Редко лошади плачут. Повести и рассказы

Тренировка заканчивалась, некоторые ребята водили лошадей в поводу, а Толмача уже нигде не было видно: он не любил подолгу задерживаться в конюшне.

В каптерке были Толик и Шурка, тоже расседлавшие своих лошадей. Толик сидел, греясь у титана, а Шурка возился с массивным навесным замком на двери в жокейскую, где хранилось снаряжение.

– Что, заел? – спросил я, кладя седло на пол. – А это кто написал?

На стене возле титана была жирная надпись мелом «Толмач дурак».

– Шнурки, – сказал Толик. – Спортсмены эти… Только и пользы от них, что на стенах пишут. Стирать замучаешься.

Шурка, стуча и пыхтя, старался открыть замок.

– Что, не любят они Толмача?

Толик пренебрежительно улыбнулся.

– А чего его любить? Разве это тренер? На ногах еле стоит… Вот до него тут был парень. Молодой, сам и выступал и их тренировал. Этого они уважали.

– А где он?

– Посадили. Один шнурок, из этих вот, к нему пристал – дай, говорит, на заездку сесть. Ну, он и разрешил. А это ведь только жокеям можно. Шнурок и искалечился… Вот так. Нарушение техники безопасности, – сказал Толик и встал. – Так его и посадили… Ну, что ты застрял? – спросил он у Шурки.

– Сейчас, ага, – пробормотал тот, поднатужился, и ключ, громко щелкнув, обломился.

Ну, Шурик… Отодвинься. – Толик подошел к двери и с размаху ударил сапогом по замку. Металлическая петля отлетела, выломав желтую щепку, которая тюкнула Шурку в лоб. – Это чтоб ключи не ломал.

Мы вошли в жокейскую, повесили седла на кронштейны и сели возле стола, занимавшего почти половину маленькой комнаты.

– Будешь? – Толик достал из ящика наполовину пустую бутылку водки. Пить не хотелось, но он уже выставил на стол стаканы и я махнул рукой:

– Давай… За знакомство.

В каптерке вдруг громко затопали; Толик схватил со стула телогрейку и накрыл стаканы. В жокейскую ввалились с седлами и уздечками ребята из спортгруппы.

– Ну-ка, быстро! – заговорил неожиданно Шурка. Он заметно приободрился, когда Толик достал третий стакан, и теперь грозно командовал: – Двигайтесь, шнурки! Кладите седла – и домой, ага.

– Чего домой… – затянул кто-то из ребят. – Мы не спешим.

– Я ч-че сказал? – Шурка встал со стула. – А то враз вылетишь отсюда! И не залетишь больше, ага.

Ребята переглянулись и вышли.

– Ну, Шура, тебе немножко, – сказал Толик, разливая водку. – А то ты всех спортсменов наших повыгоняешь.

Шурка надул губы и одним духом опрокинул стакан.

– Вот дурень… На, закуси.

Толик вытащил из кармана бумажный сверток и вытряхнул на стол несколько котлет.

– Из конины, – сказал он. – Недавно жеребенка забили. Ногу сломал. Вот я хозяйке конинку и принес. Лучше всякой говядины мясо.

Мы выпили, закурили.

– Ну ч-че – домой пойдем? – спросил Шурка. – Кабана-то нет.

– А я заходил к нему вчера, – сказал Толик, убирая пустую бутылку в стол. – Сидит, нянчит своего кабанчика… Говорит, дня через два – три будет.

Он встал, потянулся, подошел к кронштейну с седлами и сильно потерся о него спиной.

– Чешется, черт… Пошли, действительно, чего тут высиживать. Вот придет Кабан – начнем заездку, мучение наше.

На улице Шурка куда-то свернул, а мы с Толиком пошли в сторону конторы через широкий, продуваемый ветром заводской двор. Его образовывали замкнутые в каре длинные конюшни, на территории двора находились четыре левады, в которые выпускали на прогулку лошадей, и одна из этих левад была наша, верхового отделения. Стояло у нас восемьдесят лошадей, но только пятнадцать считались спортивными. Остальные предназначались для продажи, и мы должны были хоть как-то их разминать, поэтому с утра конюхи выгоняли кобыл в леваду, и Шурка, с метлой в руках, крича «цоб-цобэ», гонял табун по кругу: втроем мы не смогли бы, конечно, тренировать такую массу лошадей под седлом. Потом то же самое проделывали с жеребцами, и лишь на нескольких из них мы садились верхом.

В остальных левадах тоже постоянно находились лошади – кобылы с жеребятами, молодняк из отъемной конюшни, а в самую отдаленную выпускали поодиночке драчливых производителей.

Сейчас мело, лошади стояли, образовав очереди у выходов из левад, отвернувшись от ветра. В их хвосты и гривы набился снег, и от этого они казались седыми.

– Домой хотят, – сказал Толик.

Мы вышли на аллею, усаженную липами, которая вела к конторе.

– А ты сам – то откуда? – спросил я.

– Да много где был, я ж говорил тебе.

– Ну, а вообще?

– Черт его знает, – неохотно ответил Толик. – Родился в Карелии, а потом – так… много где был

Мы молча прошли по укатанной белой дороге мимо ветеринарного лазарета, мимо длинного барака, где жили некоторые из конюхов, и вышли к конторе.

– Ты вечером что делаешь? – спросил Толик, остановившись.

Я пожал плечами. В первые дни я написал письма матери, Ирине, потом сидел возле печки, смотрел в огонь и слушал радио.

– А что тут можно вечером делать?

– Пошли, – кивнул Толик и направился к конторе. – Отдохнем немножко.

Он зашел в какую-то комнату на первом этаже, а я прошелся по холлу. На стенах были нарисованы лошади – бегающие, прыгающие, даже плавающие… Мне кто-то уже сказал, что это Толмач привез сюда однажды художника, который и разрисовал весь конзавод.

Толик подошел ко мне не один.

– Вот это – Лена, – сказал он важно. – А это – Женя.

Я сначала даже растерялся, потому что еще не видел, чтобы в Воздвиженках кто-нибудь красился, а Лена была раскрашена, как плакат. У нее было широкое, очень детское лицо и полная фигура взрослой женщины.

– Очень приятно, – сказал я.