Большая игра: Столетняя дуэль спецслужб

– Я на человека стал непохож, – сказал он хрипло и добавил совершенно спокойно: – за год командировки – наградой конечная гибель…

    Ю. Тынянов.
    Смерть Вазир-Мухтара

Непосредственно следом за сэром Робертом Вильсоном тревогу по поводу возможной угрозы Индии со стороны России забил официальный представитель Ост-Индской компании ветеринар Уильям Муркрофт. Во время своих путешествий по отдаленным районам Центральной Азии, где, как тогда принято было считать, еще не ступала нога европейца, Муркрофт вдруг обратил внимание на двух собак явно неазиатского происхождения. Более того, заметив, что одна из них охотно выполняет команды, каковым ее мог научить только пехотинец, Муркрофт сразу же заключил, что здесь побывали русские солдаты, и встревожился не на шутку. Он сразу же посчитал необходимым исследовать пути в Балх и Бухару главным образом для того, чтобы выяснить – возможно ли протащить по ним артиллерию. Для осуществления такого исследования Муркрофт в компании с Дж. Требеком под предлогом покупки знаменитых племенных ахалтекинцев проник в 1823 году в Бухару.

На обратном пути оба были убиты, но успели послать в Индию собранные ими ценные научные сведения. Но кроме этих сведений, до самой смерти, наступившей в 1825 году, Муркрофт без устали писал в Калькутту взволнованные письма, предупреждая начальство о неизбежности проникновения русских в Центральную Азию и призывая своих руководителей в Калькутте действовать решительнее, чтобы опередить русских.

Он неоднократно предупреждал, что русские могут захватить не только весь Туркестан и Афганистан с их огромными закрытыми для европейцев рынками, но, вполне вероятно, и британскую часть Индии. Он был убежден в намерениях Санкт-Петербурга захватить огромные нетронутые азиатские рынки и требовал, чтобы Ост-Индская компания решила наконец, будут ли коренные жители Туркестана и Тибета «одеваться в тонкое черное сукно из России или из Англии» и покупать «железные и стальные орудия, изготовленные в Санкт-Петербурге или Бирмингеме». В одном из писем он объяснял, что под руководством всего лишь небольшого числа английских офицеров местные иррегулярные войска вполне смогут остановить всю идущую на юг через перевалы русскую армию, просто закидав ее огромными глыбами с окружающих высот.

Но в середине 1820-х годов русофобы Индии и Великобритании составляли меньшинство, пользовавшееся слишком слабой поддержкой со стороны правительства и руководства компании, а чаще и вовсе не имевшее поддержки. У руководства компании тогда и в мыслях не было, что Санкт-Петербург, все еще официальный союзник Британии, имеет какие-либо коварные намерения относительно Индии. К тому же первой и достаточно дорогостоящей задачей Британии на тот момент являлась консолидация и защита уже завоеванных земель, а не захват новых, к чему настоятельно призывал Муркрофт. Поэтому, полагая предупреждения ветеринара плодом чрезмерного рвения, а не трезвых оценок, начальство не обращало на них внимания, и его страстные письма оказались погребенными в архивах.

Но за Муркрофтом последовал Александр Бернс, проделавший в 1832 году путешествие от Кабула до Бухары.

Кроме него в экспедиции участвовали французский хирург Джеймс Джерард, окончивший колледж в Дели индиец Мохан Дал и индийский топограф. Джерард вернулся в Индию через Герат и Кандагар, Бернс возвратился в Англию через Иран, а в 1836 году, как мы уже видели, снова отправился в Афганистан, получив назначение на пост торгового агента в Кабуле. В своем отчете Бернс описал важнейшие пути через Памир и сообщил ценные для того времени сведения географического и экономико-политического характера о странах Центральной Азии; в этом труде опубликована и получившая большую известность карта Центральной Азии и путешествий в Бухару. Книга вызвала большой интерес и была переведена на русский, французский и немецкий языки.

Бернс также предупреждал английское правительство о вполне реальной возможности вторжения русских армий в Индию. И с середины 1830-х годов, дабы лучше понять намерения России, ряд английских агентов, несмотря ни на какие затруднения, начал проникать в Среднюю Азию, причем некоторые из них возвращались в свое отечество через Россию. С этого же времени англичане, под видом евангелических миссионеров, утвердились было целой колонией в Оренбурге; но когда в России заметили, что эти миссионеры имеют совсем другие, а отнюдь не благотворительные намерения, им предложили покинуть пределы страны. Тогда, потеряв надежду к распространению своего влияния на Среднюю Азию и исследование ее из самой России, англичане стали проникать туда преимущественно из Индии через Персию.

Неизвестно, чем бы закончились все эти разыскания английских агентов, если бы к этому времени в Афганистане с новой силой не разгорелись междоусобные смуты. Афганистан постоянно оставался в центре интенсивной и непрекращающейся борьбы за власть с того самого времени, как пала великая Дурранийская держава – вторая великая афганская империя Дуррани, основанная в 1747 году после смерти Надир-шаха его телохранителем Ахмад-ханом, который принял имя Дурре-Дуррани – «жемчужина жемчужин». Эта империя простиралась от Сырдарьи до Арабского моря и от Мешхеда до Дели и просуществовала до 1818 года, когда была сменена династией Баракзаев. И вот теперь один из потомков Ахмад-хана, Камран, дал обет восстановить владения своей семьи, свергнув сидящего в Кабуле эмира Дост-Мухаммеда, а персы в свою очередь решили попытаться вернуть когда-то принадлежавшую им восточную провинцию – Герат. Дост-Мухаммед также поклялся не только вернуть Афганистану его былые славу и величие, но и отобрать у Ранджит Синга, с которым англичане заключили дружественный договор, богатую и плодородную провинцию Пешавар.

Англия, естественно, попыталась использовать эти внутренние усобицы в своих интересах, намереваясь посадить на кабульский трон послушного Британии владыку, а поскольку Камран и Дост-Мухаммед были не единственными претендентами на власть в Афганистане, то англичане решили поддержать еще и Шуджу-уль-Мулька, шаха, сидевшего до того времени изгнанником в британской части Индии. И Дост-Мухаммед, ввиду всех этих обстоятельств, вознамерился в 1834 году попытать счастья в России.

Посланец Дост-Мухаммеда добрался до Оренбурга только к 1836 году. Оренбургский генерал-губернатор, молодой и талантливый генерал Перовский, сразу же написал в Министерство иностранных дел письмо, в котором говорил, что если мы не поддержим Дост-Мухаммеда, то англичане подчинят себе Афганистан, а затем и другие народности Средней Азии, которые будут снабжены оружием, порохом и деньгами и превратятся в опасных наших врагов. Николай I одобрил соображения Перовского. В результате было решено послать в Афганистан некоего Виткевича с предметами обмундирования и снаряжения для афганцев, а также группу инструкторов-офицеров с оружейниками под видом мирных путешественников. Поскольку именно эта миссия Виткевича и послужила началом Первой англо-афганской войны, рассмотрим эту историю несколько подробнее.

1

Молодой поручик литовского происхождения Ян Виткевич в 1837 году был вызван из Оренбурга в столицу для получения инструкций на самом высоком уровне. Ему предстояло отправиться в Персию в распоряжение нашего посланника в Тегеране Симонича. Граф Симонич, первоначально Гра-Симонич, серб родом из Иллирии, поступил на французскую службу, когда его родина после заключения мира в Шенбрунне (1809 г.) отошла к Франции. Молодым, в чине капитана, он принимал участие в походе 1812 года и во время отступления французов попал в плен у Красного. Будучи больным, Симонич остался в Казани, встретил у местного дворянства дружеский прием и благодаря своей красивой внешности, образованности, живости характера и славянскому происхождению, сделался всеобщим любимцем. После заключения Парижского мира (1814 г.) Иллирия снова отошла к Австрии, и так как Гра-Симонич не пожелал быть подданным этого государства, он поступил на русскую службу и попросился на Кавказ, чтобы сделать там карьеру. Ему присвоили звание майора и послали служить в Грузинский гренадерский полк. Здесь под командованием генерала Ермолова, который его очень высоко ценил, Симонич участвовал во многих экспедициях против горцев. Затем он с попустительства начальства переделал свою приставку «Гра» на «граф», хотя на самом деле никаким графом не был, и женился на восемнадцатилетней вдове, княгине Орбелиани, женщине необычайной красоты.

В битве с персами при Елизаветполе (сентябрь 1826 г.), ведя свой батальон в штыковую атаку, Симонич был тяжело ранен в левое бедро и остался хромым на всю жизнь. Позднее, в 1828–1829 годах, он принимал участие в походах против турок в Азии. После заключения Адрианопольского мира Симонича произвели в генерал-майоры и по рекомендации его покровителя, князя Паскевича, назначили в 1833 году посланником в Персию, где он завоевал большое доверие тамошнего правителя Фатх-Али-шаха. Граф находился в дружеских отношениях с английским посланником Эллисом, и после смерти Фатх-Али-шаха (1835 г.), благодаря их совместным энергичным действиям, была предотвращена гражданская война между многочисленными сыновьями шаха (который, к слову сказать, имел гарем из полутора тысяч жен). Оба правительства (русское и английское) добивались от персов того, чтобы в будущем престол занимал только ближайший наследник, и таким образом законным престолонаследником был признан в 1833 году Мохаммед-Мирза, старший сын умершего Аббаса-Мирзы (последнему мы обязаны войной 1826–1828 годов, приобретением двух бывших персидских провинций – Эривани и Нахичевани, смертью Грибоедова и двадцатью миллионами серебряных рублей контрибуции). Мухаммед-Мирза и вступил на персидский трон под именем Мохаммед-шаха. Мак-Нил был тогда всего лишь врачом в английском посольстве. Но после отзыва из Персии Эллиса лорд Пальмерстон назначил Мак-Нила его преемником, что, естественно, несколько задело самолюбие графа Симонича, так как новоиспеченный английский министр, игравший ранее лишь второстепенную роль в Персии, теперь вдруг занял положение, равное русскому полномочному министру.

Когда Виткевич прибыл в Тегеран, шах отсутствовал: он неспешно двигался со своей армией к Герату, чтобы овладеть им. Шах, по его понятиям, имел на то полное право, потому что этот важный город ранее принадлежал Персии, и персидские правители от него никогда не отказывались. Кроме того, тогдашний правитель Герата Камран-Мирза (называвшийся также Камран-шахом), афганец, часто совершал набеги на пограничные персидские районы, грабил города и деревни, уводил с собой жителей и тысячами продавал их в Бухару и Хиву. Русский и английский посланники отговаривали шаха от этого похода. В особенности старался граф Симонич, убеждая шаха через первого министра Мирзу Хаджи-Агасси сначала привести в порядок расстроенные финансы государства, улучшить управление, а затем уже думать о возвращении прежней собственности. Однако эти дружеские советы не имели ни малейшего успеха.

В июле 1837 года Мохаммед-шах выступил с армией из Тегерана, чтобы вернуть Герат, в котором сходились дороги из Бухары, Туркмении, Мешхеда, Йезда, Кермана и Кандагара. Это был действительно очень важный пункт – не зря англичане считали его ключом к Индии. Английское правительство, полагая, что за походом шаха на Герат стоит Россия, очень неодобрительно относилось к этому предприятию и пыталось любыми средствами сорвать поход или по крайней мере помешать его осуществлению. Всем английским офицерам, находившимся на персидской службе, было запрещено следовать за армией; исключение составлял лишь полковник Стоддарт, который должен был подробно информировать министра Мак-Нила о продвижении войск.

Русская же сторона решила воспользоваться этим походом дружественного правителя, чтобы отправить в Кабул своего представителя с письмом от Николая I, подтверждавшим дружеское расположение к Афганистану. С этой целью Виткевич и прибыл в Тегеран, откуда отправился вслед за неспешно продвигавшейся персидской армией. На этом своем пути он случайно натолкнулся на еще одного странного путешественника.

Именно с этой исторической встречи Хопкирк и начинает тринадцатую главу своей книги «Загадочный Виткевич»: «Однажды осенью 1837 года молодой британский субалтерн, путешествуя по отдаленным приграничным областям восточной части Персии, едва поверил своим глазам, вдруг увидев в степи движущийся к афганской границе отряд казаков. На вопросы о том, что они делают в этих глухих местах, казаки отвечали весьма уклончиво и неохотно».

Встретил казаков сэр Генри Кресвик Роулинсон (1810–1895) – британский офицер и ориенталист, человек весьма замечательный. Он расшифровал клинопись Дария, благодаря чему был назван «отцом ассирологии». В 1827 году он приехал в Индию как кадет Вест-Индской компании и в 1833 году с другими офицерами был послан в Иран для реорганизации шахской армии. Там он заинтересовался персидской стариной и занялся расшифровкой клинописи Бхистуна. Через два года Роулинсон опубликовал свой перевод двух первых параграфов клинописи.

И вот теперь он как бы случайно прогуливался в районе пути от Тегерана к Герату и, по-видимому, для красоты истории, назван субалтерном, то есть младшим лейтенантом. Да, на тот момент он, конечно, еще не был полковником, но… чин майора все-таки имел, а кроме того, являлся политическим советником сэра Джона Мак-Нила[5 - Именно сэр Генри Роулинсон как нельзя более годится в прототипы полковника Крейтона из киплинговского «Кима». В 1844 г. он вернулся в Иран и занялся вавилонскими рукописями. В 1846 г. появился его труд «Персидские клинописные надписи Бхистуна» – полный перевод с анализом грамматики и примечаниями по истории Древней Персии и ее правителей. В 1857 г. вместе с другими учеными он расшифровал и месопотамские рукописи – чем открыл путь к пониманию Древнего Вавилона, Ассирии и Месопотамии. К этому времени Роулинсон стал британским консулом в Багдаде (1843) и передал свою коллекцию антиков Британскому музею (1849–1851), а также активно закупал для музея новые скульптуры. В 1855 г. он стал рыцарем и директором короны Вест-Индской компании, заседал в Парламенте (1858 и 1865-68 гг.), был министром иранского двора в Тегеране (1859), бессменным главой Королевского Географического общества и Азиатского общества. Также сэр Генри Роулинсон является автором работ «Комментарий к клинописным надписям Ассирии и Вавилона» (1850) и «Очерк истории Ассирии» (1852).]. И вот этот молодой «субалтерн», несмотря на то что по ответам казаков (не следует забывать, что казаками англичане называли также киргизов), ничего однозначно понять было невозможно, естественно, сразу же заключил, что они пытаются тайно проникнуть в Афганистан. А раз так, значит, этот визит не сулит англичанам ничего хорошего.

«Их командир, – писал впоследствии Роулинсон, – весьма подвижный молодой человек, с необычайно белым цветом лица и ясными глазами, выглядел очень оживленным». Когда англичанин подъехал поближе и вежливо взял под козырек, русский учтиво поклонился, однако промолчал, приглашая гостя заговорить первым. Сначала Роулинсон обратился к нему по-французски, как было принято среди европейцев на Востоке, но тот только покачал головой. Не зная русского, Роулинсон попробовал заговорить по-английски, а затем и по-персидски, но вновь безуспешно. Наконец, русский заговорил на туркменском, который Роулинсон знал очень поверхностно. «Я знал его лишь настолько, – писал он позднее, – чтобы уметь объясниться, но недостаточно для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Совершенно очевидно, что именно этого и добивался мой приятель».

Виткевич сказал Роулинсону, что везет подарки царя новому персидскому шаху, который после долгой семейной борьбы за власть только что унаследовал трон покойного отца. Это выглядело вполне правдоподобным, поскольку шах и в самом деле находился на расстоянии дневного перехода от них. В действительности с посланием от Мак-Нила к нему направлялся и сам Роулинсон. Однако рассказ русского британца не убедил, более того, «субалтерн» заподозрил, что отряд, скорее всего, направляется в Кабул. Роулинсон понимал, что если это правда, то в Лондоне и Калькутте, где Афганистан рассматривали как неотъемлемую часть сферы британских интересов, начнется переполох, ибо это будет означать, что Симонич ведет двойную игру. «Ведь хотя граф и заверял Мак-Нила в своих неустанных попытках удержать шаха от военных действий, в Тегеране ни для кого не было секретом, что, скорее всего, именно он и уговорил персидского владыку двинуться на Герат и вырвать его из рук Камрана, поскольку Персия уже давно намеревалась сделать это», – пишет Хопкирк. Здесь мы опять имеем нечто, предположенное с большой долей вероятности, но выданное за истину. Похоже, это излюбленный прием британских политиков.

Выкурив с казаками и их командиром трубку или две, Роулинсон откланялся и поспешил своей дорогой, решив непременно выяснить, в чем именно заключается игра русских. В тот же вечер, добравшись до лагеря шаха, Роулинсон немедленно попросил аудиенции и, оказавшись в шахском шатре, рассказал Мухаммеду о встрече с русскими, якобы везущими для него царские подарки. «Подарки для меня?» – изумился весьма юный и недалекий шах, даже не подозревавший, что британский гость безразличен к разговору только с виду, и предположил, что, поскольку он по просьбе Симонича разрешил казакам безопасный проход по своим владениям, подарки предназначены, скорее всего, для эмира Кабула Дост-Мухаммеда. «Роулинсон понял, что получил сведения необычайной важности, и как можно скорее поспешил вернуться в Тегеран».

Именно в этот момент в персидский лагерь и прибыл Виткевич, еще не знавший, что Роулинсон уже переговорил с шахом. В этот раз обратившись к Роулинсону на великолепном французском, офицер представился капитаном Яном Виткевичем из оренбургского гарнизона. Он извинился за прежнюю холодность и уклончивость, объяснив, что излишняя откровенность с чужестранцем, встреченным в пустыне, есть явное неблагоразумие, но теперь он готов исправиться. И Виткевич действительно стал проявлять к англичанину особую сердечность. Эта случайная встреча в самом сердце территории Большой игры стала первым личным столкновением между ее противниками. В большинстве случаев и те и другие работали скрыто и встречались редко, если встречались вообще. Но встреча Роулинсона и Виткевича имела самые непредвиденные и далеко идущие последствия.

Спеша в лагерь шаха, Роулинсон преодолел тысячу километров от Герата до Тегерана за едва ли не рекордное время – сто пятьдесят часов. Лондон с Калькуттой затрясло от предупреждения Мак-Нила о неожиданно вскрывшихся действиях русских. Попавший в руки персов Герат и без того давал России важный и опасный для Англии плацдарм на западе Афганистана, а случайное открытие Роулинсона показало, что интересы Санкт-Петербурга в Афганистане далеко не ограничиваются только Гератом – в опасности оказался также и Кабул. Если встреча Виткевича с Дост-Мухаммедом увенчается успехом, то русские одним эффектным прыжком преодолеют лежащий между ними и британской частью Индии барьер из пустынь, гор и враждебных племен.

Впрочем, власти в Лондоне и Калькутте вполне могли успокоить себя по крайней мере одним: именно в тот момент у них в нужном месте оказался нужный человек. Ведь если кто-то и мог противостоять Виткевичу, смешав его карты, так только капитан Бернс, исключительно способный молодой человек, как раз в это время бывший при дворе Дост-Мухаммеда в Кабуле. При этом у англичан даже не возникло мысли о том, что первыми направили в Кабул своего резидента и первыми начали склонять эмира Афганистана на свою сторону именно они. По логике британцев, они совершенно оправданы уже одним тем обстоятельством, что их притязания были нацелены на охрану Индии, а потому несомненно законны. Амбиции же России в Средней Азии – всего лишь недостойная жадность, и русские не имеют права даже дружить со своими соседями.

2

Бернс прибыл в Кабул 20 сентября 1837 года. Афганский владыка стремился приступить к серьезным делам сразу же, как только позволит дипломатический этикет, ибо речь теперь шла не о торговле, а о политике. Кроме того, Дост-Мухаммед, в отличие от Бернса, знал, что Виткевич с казаками уже в пути, и афганский владыка хотел поскорее выяснить, на что он может рассчитывать в случае союза с англичанами. Он поставил единственное условие: Британия должна помочь ему вернуть Пешавар (Страну пяти рек), которую она же фактически и отняла у него, «подарив» Ранджит Сингу. Но Бернс постоянно отговаривал эмира от этого, ссылаясь на дружественный договор англичан с сикхами, который Британия никоим образом не хотела нарушать. Поначалу эта позиция Бернса выглядела безупречной, но теперь ситуация изменилась, и в случае отказа англичан в вопросе предоставления эмиру столь необходимой ему военной помощи прибытие русских могло склонить чашу весов в сторону России.

В Кабуле в это время находился еще один британец – Чарльз Мейсон, странствующий антиквар, увлеченный историей Юго-Восточной Азии, уже несколько лет скитавшийся по Персии и Афганистану в поисках монет и прочих древностей. Передвигаясь обычно пешком, порой с пустыми карманами и в лохмотьях, он знал этот район, как никто из европейцев. Мейсон выдавал себя за американца из Кентукки, но, как выяснил британский политический агент в Лудхиане капитан Клод Уэйд, являлся отнюдь не американцем, а самым обыкновенным дезертиром из армии Ост-Индской компании Джеймсом Льюисом. Он появился в афганской столице летом 1833 года и поселился неподалеку от Бала Хиссара в армянском квартале.

В то время для получения разведывательной информации по политическим и экономическим вопросам из отдаленных, не имеющих европейских представителей областей британская разведка использовала людей, известных как слухоноши (разносчики слухов). Это были по преимуществу разные торговцы. Приносимую ими информацию приходилось тщательно проверять, поскольку большей частью она основывалась на всевозможных сплетнях. Поэтому, узнав, что Мейсон находится в Кабуле, Уэйд сразу же за него ухватился, тем более что антиквары – люди обычно весьма здравомыслящие и вполне способны улавливать истину в море слухов.

Воспользовавшись тем, что дезертирство из армии компании автоматически означало расстрел, Уэйд предложил Мейсону, продолжая заниматься своими историческими и археологическими изысканиями, регулярно сообщать в британский политический департамент новости из Кабула, пообещав за это официальное помилование и даже небольшое жалованье. Мейсон, естественно, сразу же согласился.

Виткевич, прибывший в Кабул в конце 1837 года, писал о нем следующее: «Англичане содержат в Бухаре кашемирца Низаметдина и дают ему 20 тыс. рупий, то есть 40 тыс. рублей в год. Живет он уже 4 года и притворяется, что не мог доселе распродать по выгодным ценам шали свои. Он человек смышленый, знается со всеми… отправляет через нарочного тайных гонцов еженедельно и чаще письма в Кабул англичанину Мейсону. Удивительно, что Дост-Мохаммед-хан, владелец Кабулистана очень хорошо знает назначение Мейсона; хан даже перехватывал письма его, но не трогает лазутчика, говоря: что мне сделает один человек!.. Низаметдин старался немедленно по прибытии моем познакомиться со мною и выспрашивал меня обо всем: о Новоалександровске, о Новой линии, об отношениях с Хивою. Будучи уже предупрежден, не давал я ему на это положительных ответов, но он, при всем том, отправил на другой же день письмо в Кабул».

Никому не известно почему, но Мейсон активно невзлюбил Бернса. В книге, написанной уже после смерти последнего, Мейсон обвинил во всех ошибках именно его. Впрочем, возможно, антипатия была взаимной, ведь Бернс явно знал о дезертирстве агента. Спесь английских аристократов хорошо известна, и Бернс наверняка, если и не показывал вида, в душе все же презирал своего соотечественника. А столь тонкий человек, как антиквар Мейсон, вполне мог чувствовать его внутреннее осуждение. В собственном отчете Бернс упоминает Мейсона лишь мимоходом, хотя в последние недели эти двое должны были проводить вместе немало времени. Но вышло так, что последнее слово все-таки осталось за Мейсоном.

Справедливо критиковал Мейсон Бернса или нет, их дело с самого начала было обречено на провал. Новый генерал-губернатор лорд Окленд, боясь вызвать недовольство Ранджит Синга своими связями с Дост-Мухаммедом, стал решительно противиться любым делам с эмиром Кабула и считал, что в случае выбора между этими двумя следует все же выбрать Синга. Однажды удержав Ранджит Синга от захвата части Синда, англичане понимали, что нынешние попытки убедить воинственного соседа вернуть его заклятому врагу Пешавар не просто бесполезны, но и опасны. Тогда Бернс, знавший уже о прибытии Виткевича, попытался еще спасти позиции Британии и предложил компромисс – тайно пообещать Дост-Мухаммеду, что он получит Пешавар после кончины Ранджит Синга, ждать которой оставалось уже недолго. Но генерал-губернатор отверг и это предложение; у Британии относительно этой провинции были свои планы. Не прошло и предложение самого Дост-Мухаммеда в обмен на возвращение Пешавара отправить в качестве дипломатического заложника ко двору Ранджит Синга одного из собственных сыновей, хотя это было обычной практикой для Востока.

В конце концов, 20 января 1838 года, после длительных бесплодных переговоров генерал-губернатор направил Дост-Мухаммеду личное послание, в котором окончательно рассеял какие-либо его надежды на помощь англичан в деле давления на Ранджит Синга и посоветовал отказаться от всяких мыслей о возвращении Пешавара. Более того, Окленд предлагал эмиру Афганистана помириться с правителем сикхов. «По великодушию его натуры, – писал генерал-губернатор, – и по его уважению к давнему союзу с британским правительством, махараджа Ранджит Синг согласился с моим пожеланием прекратить вражду и поддерживать спокойствие, если вы будете вести себя по отношению к нему предупредительно». Трудно было написать более оскорбительное и более язвящее гордость Дост-Мухаммеда письмо, но худшее было впереди.

Помимо всего этого лорд Окленд, будучи оповещенным, что в Кабуле находится русский посланник Виткевич, счел нужным предупредить афганского правителя, чтобы тот без личного предварительного одобрения британской стороны не вел с русскими никаких дел. В противном случае англичане снимали с себя все обязательства по сдерживанию Ранджит Синга. Это уже и вообще звучало явной угрозой и никак не могло исправить ситуации. Любой союз с русскими или иной державой, враждебной британским интересам, грозил обернуться для правителя Афганистана потерей трона. В Кабуле письмо вызвало чрезвычайное возмущение, даже Бернс был оскорблен бескомпромиссным тоном послания, которое фактически выбивало почву у него из-под ног. Обращаясь с Дост-Мухаммедом как с непослушным школяром и указывая ему, с кем можно, а с кем нельзя иметь дело, Окленд взамен не предлагал ничего, кроме туманных разглагольствований о доброй воле британцев. Однако, поборов гнев и, скорее всего, понимая, что открыто разрывать с англичанами все же не стоит, Дост-Мухаммед сдержался.

Теперь наступила очередь русской стороны. Капитан Ян Виткевич, хотя и являлся по происхождению человеком совсем иного круга, все же имел множество личных качеств, общих с Бернсом, Роулинсоном и Конолли. Родившись в аристократической литовской семье, он в 1823 году, будучи семнадцати лет от роду, вступил в тайный кружок Крожской гимназии близ Вильно, который участвовал в польском антирусском движении. Казни Виткевич избежал лишь благодаря юному возрасту; по конфирмации цесаревича Константина он был сослан рядовым в Оренбург, с лишением дворянства. В ссылке, коротая долгие скучные месяцы службы, он изучил узбекский и персидский языки. В 1829 году на способного молодого солдата обратил внимание посетивший эти края известный немецкий ученый Александр Гумбольдт, который и ходатайствовал о Виткевиче перед оренбургским генерал-губернатором. Генерал-губернатор Сухтелен прикомандировал Виткевича к пограничной комиссии, произвел в 1830 году в унтер-офицеры, а в 1831 году – в портупей-прапорщики. В апреле 1833 года по ходатайству нового генерал-губернатора Оренбурга Перовского Виткевич стал прапорщиком. Перовский взял его к себе адъютантом, заявив, что этот бывший ссыльный знает о здешних местах гораздо больше, чем любой другой офицер. Осенью 1835 года прапорщик Виткевич был командирован с бухарским караваном в Бухару. Прибыв в Бухару переодетым в азиатское платье, Виткевич снял халат и ездил по городу в русском офицерском мундире, отказавшись сидеть взаперти. Сведения, доставленные им по возвращении из этого путешествия, оказались довольно обстоятельными. В 1836 году за «полезное посещение Бухарского ханства» Виткевич получил звание подпоручика. И когда понадобилось выбрать эмиссара для деликатной задачи – доставить в Кабул царские дары и ответ царя Николая I Дост-Мухаммеду – трудно было найти человека более подходящего. Получив в Петербурге инструкции лично от министра иностранных дел графа Нессельроде, Виткевич отправился в Тегеран, где от Симонича получил еще один, последний инструктаж. Его пребывание в Тегеране было настолько засекречено, что о нем не узнал даже Мак-Нил, внимательно следивший за всеми действиями русских в городе. Только по несчастной случайности на подпоручика, сопровождаемого казачьим эскортом, наткнулся Роулинсон, который и поднял тревогу. Русские историки даже утверждают, что Роулинсон, ускакав тогда вперед, натравил на Виткевича воинственных местных кочевников, от которых, впрочем, наша «мирная» экспедиция успешно отбилась. Англичане, однако, отрицают этот факт, хотя, судя по тому, как впоследствии в конце века в подобной ситуации повел себя другой английский агент Янгхасбенд по отношению к русскому исследователю Громбчевскому, такое вполне могло быть правдой. Никаких доказательств здесь не найти; и если Янгхасбенд впоследствии сам признался в своем поступке, то Роулинсон ничего подобного не сделал.

Когда в канун Рождества 1837 года Виткевич прибыл в Кабул, Бернс, другой его английский соперник, встретил своего русского оппонента очень доброжелательно, в истинном стиле Большой игры. Желая познакомиться поближе и составить о нем свое мнение, он тут же пригласил Виткевича к рождественскому столу, и Виткевич произвел на Бернса хорошее впечатление. Британец нашел его «настоящим и приятным джентльменом… умным и хорошо осведомленным». Помимо среднеазиатских наречий, Виткевич бегло говорил по-турецки, по-персидски и по-французски и удивил Бернса известием о том, что был в Бухаре уже трижды, в то время как британец лишь раз. Это позволяло обоим игрокам свободно говорить о чем угодно – кроме того деликатного вопроса, из-за которого они и оказались в Кабуле. По воле судьбы эта дружеская беседа оказалась единственной, хотя при более счастливых обстоятельствах Бернс с удовольствием пообщался бы со столь необыкновенным человеком еще раз. Однако, как он объяснил, это было невозможно, «иначе отношения между нашими странами в этой части Азии были бы поняты превратно». В результате оба, стремясь завоевать внимание Дост-Мухаммеда, все последующие недели вместо дружеского общения только шпионили друг за другом.

К моменту прибытия Виткевича в Кабул Дост-Мухаммед еще не получил ультиматума Окленда, и звезда Бернса на небосклоне Бала Хиссара стояла весьма высоко. Русского офицера приняли холодно и без особых церемоний – впрочем, о таком приеме его заранее предупредил Симонич. Поначалу Виткевича и в самом деле содержали фактически под домашним арестом, а Дост-Мухаммед даже консультировался с Бернсом относительно достоверности его верительных грамот. Он спрашивал, действительно ли Виткевич послан царем и является ли письмо русского императора подлинным, для чего даже послал письмо на квартиру Бернса, прекрасно понимая, что его копия менее чем через час будет на пути в Калькутту. Именно в этот момент, как потом утверждал Мейсон, Бернс и совершил чрезвычайную ошибку, позволив честности взять верх над целесообразностью.

Убежденный, что письмо действительно послано от имени русского царя и не является всего лишь актом доброй воли, Бернс так и сказал об этом Дост-Мухаммеду. Мейсон же, напротив, предлагал уверить эмира, что это подделка, составленная Симоничем или, возможно, даже самим Виткевичем, дабы придать русской миссии в ее соперничестве с английской больше веса. Когда Бернс указал Мейсону на внушительного вида русскую императорскую печать, тот отправил на базар слугу, велев ему купить пачку русского сахара, «на задней стороне которой, – как он утверждал, – мы обнаружили точно такую же печать». Но было уже поздно, добавляет он, Бернс пренебрег своим единственным шансом обезоружить соперника и не дал афганцам «воспользоваться выгодой своих сомнений», как сардонически заметил Мейсон. Однако «беспринципный авантюрист» Мейсон не мог понять, что этот поступок Бернса явился доказательством истинной аристократичности его прямой и благородной натуры.

После получения ультиматума Окленда все переменилось. Хотя официально Дост-Мухаммед все еще продолжал относиться к русской миссии прохладно, Бернс прекрасно понимал, что позиция британской стороны слабеет с каждым днем, а положение Виткевича все более укрепляется. Поговаривали даже, что Виткевич предлагал Дост-Мухаммеду отправиться от его имени к Ранджит Сингу, тогда как Бернс столкнулся с незавидной задачей требовать, чтобы его старый друг направил правителю сикхов формальный отказ от своих притязаний на Пешавар. Если верить Мейсону, то Бернс в тот момент испытывал глубокое отчаяние, видя, как Индия не в состоянии понять долгосрочную ценность дружбы с Дост-Мухаммедом. Но ни он, ни Мейсон тогда не знали, что у генерал-губернатора и его советников уже зрели насчет Афганистана совсем другие планы, в которых Дост-Мухаммед фигурировал совсем в иной роли.

И вот 21 апреля 1838 года жребий был брошен. Вместо того чтобы отправить Виткевича обратно, как настаивал Окленд, Дост-Мухаммед принял русского посланника в своем дворце за стенами Бала Хиссара со всеми мыслимыми знаками уважения и дружбы. «Виткевич, готовый пообещать афганцам луну с неба, лишь бы вытеснить из Кабула англичан, переиграл соперника, просто дождавшись нужного момента», – пишет Хопкирк, совсем забыв о том, что Дост-Мухаммед сначала обратился к России, а уже потом попробовал все же договориться и с Англией. Однако Англия, как мы видели, не очень-то пыталась понять, что именно нужно эмиру Афганистана, и всеми силами лишь навязывала ему свою волю.

Как бы то ни было, Бернсу пришлось покинуть Кабул и доложить начальству о неудаче своей миссии. После прощальной аудиенции у Дост-Мухаммеда, состоявшейся 27 апреля 1838 года, где обе стороны выразили друг другу глубокие личные сожаления, а эмир заявил, что его уважение к британцу независимо от случившегося останется неизменным, Бернс и его спутники отбыли домой. В следующий раз Бернсу было суждено вернуться в афганскую столицу уже при совершенно иных обстоятельствах.

3

После сообщения Роулинсона о вмешетельстве русских в афганские дела в Герат для скрытного наблюдения за развитием событий был тотчас направлен сотрудник политической службы Ост-Индской компании лейтенант Элдред Поттинджер. Лейтенант прибыл в Герат 18 августа 1837 года, выкрасив кожу темной краской и выдавая себя за мусульманского паломника. Попутно он собирался заняться обычной разведдеятельностью в рамках Большой игры и даже не подозревал, что проведет в Герате больше года. Элдред был племянником пионера Большой игры полковника Генри Поттинджера, который еще в 1810 году занимался разведкой в южной и юго-восточной частях Иранского нагорья. Его коллега по той разведке Чарльз Кристи погиб в 1812 году, обучая персидскую пехоту воевать с русскими казаками. Генри же был удачливее, написал книгу о своих приключениях и заразил страстью к игре юного племянника, который уже в возрасте двадцати шести лет был отправлен в Афганистан. К этому времени юный Элдред успел побывать в Пешаваре и незадолго до прибытия туда Бернса – в Кабуле, причем так и оставшись неузнанным. На этот раз уже на третий день его пребывания в столице Камрана по базарам поползли пугающие слухи о мощной персидской армии, которая под командой самого шаха идет на город из Тегерана.

Услышав о приближении персов, Камран, воевавший в это время на юге, немедленно поспешил обратно, чтобы защитить свою столицу. В юности он был великим воином и, как говорили, мог одним ударом разрубить пополам овцу, а стрела его пробивала насквозь корову. Но постепенно правитель погряз в разврате и пьянстве, уступив реальную власть своему визирю, Яр-Мухаммеду, человеку неслыханной жестокости. Накануне предстоящей осады Яр-Мухаммед отдал приказ хватать и казнить всех, чья лояльность вызывала сомнения, и особенно тех, кто как-либо связан с персами. Сельским жителям было приказано собрать весь урожай и перевезти зерно и другие продукты в город, все же остальное, что могло пригодиться врагу, включая плодовые деревья, попросту уничтожить. Для проверки выполнения этого приказа он даже послал войска. Одновременно началось интенсивное укрепление массивных, но в основном глинобитных крепостных стен Герата, опасно обветшавших от длительного бездействия. И наконец, чтобы шпионы не могли покинуть город и передать врагу сведения о подготовке к обороне, были закрыты все городские ворота.

В это время Поттинджер, продолжая оставаться неопознанным, вполне довольствовался скромной ролью наблюдателя, как вдруг однажды на базаре чья-то мягкая рука опустилась ему на плечо, и раздался шепот: «Вы – англичанин!» К счастью, человек, разоблачивший его, оказался гератским врачом, старым другом Артура Конолли, путешествовавшим с ним семь лет назад. Он неоднократно бывал в Калькутте и мог узнать европейца даже с выкрашенным лицом. Врач решительно посоветовал Поттинджеру не рисковать более, а отправиться прямо к Яр-Мухаммеду и предложить ему свои услуги.

Визирь принял англичанина с энтузиазмом, ибо всем было ясно, что схватка предстоит серьезная и так просто, как раньше, отбить персов не удастся. Дело было не столько в том, что войсками шаха, как полагали в персидском лагере, негласно руководил русский генерал Симонич, сколько в батальоне, сформированном из бежавших в Персию русских дезертиров. Николай I просил шаха выслать всех русских дезертиров в Россию, однако шах, сделав вид, что просьба эта не застала его дома, увел их с собой под Герат. Русских же солдат к тому времени в Азии уже научились побаиваться. Кавалерия Камрана, высланная, чтобы беспокоить передовые отряды персов, вернулась с жалобами на их непривычную тактику. Вместо обычных беспорядочных масс войск, столь уязвимых для атак афганских всадников, теперь их встречали руководимые русскими компактные и прикрываемые артиллерией отряды.

В своем официальном отчете лейтенант Поттинджер мало говорил о своей роли в обороне Герата, хотя к поведению других, особенно Яр-Мухаммеда, отнесся весьма критически. Кроме этого во время осады Поттинджер вел дневник, благодаря которому английский историк сэр Джон Кэй и смог по кусочкам собрать красочный рассказ о тех волнующих событиях, что легли в основу его знаменитой книги «История войны в Афганистане». К сожалению, позднее из-за пожара в кабинете Кэя дневник был утрачен…