Молчание небес

Бабушкино веретено

Чёрно-оранжевая бабочка, сомлев, распласталась на белоснежном кроссовке.

Нина Григорьевна строго посматривала на неё поверх книги и продолжала монотонно, в такт качающемуся гамаку бубнить:

Прощай, лазурь Преображанская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской…

– «Преображенская», Нина, «Преображенская», – поправил её стоящий у мангала муж, Клементий Петрович. А заодно поправил и шампуры: снизу подгорало.

– «Преображенская», – повторила за ним Нина. Осторожно выгнулась спиной, потянулась. – Клемент, ну, где же Малиновские? Это, в конце концов, неприлично: опаздывать на два часа.

Муж не ответил. Он решился опробовать крайний, с аппетитной корочкой шашлык. Но мясо не жевалось, было сырым.

– Клемент, почему ты молчишь? – не оборачиваясь, спросила Нина Григорьевна. – Где Малиновские?

– Не знаю.

Клемент оглянулся на лежащую в гамаке жену, выплюнул кусок в ладонь и забросил в кусты за забором. Отломил веточку с куста сирени, брезгливо обтёр её носовым платком и принялся украдкой вычищать застрявшие меж зубов остатки мяса.

– У них телефон не отвечает, – проговорил он невнятно. – Ну, чего ты расстраиваешься? Поспи пока… Принести плед?

– Не надо. И так душно. Просто… вечно с этими Малиновскими… Ведь договаривались: к двенадцати…

Она заложила книгу увядшей ромашкой, расстегнула пуговицу на блузке и помахала над лицом панамой.

– И есть хочется. В животе урчит, – добавила, еле сдерживая судорожную зевоту.

– Нина, подождать надо, не готово пока ещё… – Клемент Петрович закончил наконец с зубами. – Давай-ка с тобой винца холодного выпьем?..

– Винца, винца… – пробормотала она. – В деревню я хочу. – Вздохнула. – И чтобы никаких Малиновских!.. Спать… Молоко пить из кружки… Как в детстве…

– Здесь-то тебе чем не деревня? Чистый воздух, спокойствие… – Он сбрызнул шашлыки маринадом. Закурил. – Ну, так что, винца?..

– Да, пожалуй…

Она сделала глоток, облизала языком винный след от бокала на верхней губе.

– У меня был такой лоскутный тюфяк, сеном набитый… Будто в стог проваливаешься! А запах, Клемент!.. Ты этого понять не сможешь… Это надо в детстве испытать. А на улице – пыль по щиколотку… Чёрная… Тёплая-тёплая! И запах – только-только стадо прогнали… Нет, это только в детстве…

– Мы тоже домик снимали до войны в деревне. Я помню деревню…

– Клемент, это не то! Как же ты не поймёшь?! Домик твой… И, наверное, няня?.. И за папой каждое утро машина из Москвы?..

– Ну… – смутился тот. – И что же? Всё равно: деревня…

Она закрыла глаза, не ответила.

Надрывались цикады в сомлевшей от солнца траве. Далеко-далеко, на том краю света, прогудел самолёт. И там же, за горизонтом, глухо куковала кукушка. Жара и нега. Не хотелось даже пересчитывать оставшиеся годы за кукушкой.

– А вечерами мы бабулю слушали. Лежали с сестрёнкой на тюфяке, а она истории разные рассказывала. Сочиняла, наверное… Не помню ничего. Веретено только… Тук-тук-тук-тук-тук-тук… Прядёт и нам рассказывает… И лампа керосиновая горит… – Ей даже говорить было лень. Она как-то через силу тянула из себя слова. Фыркнула: – А ты: «домик, домик…»

– О, Малиновские, кажется!.. – Клемент Петрович прищурился против солнца, прикрыл глаза ладонью. – Точно! Их «вольво»! Нин! Малиновские! – Он поспешил к калитке.

Нина машинально поправила золотой, с громадным изумрудом кулон на груди, застегнула пуговицу на блузке и поднялась. Опять потянулась, уже всем телом. Красивая стройная женщина в белоснежном костюме. Натянула на лицо весёлое изумление и обернулась к гостям.

– Сонечка!.. Ниночка!.. Паша!..

Ахи, охи, поцелуи, щебет.

– Клим, что там с шашлыками? Мы кое-как от дождя смотались! – Малиновский уже первым семенил к мангалу, к столику, к мясу, к бутылочкам… – Ох, и туча прёт! И сюда катит, точно тебе говорю! Здесь-то пока не видно, за лесом… Но точно сюда!.. Успеем?

– Да успеем, успеем… – Клемент был недоволен: и опоздали, и ещё торопят… – Не успеем – так на веранде сядем… Готовы шашлыки…

– О, это здорово! И банька будет?..

Расположились, подняли бокалы.

…Туча накатила минут через десять. Да так неожиданно, что они еле-еле успели заскочить под крышу.

– Ох, хляби небесные! – ухахатывался Пашка Малиновский. – Позагорали, мать их!.. – Руки с раскрытой бутылкой и бокалом размашисто жестикулировали.

– Прольёшь сейчас… Поставь… – Клемент положил на стол прихваченные с мангала шашлыки. Встряхнул мокрой головой. – Сланцы оставил, блин! Нин, где у нас тапочки?

– Хрен с ними, с тапочками! Ты смотри, что делается!

А на улице стена дождя избивала землю и природу. Особенно жутко было, когда налетали шквалы ветра. Казалось, не выдержат ни стены, ни стекла, ни крыша. И казалось, что слышен стон согнутых к земле деревьев. И мир раскраивался надвое гигантскими молниями.

– Вот это антураж! – восхищался Малиновский. – Тарковский – да и только! Ты смотри, смотри! – пихал он Клемента локтем. – Вот это да-а! Крынки с молоком не хватает! – кивал на летний столик с поваленной посудой, раскисшим хлебом, разметенной зеленью.

– Да вижу я, вижу!.. – досадливо пробурчал Клемент Николаевич. – Нин, ну, где у нас тапки?

Женщины как зачарованные стояли, обнявшись, у порога и смотрели на стихию.

– Клим, поищи у камина…

И в это время на повороте, у края сада, блеснули автомобильные фары. И вслед за этим – визг тормозных колодок. Глухой звук удара о низкий кирпичный забор. И треск лопнувших, как винтовочные выстрелы, стёкол.

Автомобиль плавно, будто в замедленном кино, перевалил через забор и рухнул боком на участок. Вспахал газон и перевернулся на крышу. А колёса бешено крутились, разбивая в пыль небесный поток.

И будто ступор охватил всех: обнявшие друг дружку женщины, мужчины с бокалами вина – все замерли! Словно досматривали на едином дыхании последние кадры фильма!

А потом Нина Григорьевна вскрикнула и бросилась к машине.

И враз всё ожило. Загомонили, засуетились.

– Нинка! Нинка! Сейчас взорвётся! Куда ты?! – высунувшись в дверной проём орал Пашка. – Дура! Взорвётся!