Духовная грамота отшельника Иорадиона

– Объявляю с этой минуты сухой закон, – сказал он, выкатив на друзей близорукие глаза, – до особого моего распоряжения. Принеси, Федор, пожалуйста, перо и бумагу.

Оказалось, что Владимир Семенович Пилюгин обладает феноменальной памятью. По его словам, он способен запоминать целые книжные страницы. А сей дар открылся у него в Высшей школе КГБ, после того как на занятиях по физической подготовке, лазая по канату, он сорвался с шестиметровой высоты и ударился затылком о штангу.

Майор аккуратно воспроизвел в чистой ученической тетради текст пергаментного списка, сделанного с духовной грамоты Иорадиона, а также начертил подробный план Ильинского монастыря.

– Ну, так-с, – удовлетворенно хмыкнул Владимир Семенович, глядя на свое творчество. Не будем терять времени, оно сейчас не на нашей стороне. Мы с тобой, Федор Иванович, немедленно отправляемся на Гадючий остров. Если мой батюшка ничего не перепутал, что, в общем-то, маловероятно, то вернемся с серебряным кинжалом. Возможно, и в нем какой-нибудь ключик к заряйке имеется. А вы, Валентин, плодово-ягодная ваша душа, собирайтесь в Ильинскую психиатрическую клинику.

– Я лучше домой пойду, – опять испугался Брусловский.

– Отставить! – гаркнул капитан, – horen sie mal! Слушайте! Два года назад местные власти решили перенести клинику из монастыря в другое место, а древнюю обитель вернуть патриархии. Дело, казалось, уже решенным и святые отцы открыли в монастыре храм Вознесения пресвятой Богородицы. Однако, как всегда бюрократический механизм дал сбой, дело с официальной передачей затянулось. В результате, в бывшей обители теперь и клиника для душевнобольных, и действующая церковь. Как вам, а? Служит в храме некто отец Лаврентий. По агентурным спискам КГБ он не проходил, но я кое-какие справки через свои каналы навел. Даниил Цветков, он же отец Лаврентий, лоялен к нынешнему режиму, любит классическую музыку, особенно Свиридова, вообще культурен. При этом батюшка чрезвычайно вспыльчив и несдержан в земных своих слабостях. Любит хорошо выпить и закусить. Особенно уважает копченую стерлядку. Вот, Валентин Данилович, вы и отвезете ему гостинчик.

– Стерляди нет, – возразил Валька, – бестер иногда попадается.

– Что ж, бестер, тоже осетр, – резонно заметил майор. – Познакомься с батюшкой и скажи, мол, приехал к тебе намедни родственник из заграницы. Ну, например, двоюродный шурин сестры деверя, не важно. Хочет пожертвовать малую толику на богоугодное дело, а именно на восстановление Ильинского монастыря.

Пилюгин с сожалением посмотрел на дно пустой кружки, продолжил давать наставления:

– Скажи, завтра шурин прибудет в храм для деловых переговоров. Главное, не упои попа в усмерть, виночерпий, он нужен нам живой. Но и в недопитии не оставляй.

– Зачем же тогда ехать сегодня? – не понял егерь. – Завтра сами и расскажете ему о своем деле.

– Я привезу батюшке опохмелье. А с опохмеленным человеком и разговаривать легче. Ясно?

– Так точно! – неожиданно для себя выпалил Брусловский, и за эту покорность ему тоже теперь было ужасно стыдно.

Валька причалил к заросшему камышами берегу. Кое-как выбрался из лодки сам, а затем вытащил из нее большой мешок с копчеными лещами и бестерами. Развязав мешок, Брусловский сунул в него нос. Аромат свежеприготовленной рыбы наполнил всю округу, напрочь перебив запах цветов. Оставшись довольным от созерцания плодов своего труда, лесник закинул мешок на плечо, взял курс на сельский магазин.

На выданные майором деньги, купил пять бутылок «Гжелки» и шесть пива. Два литра водки запихнул к копченым лещам, а одну бутылку распечатал сразу и выпил сразу на крыльце продмага, закусив молодым подорожником.

От сельпо были хорошо видны полуразрушенные, побеленные еще при советской власти стены Ильинского монастыря, над которыми блестела на солнце крашенная серебряной краской луковка церкви Вознесения.

Через главные ворота монастыря-лечебницы Валька не пошел, решил, что незачем тратить время на объяснения к кому и зачем, а обогнул бывшую обитель со стороны реки. Там, с позадов, сосново-березовый лес подступал к самым стенам.

Возле сторожевой башни с заколоченными фанерой бойницами, он, как и предполагал, отыскал небольшую дыру в стене, заваленную досками и опавшими ветками. Брусловский разгреб завал, ящерицей проскользнул на территорию медицинского заведения.

По чисто выметенным дорожкам, между кельями, трапезными и еще непонятно какими строениями, спокойно прогуливались сумасшедшие в серых халатах. Некоторые из них вполголоса разговаривали сами с собой.

На лесника никто не обратил внимания и он, отряхнувшись, стал прикидывать, как лучше пройти к церкви.

Вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо. Он обернулся и увидел перед собой худого, стриженного наголо человека. В таком же сером халате, как и все остальные. Лицо человека было настолько рыхлым и невыразительным, что Валентин не понял – мужчина перед ним или женщина. Но одно стало ясно сразу – пациент.

Человек долго смотрел на лесника глубоко запавшими грустными глазами, а затем спросил:

– Вы постановления Совета министров о выполнении Продовольственной программы читали? То-то. А я хорошо изучил. Ничего у большевиков больше не получится, они Госдепу на корню продались.

Не зная, что ответить и, к тому же, не имея никакого желания разговаривать с душевнобольным, Валька торопливо развязал мешок с рыбой. Выудил из него жирного леща, сунул под нос начитанному психу. Тот сразу же откусил рыбе голову, выплюнул, побрел восвояси.

– Господи, упаси и сохрани от дураков ненормальных, – мысленно перекрестился Брусловский. Он поправил за спиной мешок, зашагал в сторону храма Вознесения.

До церкви оставалось не более двадцати пяти метров, когда сзади кто-то прорычал:

– Стоять, не двигаться, руки по швам, гнида!

Снова этот урод, подумал Валька. Вот, ведь, пристал, словно несчастье к моей жизни.

– Пошел на…, – не поворачивая головы, отмахнулся он.

Но затем все же обернулся. К нему, сверкая роговыми очками, приближался мужик в белом халате, в таком же белом чепчике, сбитым на бок и широких зеленых штанах.

– Из какой палаты и почему не в робе?! Мешочек? А что это у тебя за мешочек? Показывай, сволочь, чего украл!

Валька раскрыл рот, но слова застряли где-то глубоко в горле. Медицинский работник был в три аршина ростом, а лицом походил на чикагского гангстера, да еще со сломанным носом.

Не желая больше продолжать беседу, медбрат сдернул с плеча лесника мешок, начал высыпать содержимое на землю. Одна из бутылок звякнула о камень, в воздухе запахло ядреной сивухой. Сверху на пахучую лужу посыпалась копченая рыба.

Такого обращения Брусловский снести не мог. Он взял за хвост самого большого бестера и со всего маху врезал шершавой, гвоздистой тушей по физиономии сотрудника лечебницы.

В следующую секунду на территории древнего монастыря сделалось так же шумно, как когда-то при его осаде иноверцами.

Перепуганные больные, подобрав полы серых халатов, разбежались, кто куда, попрятались в щели и уже не рисковали выходить на прогулку до самого ужина.

Измена

Черт знает что в державе происходит, с горечью размышлял боярин Скоробоев, мчась в крытых санях по кашинской волости. Такого при Алексее Михайловиче не бывало. Подумать только – царь повелел отправляться в Ильинскую глухомань, а никакой бумаги с высочайшим предписанием не выдал. Управляйся, как хошь, а не управишься, головой ответишь. Укатил в Европу, Люцифер. Одно душу греет, в случае успеха экспедиции грозился две деревеньки и маршальский титул пожаловать.

Пришлось Ерофею Захаровичу идти к Ромодановскому, а тот недолго поразмыслив, издевки ради что ли, отослал его за дорожными грамотами в Преображенский приказ. Никак Скоробоев не мог понять, для чего же в Преображенский. В нем ить ведают мятежными делами и прочими изменами.

В приказе, однако, волокиты не последовало. На Москве князя-кесаря боялись не меньше, чем Петра Алексеевича. А потому исполнили все быстро и исправно и даже денег всего две полушки взяли.

Скоробоева записали в бумагу путным боярином по важному государеву делу.

Приставили к Ерофею Захаровичу чуть ли не войско. В коем и личная охрана, и конюший, и сокольничий, и даже чашник с ловчим.

А на кой хрен, спрашивается, мне теперь сокольничий? На охоте развлекаться? Голову бы сберечь и то ладно, ворчал боярин, отыскать хоть бы чего-нибудь. Однако самолюбие его тешилось. Ишь какой эскорт, как у самого царя. То-то хорошо быть в чести.

Ерофей Захарович безрадостно взирал на бескрайние поля, усыпанные галками и вороньем, темный пугающий лес и перелески.

Никакого покоя на земле русской не стало. Воровство, пьянство, блуд. А лихих людей развелось! Со двора одному выйти нельзя. Того и гляди, за первым же углом орясиной башку сшибут. Вот чем Преображенскому приказу заняться надобно, а они стрельцов к потолкам вешают. Худо.

Душу грела одна радость, что уехал из неспокойной Москвы, от Ромодановского, а, главное, от Софьюшки. От ить стервь. На дыбу, как на пирушку отсылает. Натворит матушка дел, покуда Петра Алексеевича нету. А кому опосля расхлебывать? Софье – то что, ну отошлет ее государь в какой-нибудь затхлый монастырь и вся недолга, а сподручникам – тупой топор. Неспроста князь-кесарь меня в Преображенский приказ посылал – гляди, мол, чем кознодейства пахнут. Нет, лучше уж похмельное зелье искать, чем на дыбе у псов Петровых извиваться.

Сытые кони все дальше уносили боярина от страшной Москвы. Он, почти не отрывался от застекленного по последней кукуйской моде синего окошка. Да потягивал из фляги хлебное вино. Так лучше печалилось. Лишь иногда переводил взгляд на дремлющего рядом Емельяна Арбузова.

Кажись, лепый парень, неблазный, но зело хитрый, глаз да глаз за ним острый надобен.

Нет, не опасался этого, как оказалось, веселого паренька, Ерофей Захарович. Чего опасаться? Мало ли что тогда спьяну в государевом кабаке наговорил. Дело прошлое, никто не докажет. И потом, стоит только слово сказать своей челяди и не найдут Емельку даже голодные волки. Но ни к чему. Понравился Скоробоеву сын оружейного мастера Никифора. За гибкий ум, за рассудительность, а еще за то, что умел Арбузов рассказывать сказки, да не нынешние, а старинные, добрые. Про верховного владыку вселенной Сварога, про бога тихого ветра и ясной погоды Догоду, который: «не пашет и не сеет, не косит, не молотит, не косит, не молотит, беспечно жизнь проводит».

Да, прошли сладкие для сердца времена, когда было тихо и покойно. Когда можно было, выпив рюмку можжевеловой водки завернуться в теплый тулуп и, ни о чем не думая, глядеть себе в потолок. Будто тот Догода.