да и работал не в нашей конюшне, поэтому я еще толком и не видел его здесь, в Воздвиженках. На его Тополе сидел пока Миша Рябов, а Толмач не мог решить, кому же отдать коня в настоящую работу. Этот Миша, неопытный паренек, конечно, не годился выступать на одном из лучших наших жеребцов; сомневался, видно, Толмач и в скором Пашкином исправлении и тянул время, не зная, что решить. Шурку спортсменом здесь не числили, в Толика Толмач почему-то не верил, считая его слабым всадником, у Кабана, нашего бригадира, перед моим приездом родила жена, и поэтому в конюшне он еще не показывался, выпросив у директора десять дней отпуска. Да и вообще домашние дела были для Кабана, как видно, гораздо важнее самого лучшего жеребца. Среди школьников было несколько подходящих ребят, но Толмач и на них не рассчитывал: учеба, каникулы, десятый класс… Он, видно, надеялся вывести кого-то на этом коне в настоящий спорт, поэтому школьники тут не совсем годились. А у меня уже был жеребец, о котором Толмач говорил по телефону, и жеребец этот был, во всяком случае, ничуть не хуже Тополя.

В первый же день, когда я вышел на работу, Толик – Толмач в это время беседовал с начконом – подвел меня в конюшне к денникам спортивных лошадей и ткнул пальцем:

– Вот, Рефлекс. Толмач просил показать тебе.

Я открыл дверь денника. Высокий вороной жеребец переминался на месте, кося на меня блестящим глазом.

– Он от чистокровного жеребца, я слышал?

– Да, от Форума… – Толик вздохнул. – Я его себе хотел взять, да Толмач не дает. Радуйся: жеребец – класс…

Я вошел в денник. Сначала Рефлекс показался мне очень высоким, но, когда я приблизился к нему, оказалось, что рост как раз по мне, сантиметров сто семьдесят в холке. Жеребец вздрогнул, когда я похлопал его по шее, и осторожно повернул ко мне голову.

– Сколько ему?

– Шесть лет. – Толик опять вздохнул. – Ну, пошли… Посмотришь конюшню.

Мы решили дождаться Кабана, сидевшего пока дома с женой и ребенком, и только тогда приступить к работе всерьез. А пока дел было мало. Приходили в конюшню часам к десяти, разминали под седлом молодых лошадей, а после обеда, в три часа собиралась спортгруппа – и все.

– Теперь нас хоть трое будет, заездка быстрей пойдет, – говорил с некоторым облегчением Толик. – А то с этим Шуркой одни неприятности… Вот только пусть Кабан выйдет.

– Миша!.. – кричал Толмач. – Миша, на Тополе!.. – Правый повод, правый!.. Вот, вот, хорошо…

Я подъехал к леваде.

– Алексей Петрович!.. Сегодня не прыгаю, ладно? Рано еще коня нагружать.

– Как хочешь, Женечка, как хочешь, – закивал Толмач. – Смотри сам.

Рефлекс долго стоял без работы перед моим приездом, поэтому я не решался давать ему сразу нагрузку. Но, хотя я пока сделал на нем лишь несколько несложных пробных прыжков, мне казалось, что Толмач и на этот раз не ошибся; конь был что надо. Но посмотрим, посмотрим еще, думал я суеверно, что ж загадывать.

Пошагав еще полчаса, я завел Рефлекса в денник, расседлал, растер ему бока соломенным жгутом: на улице был мороз. Потом взял седло с уздечкой и не спеша пошел в каптерку.