Исторические корни волшебной сказки

7. Напоила-накормила. Канон сказки требует, чтобы вслед за восклицанием «Фу-фу-фу» и пр. следовало выспрашивание о цели поездки: «Дело пытаешь или от дела летаешь?» Мы ожидаем, что герой теперь расскажет о своей цели. Ответ, который он дает, должен, однако, быть признан совершенно неожиданным и не вытекающим из угроз Яги. Он прежде всего требует поесть. «Что кричишь? Ты прежде напой, накорми, в баню своди, да после про вести спрашивай» (Аф. 60). И, что самое необычайное, Яга при таком ответе совершенно смиряется: «Она их напоила, накормила, в баню сводила» (Аф. 60). «Слезла, кланялась низко» (Аф. 77).

Еда, угощение непременно упоминаются не только при встрече с Ягой, но и с многими эквивалентными ей персонажами. В тех случаях, когда царевич входит в избушку, а Яги еще нет, он находит накрытым стол и угощается без нее. Даже сама избушка иногда подогнана сказочником под эту функцию: она «пирогом подперта», «блином крыта», что в детских сказках Запада соответствует «пряничному домику». Этот домик уже своим видом иногда выдает себя за дом еды.

Отметим, что это постоянная, типичная черта Яги. Она кормит, угощает героя. Отметим еще, что он отказывается говорить, пока не будет накормлен. Сама Яга говорит: «Вот дура я, стала у голодного да и холодного выспрашивать» (К. 9). Что это? Почему герой никогда не ест, например, перед отправкой из дома, а только у Яги? Эта не бытовая, не новореалистическая черта, эта черта имеет свою особую историю. Еда имеет здесь особое значение. Уже на стадии развития, на которой стояли североамериканские индейцы, мы видим, что человеку, желающему пробраться в царство мертвых, предлагается особого рода еда. Так, например, в североамериканских сказаниях хозяин воды приводит к себе молодых людей. «Но старая женщина, мышь, предупредила молодых людей, чтобы они не ели того, что им даст Комокоа, иначе они никогда не вернутся на верхний свет».[95 - Boas, Ind. Sagen, S. 239.] По верованию маори, даже переправившись через реку, отделяющую живых от мертвых, еще можно вернуться, но кто вкусил пищи духов, тот не вернется никогда».[96 - J. Frazer, The Belief in Immortality and the Worship of the Dead, Vol. I–III. London, 1913, II, p. 28.]

Эти случаи совершенно ясно показывают, что, приобщившись к еде, назначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых. Мертвый не только не чувствует отвращения к этой еде, он должен приобщиться к ней, так как подобно тому, как пища живых дает живым физическую силу и бодрость, пища мертвых придает им специфическую волшебную, магическую силу, нужную мертвецам.

Требуя еды, герой тем самым показывает, что он не боится этой пищи, что он имеет право на нее, что он «настоящий». Вот почему и Яга смиряется при его требовании дать ему поесть. В американском сказании герой иногда только делает вид, что ест, а на самом деле бросает эту опасную пищу на землю. Наш герой этого не делает, он этой пищи не боится. Там, где культ мертвых уже получил полное развитие, эта необходимость еды на пути странника выражена ясно и сохранилась в деталях. Особо яркий пример дает Египет. Египетский материал объяснит нам, почему сперва надо есть, а потом только можно говорить. Еда отверзает уста умершего. Только приобщившись к этой еде, он может говорить.

В египетском заупокойном культе умершему, то есть его мумии, по принесении в склеп прежде всего предлагали еду и питье. Это так называемый «стол предложений». Budge описывает эту церемонию так: «Еда вносилась на столе, и два стола предложений приносились также в зало usekht или помещение склепа. Статуя (то есть мумия) не могла, конечно, сесть за стол, чтобы поесть; по-видимому, кто-нибудь, может быть жрец, садился в качестве заместителя (vicariousty) приложиться к еде на столе. Еда состояла из немногих видов хлеба и лепешек, напитка tcheserf, и по окончании вкушения уста статуи были “отверсты”, и верили, что умерший, которого представляла мумия, превратился в khu или духа и приобрел все способности духов другого мира».[97 - Е. A. W. Budge, The Book of Opening the Mouth. London, 1909, p. 3.] Этот текст совершенно ясно показывает, что еда «отверзает уста» и превращает умершего в дух – субститут некогда бывшего здесь превращения в животное. Церемония отверзания уст была одной из важнейших церемоний культа. В заупокойных текстах ей посвящена специальная книга, которая называется «Книгой отверзания уст». Но и в Книге мертвых можно найти примеры. Вот отрывок из 122-й главы Книги мертвых: «Открой мне!» – «А ты кто? Куда ты идешь? Как твое имя?» – «Я – один из вас, имя моей лодки – собиратель душ… Пусть мне будут даны сосуды молока с лепешками, хлебами… и кусками мяса… Пусть эти вещи мне даны будут полностью… Пусть мне будет сделано так, чтобы я мог продвигаться дальше подобно птице Бенну…».

В этом отрывке есть два пожелания: «пусть я буду есть» и «пусть я стану птицей». Но в сущности – это одно желание, которое на нашем языке гласило бы так: пусть я буду есть, чтобы стать птицей. В 106-й главе Книги мертвых это выражено яснее: «Соизволь мне хлеба, соизволь мне масла, и пусть я очищусь посредством бедра и жертвенных лепешек». Итак, эта еда очищает, очищает от земного и превращает человека в неземное, летучее, легкое существо, в птицу. Брестэд говорит: «Наконец, этот странный, мощный хлеб и пиво, которые жрец предлагает мертвецу, не только “превращают его в душу” и “приуготовляют” его, но дают ему “силу” и делают его “мощным”. Без этой силы мертвый был бы беспомощен. Эта сила должна была также дать умершему способность выдержать враждебные встречи, которые ожидали его в том мире».[98 - Breasted, Development of Religion and Thought in Ancient Egypt. London, 1912, p. 66.]

Как показывает исследование Budge, эта церемония считалась очень важной, и она применялась ко всем, даже к самым бедным, то есть она носила общенародный характер и вполне могла сохраниться в фольклоре.

Нечто подобное мы имеем и в Вавилоне. На второй таблице эпоса о Гильгамеше Эабани рассказывает сон о том, как он спустился или был унесен в подземное царство: «Спустись со мной, спустись со мной в жилище тьмы, в обиталище Иркаллы, в жилище, из которого, войдя, не возвращаются… в место, жители которого не знают ответа. Подобно птицам, они одеты “опереньем”. Далее неясно, а затем следует угощение: «Апу и Эллил предлагают ему жареное мясо (может быть, отвар). Лепешки они предлагают, дают холодный напиток, воду из мехов».[99 - Н. Gressmann, Altorientalische Texte und Bilder zum Alten Testament, T?bingen, 1909, S. 42.]

Итак, и здесь мы видим, что, перешагнув за порог сего мира, прежде всего нужно есть и пить. Здесь мы также имеем сперва насыщение волшебной едой, а затем выспрашивание в доме хозяина.

В древнеиранской религии «душу, прибывшую в небо, осыпают вопросами, как она сюда попала. Но Агура-Мазда запрещает опрашивать о страшном и ужасном пути, по которому она пришла, и приказывает дать ей небесной пищи».[100 - Bousset, Die Himmelsreise der Seele. ARW, IV, 1901, S. 156.] Итак, и здесь (с явной рационализацией) мы имеем запрет выспрашивания и предварительную подачу небесной пищи.

То же представление мы имеем в Античности. «Калипсо хочет, чтобы Одиссей взял у нее нектара и амброзии: только тот, кто поел пищи эльбов и испил их питья, навсегда остается в их власти»… «Так же Персефона принадлежит Аиду, поев гранатовое яблоко»… «Можно напомнить также о едении лотоса. Кто из греков поел этой сладкой пищи, тот забывал родину и оставался в стране лотофагов».[101 - G?ntert, Kalypso, 1919, SS. 79, 80, 151.] Сходно выражается Роде: «Wer von der Speise der Unterirdischen genie?t, ist ihnen velfallen» (Кто вкусил пищи подземных обитателей, тот навсегда причислен к их сонму).[102 - E. Rohde, Psyche. Seelencult und Unsterblichkeitsglaube der Griechen 4. Aufl., Bd. I–II, T?bingen, 1907, 1, 241.]

Все изложенные здесь материалы и соображения приводят нас к результату, что мотив угощения героя Ягой на его пути в тридесятое царство сложился на основе представления о волшебной пище, принимаемой умершим на его пути в потусторонний мир.

8. Костяная нога. Таковы первые действия Яги при появлении в избушке героя.

Мы теперь обратимся к рассмотрению самой Яги. Облик ее слагается из ряда частностей, и эти частности мы рассмотрим сперва в отдельности и только после этого рассмотрим фигуру ее в целом. Сама Яга со стороны облика является в двух видах: или при входе Ивана, она лежит в избе – это одна Яга, или она прилетает – это Яга другого вида.

Яга-дарительница при приходе Ивана находится в избушке. Она, во-первых, лежит. Лежит она или на печке, или на лавке, или на полу. Далее, она занимает собой всю избу. «Впереди голова, в одном углу нога, в другом другая» (Аф. 58а). «На печке лежит Баба-Яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос» (Аф. 77). Но как понимать «нос в потолок врос»? И почему Яга занимает всю избу? Ведь она нигде не описывается и не упоминается как великан. И следовательно, не она велика, а избушка мала. Яга напоминает собой труп, труп в тесном гробу или в специальной клетушке, где хоронят или оставляют умирать. Она – мертвец. Мертвеца, труп видели в ней и другие исследователи. Так, Гюнтерт, исследовавший образ Яги, исходя из античной Калипсо, говорит: «Если Гель (северная богиня подземной страны мертвых) имеет цвет трупа, то это означает не что иное, как то, что она, богиня смерти, сама есть труп».[103 - Kalypso, S. 74.]

Русская Яга не обладает никакими другими признаками трупа. Но Яга, как явление международное, обладает этими признаками в очень широкой степени. «Им всегда присущ атрибут разложения: полая спина, размякшее мясо, ломкие кости, спина, изъеденная червями» (Гюнтерт).

Если это наблюдение верно, то оно поможет нам понять одну постоянную черту Яги – костеногость.

Чтобы понять эту черту, надо иметь в виду, что «осознание трупа» – вещь очень поздняя. В уже приведенных нами стадиально более ранних материалах из Америки охранитель царства мертвых всегда или животное, или слепая старуха – без признаков трупа. Анализ Яги как хозяйки над царством леса и его животных покажет нам, что ее животный облик есть древнейшая форма ее. Такой она иногда является и в русской сказке. В одной вятской сказке у Д. К. Зеленина (З. В. 11), которая вообще изобилует чрезвычайно архаическими чертами, роль яги в избушке играет козел. «Лежит козел на полатях, ноги на грядках» и пр. В других случаях ей соответствует медведь, сорока (Аф. 140а, b) и т. д. Но животное никогда не обладает костяной ногой не только в русском материале (что можно было бы объяснить явлениями языка – «яга» рифмует с «нога»), но и в материале международном. Следовательно, костяная нога как-то связана с человеческим обликом Яги, связана с антропоморфизацией ее. Переходную ступень от животного к человеку составляет человек с животной ногой. Такой ногой Яга никогда не обладает, но такими ногами обладают Пан, фавны и пестрая вереница всякой нечисти. Всякого рода эльфы, карлики, демоны, черти обладают животными ногами. Они так же сохраняют свои животные ноги, как их сохранила избушка. Но Яга вместе с тем настолько прочно связана с образом смерти, что эта животная нога сменяется костяной ногой, то есть ногой мертвеца или скелета. Костеногость связана с тем, что Яга никогда не ходит. Она или летает, или лежит, то есть и внешне проявляет себя как мертвец. Может быть, этой исторической сменой объясняется то, что Эмпуса, сторожащая у преддверия Аида, обладает перемежающейся наружностью, то представляясь «большим зверем», то быком, то ослом, то женщиной. Как женщина она обладает одной железной ногой и одной ногой из ослиного помета. Обращаясь женщиной, она сохраняет какие-то признаки ослиной природы. Эта нога – бескостна. Здесь можно усмотреть другую форму отмершей, а именно разложившейся ноги. Такая форма не чужда и русской сказке: «Одна нога г…на, другая наземна» (З. В. 11).

Однако надо сказать, что выдвинутое здесь объяснение все же несколько проблематично, хотя оно и более правдоподобно, чем теория, выдвигаемая Гюнтертом. По его мнению, животные ноги развились из костяной ноги. Он говорит: «Странное представление содержится в широко распространенном суеверии, что карлики, эльфы и демоны имеют животные, в особенности гусиные и утиные ноги… Естественно исходить прежде всего из превращения в животных, чтобы объяснить эту странную черту многих сказаний, но я не думаю, чтобы здесь лежала настоящая причина. Мы знаем, что демоны мыслятся как разлагающиеся скелеты и потому безобразный вид ног может быть сведен к следующему: след ноги скелета рассматривали как след утиной или гусиной ноги, и когда эта связь перестала ощущаться, развилось сказание о ноге демона».[104 - Kalypso, S. 75.]

Такое объяснение страдает натяжками и, кроме того, оно исторически неверно. Объяснение, что костяная нога развилась из следа ноги скелета, неверно, потому что такой след в природе не может наблюдаться. Такой след играет некоторую роль в народных представлениях (немецкий Drudenfu?), но это представление само нуждается в объяснении. Утверждение же, что костяная нога первична, а животная – вторична, не подтверждается материалами, взятыми в их стадиальном развитии: животный облик смерти древнее облика костяного или скелетного.

9. Слепота Яги. Яга постепенно выясняется перед нами как охранительница входа в тридесятое царство и вместе с тем как существо, связанное с животным миром и с миром мертвых. В герое она узнает живого и не хочет его пропустить, предупреждает его об опасностях и пр. Только после того как он поел, она указывает ему путь. Ивана она узнает как живого по запаху. Но есть еще другая причина, почему Яга воспринимает Ивана по запаху. Хотя в русской сказке этого никогда не говорится, но все же можно установить, что она слепая, что она не видит Ивана, а узнает его по запаху. Эту слепоту предполагал, между прочим, уже Потебня. Он объясняет эту слепоту так: «Яга представляется, между прочим, слепою. Можно догадываться, что слепота Бабы значит безобразие. Представление тьмы, слепоты и безобразия сродни и могут заменить одно другое». Это доказывается анализом корня «леп» в славянских языках.[105 - Потебня, О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. «Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1865, 4–12, стр. 85–232.] Такое заключение Потебни неверно уже потому, что слепой она является не только на русской или славянской почве. Слепота существ, подобных Яге, явление международное, и если уже становиться на путь изучения этимологии имени или слова для обозначающего его явления (что всегда очень опасно и часто неверно по существу, так как значение меняется, а слово остается), то нужно было бы заняться сравнительным изучением обозначения слепоты в разных языках. К названию Яги не приведет ни одно из них. Но подобный анализ мог бы показать, что под «слепотой» понимается не просто отсутствие зрения. Так, латинское caecus не только означает активную слепоту (невидящий), но и, так сказать, пассивную (невидимый – caeca nox – «слепая» ночь). То же можно вывести относительно немецкого ein blindes Fenster.

Итак, анализ понятия слепоты мог бы привести к понятию невидимости. Слеп человек не сам по себе, а по отношению к чему-нибудь. Под «слепотой» может быть вскрыто понятие некоторой обоюдности невидимости. По отношению к Яге это могло бы привести к переносу отношения мира живых в мир мертвых: живые не видят мертвых точно так же, как мертвые не видят живых. Но, можно возразить, тогда и герой должен был бы представляться слепым. Действительно, так оно должно было бы быть, и так оно и есть на самом деле. Мы увидим, что герой, попавший к Яге, слепнет.

Но действительно ли Яга слепая? Непосредственно этого не видно, но по некоторым косвенным признакам об этом можно судить. В сказке «Баба-яга и Жихарь» Яга хочет похитить Жихаря и прилетает к нему в тот момент, когда его приятели и сожители, кот и воробей, ушли за дровами. Она начинает считать ложки. «Это – Котова ложка, это – Воробьева, это – Жихарькова». Жихарько не мог утерпеть, заревел: «Не тронь, яга-баба, мою ложку!» Яга-баба схватила Жихаря, потащила». Итак, чтобы узнать, где Жихарько, Яга должна услышать его голос. Она не высматривает, она выслушивает, так же как она вынюхивает пришельца.

В других сказках Ягу ослепляют. «Как она уснула, девка залила ей глаза смолой, заткнула хлопком; взяла свою дитятю, побежала с ним» (Худ. 52). Точно так же и Полифем (родство которого с Ягой очень близко) ослепляется Одиссеем; в русских версиях этого сюжета («Лихо одноглазое») глаз не выкалывается, а заливается. Одноглазость подобных существ может рассматриваться как разновидность слепоты. В немецких сказках у ведьмы воспаленные веки и красные глаза, то есть у нее, собственно, нет глазных яблок, а есть красные орбиты без глаз.[106 - Н. Vordemfelde, Die Hexe im deutschen Volksm?rchen. Mogk-Festschrift, Halle, 1921. SS. 558–575.]

Но все эти аргументы говорят только о возможной, а не действительной слепоте Яги. Зато действительную, настоящую слепоту существ, соответствующих Яге, мы имеем в сказках охотничьих народов, где подобные существа – более живое, еще не реликтовое явление. Здесь подобные старухи всегда (или почти всегда) действительно слепые. «Он подошел к шалашу, который стоял совсем один, в нем была слепая женщина».[107 - Dorsey and Kroeber. Traditions of the Arapaho Field Columb. Mus. Publ. 81, Anthrop. Ser. Vol., V), Chicago, 1903, p. 301.] Эта старуха встречена чудесно рожденным героем после его выхода из дома. Она выспрашивает его о его пути. Или герой уходит на дно морское, и здесь он видит трех женщин, занятых едой. «Он увидел, что они были слепые». Они указывают ему путь.[108 - Boas, Indian. Sagen, S. 55.]

Если верно, что Яга охраняет тридесятое царство от живых, и если пришелец, возвращаясь, ослепляет ее, то это значит, что Яга из своего царства не видит ушедшего в царство живых, вернувшегося. Точно так же и в гоголевском «Вие» черти не видят казака. Черти, могущие видеть живых, это как бы шаманы среди них, такие же как живые шаманы, видящие мертвых, которых обыкновенные смертные не видят. Такого шамана они и зовут. Это – Вий. (Ср. Аф. 77; З. В. 100).

Но проблема еще не решена.

Выше утверждалось, что Яга имеет какую-то связь с обрядом инициации. Эта связь откроется перед нами постепенно. Посвящаемый уводился в лес, вводился в избушку, представал перед чудовищным существом, властителем смерти и властителем над царством животных. Он спускался в область смерти, чтобы оттуда снова вернуться «на верхний свет». Мы знаем, что он подвергался символическому ослеплению именно в тех формах, в каких в сказках ослепляется Яга и Полифем: ему залепляли глаза. Фробениус описывает это следующим образом: неофит с завязанными глазами вводится в избушку. В яме замешивают густую кашу, род раствора. Кто-нибудь из уже посвященных схватывает неофита и втирает ему эту массу, к которой примешан перец, в глаза. Раздается ужасный вопль, а стоящие вне хатки хлопают в ладоши и поют хвалу духу».[109 - L. Frobenius, Masken nnd Geheimb?nde in Afrika. S. 62.] Это – далеко не единичный случай. Неверманн сообщает из Океании: «После нескольких дней отдыха неофиты покрываются известковой кашей, так что они выглядят совершенно белыми и не могут раскрыть глаз».[110 - Nevermann, Masken und Gehein b?nde in Melanesien, p. 26.] Смысл этих действий становится ясным из смысла всего обряда. Белый цвет есть цвет смерти и невидимости. Временная слепота также есть знак ухода в область смерти. После этого происходит обмывание от извести и вместе с тем прозрение – символ приобретения нового зрения, так же как посвящаемый приобретает новое имя. Это – последний этап всей церемонии, после этого неофит возвращается домой. Наряду с отверзанием уст, рассмотренным выше, мы здесь имеем отверзание глаз. Мы знаем, что при этом производилось и обрезание, не сохраненное сказкой, и выбивание передних зубов, также не сохраненное. Сопоставление всех этих действий позволяет объяснить обрезание так же, как один из видов магического отверзания, которому предшествует воздержание, так же как отверзанию глаз предшествует искусственная слепота, а отверзанию уст предшествует немота – запрет слова в этих случаях засвидетельствован. После этого юноша получает право на брак. Однако поскольку сказкой эти явления не отражены, мы их здесь касаться не будем.

Действия, которые совершаются над юношей, напоминают нам действия, которые герой сказки совершает над Ягой или Полифемом. Однако между обрядом и сказкой имеется одна принципиальная разница. В обряде глаза залепляются юноше, в сказке – ведьме или соответствующему ей персонажу. Другими словами, миф или сказка представляют собой точное обращение обряда. Почему такое обращение получилось?

Обряд был страшен и ужасен для детей и матерей, но считался нужным, потому что прошедший приобретал нечто, что мы назвали бы магической властью над животным, то есть обряд соответствовал способам примитивной охоты. Но когда с совершенствованием орудий, с переходом на земледелие, с новым социальным строем старые жестокие обряды ощущаются как ненужные и проклятые, их острие обращается против их исполнителей. Если при обряде юноша в лесу ослепляется существом, которое его мучает и грозит пожрать, то миф, уже открепившийся от обряда, становится средством некоторого протеста. Такой же случай мы увидим ниже при анализе мотива сжигания: в обряде «сжигаются» дети, в сказке дети сжигают ведьму.

Но помимо этих случаев обращения сказка сохранила некоторые следы слепоты именно героя. В избушке Яги герой иногда жалуется на глаза. Причина этой боли разнообразна. «Дай-ка мне наперед воды глаза промыть, напои меня, накорми, да тогда и спрашивай» (Аф. 171). «Глаза надуло», – жалуется он в другой сказке (Аф. 50). Здесь можно бы возразить, что это – чисто рациональный мотив. Но в свете изложенного материала дело представляется все-таки иначе. В зулусской сказке девушка, вернувшаяся после посвящения, говорит: «Я ничего не вижу».[111 - Сказки Зулу, стр. 21.] Специальное изучение слепоты, может быть, покажет, почему пророки и провидцы (Тиресий), освободители народа (Самсон), праотцы (Яков, Исаак), вещие поэты (Гомер) часто представляются слепыми.

10. Хозяйка леса. Другая особенность облика Яги – это ее резко подчеркнутая женская физиологичность. Признаки пола преувеличены: она рисуется женщиной с огромными грудями, «Титьки через грядку висят» (Онч. 178. Грядка – шест для полотенец и пр.). «Яга Ягишна, нос в потолок, титьки через порог, сопли через грядку, языком сажу загребает». Или: «На печи, на девятом кирпичи лежит баба-яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит». Или еще более откровенно: «Из избушки выскочила Баба-Яга, костяная нога, ж… жилена, м… мылена». (Онч. 8).

Итак, Яга снабжена всеми признаками материнства. Но вместе с тем она не знает брачной жизни. Она всегда старуха, причем старуха безмужняя. Яга – мать не людей, она – мать и хозяйка зверей, притом зверей лесных. Яга представляет стадию, когда плодородие мыслилось через женщину без участия мужчин. Гипертрофия материнских органов не соответствует никаким супружеским функциям. Может быть, именно потому она всегда старуха. Являясь олицетворением пола, она не живет жизнью пола. Она уже только мать, но не супруга ни в настоящем, ни в прошлом. Правда, в сказке она нигде не названа матерью зверей. Зато она имеет над ними неограниченную власть. Вот как в северной сказке она скликает зверей: «Где вы есь, серые волки, все бежите и катитесь во одно место и во единый круг, выбирайте промежду собой, который больше, который едренше за Иваном-царевичем бежать» (Онч. 3). В сказке о Кощее младшая Яга отсылает к старшей: «Впереди по дороге живет моя большая сестра, может, она знает, есть у ней на то ответчики: перво-ответчики – зверь лесной, другие ответчики – птица воздушная, третьи ответчики – рыба и гад водяной; что ни есть на белом свете, все ей покоряется» (Аф. 93а). Или: «Вышла старуха на крыльцо, крикнула громким голосом – и вдруг, откуда только взялись, – набежали всякие звери, налетели всякие птицы» (Аф. 112а). Иногда Яге подчинены и ветры «Вышла старуха на крыльцо, крикнула громким голосом, свистнула молодецким посвистом; вдруг со всех сторон поднялись, повеяли ветры буйные, только изба трясется!» (Аф. 152b). В другом тексте она названа матерью ветров (Аф. 108 П). У нее хранятся ключи от солнца (См. 304). Мужской эквивалент Яги, Морозко – хозяин мороза; в немецкой сказке ему соответствует Frau Holle, вызывающая снег. У эскимосов она – хозяйка подводных животных.[112 - Nansen, Eskimoleben, SS. 220–225.] В долганском фольклоре ей соответствует хозяйка моря.[113 - Долганский фольклор, стр. 137.]

Но, спросим себя, где же здесь материнство? Мы должны здесь признать следы чрезвычайно древних общественных отношений. Мать есть вместе с тем властительница. С падением матернитета женщина лишается власти, остается только материнство как одна из общественных функций. Но с женщиной – матерью-властительницей в мифе дело происходит иначе: она теряет материнство, сохраняет только атрибуты материнства и сохраняет власть над животными, так как вся жизнь охотника зависит от животного, она сохраняет власть и над жизнью и смертью человека.

Что она властвует именно над животными, притом над лесными животными, стоит в связи с зависимостью человека этой стадии от лесных, охотничьих животных, которым он приписывает свою собственную родовую организацию. Другими словами, Яга представляет собой явление, известное в этнографии под названием хозяина.

Вопрос о хозяине – вопрос чрезвычайно сложный и далеко еще не разработанный. «Как развилось представление о “хозяине” – для выяснения этого сложного и большого вопроса необходимо особое исследование», – говорит Д. К. Зеленин.[114 - Культ онгонов, стр. 206.]

Что значит «хозяйка»? Штернберг на многих примерах показал, как культ животных был первоначально культом всего рода животного, затем уже культ воздавался одному представителю этого рода, который и остался священным (медведь, египетский Апис и т. д.) и, наконец, вырабатывается антропоморфизированный образ хозяина данного рода, который может иметь уже человеческий, или смешанный, или перемежающийся облик. Этому хозяину подчинены все особи рода. Хозяина имеют не только животные. Есть хозяева стихий – грома, солнца, гор, ветров и т. д. Здесь на животных проецированы родовые отношения, и из таких хозяев стихий впоследствии развились индивидуальные боги.

Посмотрим теперь, чем является Яга на более ранних стадиях культуры, что ей в этих случаях соответствует?

Что и здесь Яга представлялась старухой, мы уже видели.

Мы видели также, что она очень часто является старухой и одновременно животным («Эта женщина была утка»). Особый интерес представляют для нас те случаи, где русской Яге соответствует животное. В американском мифе родители заводят детей в лес и покидают их. Они привязывают их к дереву. Появляется волк (подчеркнуто, что он старый) и койот. Старый волк кричит: «Приходите ко мне со всех сторон!» Дальше говорится: «Волки и койоты пришли со всех сторон земли». Старый волк велит отвязать детей. К зиме дети строят шалаш. Сестра от волков получает дар исполнения желаний. По ее желанию шатер окружают стада оленей, буйволов и других охотничьих животных. Взгляд девушки их убивает. Ей достаточно произнести слово, и шкуры сами сшиваются в палатку. На покрывалах сами собой являются узоры, те самые, которыми племя пользуется до сих пор. Она дает брату помощников – пантеру и медведя.[115 - Dorsey and Kroeber, Traditions of the Arapaho, p. 286.]

Этот случай чрезвычайно показателен. Хозяин – животное (старый волк). Но он имеет власть не только над волками, он дает власть над всеми животными, нужными охотнику. Он передает эту власть в руки сестры, а не брата. Она дает ему помощников. Этот случай вскрывает охотничье-производственную основу подобных сюжетов. Он же показывает связь с тотемизмом: эта девушка дает племени священные узоры.

Таких случаев можно привести очень много, но дело не в количестве примеров, а в сущности явления.

Раньше чем продолжать наше изучение Яги-хозяйки, мы должны поставить себе еще один вопрос. До сих пор Яга представлялась нам как охранительница входа в царство мертвых. Здесь она оказывается хозяйкой животных. Есть ли здесь связь? Что? здесь имеется – две линии, две традиции в одном образе, или это – один образ, и между образом Яги-хозяйки и Яги-охранительницы входа есть какая-то причинная связь? Почему именно хозяин охраняет вход в иное царство? Ответ на это нам также дадут сами материалы. Мы уже знаем, что смерть на некоторой стадии мыслится как превращение в животных. Но так как смерть есть превращение в животных, то именно хозяин животных охраняет вход в царство мертвых (то есть царство животных) и дает превращение, а тем самым и власть над животными, а в более позднем осмыслении дарит волшебное животное.

Так, в одном очень интересном сказании в сборнике Боаса герой попадает к волкам. Сзываются все волки, медведи и выдры, и пришельцу оказывается всяческая честь. «Тогда волки вдруг внесли труп. Они завернули его в волчью шкуру, положили его у огня и начали плясать вокруг него и отбивать такт. Тогда мертвец встал и, качаясь, стал ходить. Но чем дальше они пели, тем увереннее он стал двигаться и, наконец, забегал совсем, как волк. Тогда главарь волков сказал: “Теперь ты видишь, что делается с мертвецами – мы превращаем их в волков”. Эти волки выучивают его пляске волков. «Когда ты вернешься домой, научи людей нашей пляске». Они дарят ему волшебную стрелу, которую достаточно нацелить, чтобы убить дичь без выстрела. Этот случай, между прочим, уже сейчас вводит в понимание того, что такое волшебные дары Яги.[116 - Boas, Indian. Sagen, S. 111.]

Этот миф объясняет и обряд. Нам теперь понятно, ради чего уходили в область смерти к тотемному предку-хозяину.

Мы не будем здесь прослеживать образ Яги как женщины, мы сделаем это ниже, при рассмотрении травестизма. Нам важно установить, что образ Яги восходит к тотемному предку по женской линии. Впоследствии родоначальство и власть переходят к мужчине. Именно как предок Яга связана с очагом. Она «руками уголья берет» (Онч. 178). «Лежит на печке» (Аф. 77). «Языком сажу загребает» (См. 150). «Сама лежит на лавке, а зубы на печи» (Худ. 103). Очаг появляется в истории вместе с культом предка-мужчины. Очаг собственно не вяжется с Ягой-женщиной, но вяжется с родоначальницей-женщиной. Очаг как родовой (мужской) признак переносится на образ Яги. Поэтому ей приписываются всяческие атрибуты женского характера, связанные не столько с очагом, сколько с кухней: кочерга, метла, помело; отсюда связь с другими аксессуарами кухни – с пестом, толкачом и т. д.

Здесь нам можно было бы охарактеризовать дальнейшую эволюцию подобных существ. От волка, дающего оленей, через животных-женщин ведет прямой путь к таким богиням, как Кибела с ее преувеличенными органами плодородия, к Артемиде – вечной девственнице, сопутствуемой животными и живущей в лесах, и др. Охотничье происхождение Кибелы показали и Штернберг в лекциях по эволюции религиозных верований, и Фрэзер в «Золотой ветви».

Впоследствии, когда при земледелии охранительница начинает терять связь с животным миром, она все еще остается охранительницей входа и помощницей, указывающей дорогу в иной мир. Такой случай мы имеем в египетском заупокойном культе: «Он принес от двух матерей двух орлиц с длинными волосами и отвислыми грудями, которые находятся на горе Сехсэ. Они ударили своими грудями по устам короля Пепи…» Эти слова умерший Пени должен произнести, чтобы попасть в царство блаженных.[117 - Breasted, Developm. of Rel. and Thought in Anc. Egypt, p. 117.] Таким образом, женщина-животное, охраняющая вход в иное царство, имеется не только в мифах и сказках, но и непосредственно в заупокойном культе более поздней стадии.

11. Задачи Яги. Широко распространено мнение, что Яга – персонаж, для которого типично задавание трудных задач. Это верно только для женских сказок, да и то можно показать, что эти задачи в основном – позднего происхождения. Мужчине задачи задаются гораздо реже, вообще редко, и они весьма немногочисленны. Обычно награждение следует сразу после диалога. «Едва ли достанешь! Разве я помогу» – и дает ему своего коня» (Аф. 104d). «Накормила его, напоила и дала кобылицу-золотицу» (Сев. 46). Таких случаев можно привести очень много, это – типичная форма. Спрашивается: за что же Яга награждает героя? Внешне, художественно, это награждение не мотивировано. Но в свете материалов, приведенных выше, мы можем сказать, что герой уже выдержал ряд испытаний. Он знал магию открытия дверей. Он знал заклинание, повернувшее и открывшее избушку, знал магию жестов: окропил дверь водой. Он принес умилостивительную жертву зверям, охранявшим вход. И, наконец, самое важное: он не испугался пищи Яги, он сам потребовал ее и этим навсегда приобщил себя к сонму потусторонних существ. За испытанием следуют расспросы, за расспросами награда. Этим же объясняется уверенность, с которой герой себя держит. В том, что он видит, не только нет ничего неожиданного, наоборот – все как будто давно известно герою, и есть то самое, что он ожидал. Он уверен в себе в силу своей магической вооруженности. Сама же эта вооруженность действительно ничем не мотивирована. Только изредка мы встречаем такие персонажи, как тетушку, наставляющую девушку, как держать себя у Яги. Герой все это знает, потому что он герой. Геройство его и состоит в его магическом знании, в его силе.