Белое проклятие (сборник)

До сих пор Семенов так и не мог понять, правильно или нет поступил он, взяв Филатова. На припае он проявил себя неплохо, не хуже, чем, скажем, куда более опытный Дугин, если не считать того случая, когда чуть не утопил трактор, пытаясь с ходу проскочить трещину. Объяснили, намылили шею, обещал не лихачить. И ребята его приняли: разбитной малый, за словом в карман не лезет, поет под гитару – чего еще надо? И все-таки была в его поведении какая-то поза, стремление убедить товарищей, что «сам черт ему не брат, и море по колено». А Семенов к людям, которые выставляли себя напоказ, вообще относился с недоверием. Он полагал, что поза нужна только тому, кто хочет себя выдать за другого, набить себе цену в глазах окружающих. Гаранин, Бармин, тот же Дугин в позе не нуждаются, как не нуждается в ней обстрелянный солдат. А Филатов, окажись он на фронте, прохаживался бы по брустверу, чтобы показать свою храбрость.

– Брось курить, – не открывая глаз, проговорил Гаранин. – Побереги дыхание, скоро пригодится.

– В самом деде не хочется. – Филатов погасил сигарету. – Не спится, Андрей Иваныч?

– Самую малость подремал.

– Голова у вас не болит?

– Немножко.

– И у меня тоже, – признался Филатов. – Андрей Иваныч, раз не спится, может, поговорим?

– До Востока еще часа полтора. – Гаранин поудобнее уселся в кресле. – Хочешь чайку?

Разлили чай из термоса по чашкам, стали с наслаждением пить.

– Андрей Иваныч, можно вопрос?

– Конечно.

– Вот скажите, как это получилось, вы уже столько лет в полярке, кандидат наук, а не начальник?

– Вопрос не из легких. Сам-то как думаешь, почему?

– Затирают, – уверенно сказал Филатов. – Завидуют.

– Чему?

– Тому, что ребята вас уважают, хотя вы этого ни от кого и не добиваетесь. Как-то само собой. А другие добиваются только того, что их боятся. Вот и не делают вас начальником, сравнение будет не в их пользу.

– Ошибаешься, Веня. Мне уже не раз предлагали возглавить зимовку.

– И вы отказались?

– Решительно и наотрез.

– Но почему? Я бы, например, не отказался. А чем плохо? Никто на тебя не орет, никто не учит жить. Сколько себя помню, все учили меня жить, я для начальства как учебное пособие… Значит, верно, говорят, что из-за него?

Филатов кивнул в сторону Семенова.

– Главным образом да, – согласился Гаранин. – Нам уже трудно друг без друга… Но не только поэтому. Ты веришь в такую штуку – призвание?

– Читывал в газетах… Это когда ученый, к примеру, доказывает, что его призвание быть академиком. А дворнику махать метлой тоже призвание?

– Не упрощай, Веня. – Гаранин покачал головой. – Юмор хорош, чтобы развлечься, высмеять кого-то, даже ранить, но не доказать истину. Призвание – это когда тебя неудержимо тянет к какому-нибудь делу. Так вот, меня ни разу в жизни не тянуло кем-то или чем-то руководить.

– И все-таки почему?

– Видишь ли, Веня, я просто не гожусь в руководители. Я уже давным-давно определил свои возможности: довольно квалифицированный полярный метеоролог, ну, если очень потребуется, – максимум – заместитель начальника зимовки.

– Не понижаю, чем вы хуже Семенова…

– Могу сказать. – Гаранин улыбнулся. – В нем есть решительность, дерзость, которых у меня нет. Он прикажет там, где я смогу только просить. Он из тех, кто поднимает в атаку, а я – кого поднимают.

– Будто вы и сами не подниметесь!

– Спасибо на добром слове, наверное, поднимусь. Но для начальника этого мало. Прозимуем, съедим пуд соли вместе – сам поймешь.

– Андрей Иваныч…

– Что?

– А почему Сергей Николаич так на меня смотрит, будто рентген делает?

– Смешной ты, Веня. Он человек суровый, его завоевать надо.

– Был бы он девочкой, – ухмыльнулся Филатов. – А мужиков завоевывать я не умею. У Женьки Дугина спросить, что ли? А вообще, мне на это положить, я тоже, если захочу, могу волком смотреть!

Они еще о чем-то говорили, Гаранин смеялся, но Семенов не слушал, а думал про себя, что Филатов не так однозначен, как ему казалось. И еще о том, не о нем ли сказано: «…добиваются только того, что их боятся?» Невольно подслушанный разговор взволновал его, никогда еще Андрей не затрагивал этой щепетильной темы и вдруг раскрылся перед мальчишкой…

Дверь кабины распахнулась, в салон заглянул Крутилин.

– Эй, лежебоки, Восток проспите!

Рановато флаг поднимать…

Филатов даже был разочарован: несколько сбитых в один щитовых домиков да еще два домика в стороне – вот тебе и вся станция Восток. Взглянуть не на что – так, вроде турбазы средней руки, покажешь фото приятелю – пожмет плечами. С надрывом говорили, чуть глаза не закатывали: «Восток! Ледяной купол! Полюс холода»! – а здесь и купола никакого не видно – заснеженная гладь, да и мороз пока что градусов сорок пять, не больше.

– Ощущаешь? – Бармин похлопал Филатова по плечу. Никаких резких движений, Веня, дыши через подшлемник. Восток, брат!

Филатов смолчал. Он ощущал небольшую одышку, и голова слегка болела, но ожидал он куда худшего и подумал, что док занимался психотерапией, когда расписывал ужасы акклиматизации. Правды ради, тот же док говорил, что иной раз Восток принимает новичка сразу, но это редкое исключение делается для человека с феноменальными физическими данными, для хорошо тренированного альпиниста, например. Филатов же, когда проходил обязательные для восточников испытания в барокамере (где его «поднимали» на пятикилометровую высоту – в атмосфере Востока кислорода примерно столько же), заслужил самые лестные отзывы врачей: абсолютно здоров, к зимовке на куполе стопроцентно годен. Почему бы ему и не стать тем самым новичком, который быстро переходит с Восток на «ты»? А что? Гаранин уже анальгин принял, у Семенова губы как в чернилах, а он…

Филатов чутко к себе прислушался. Вместе с Барминым он подтаскивал к самолету небольшую, размером с двухспальную кровать, алюминиевую волокушу. Снег под ногами был крепко сбитый, на нем почти не оставалось следов, и волокуша скользила плохо, как по песку. Такого странного снега Филатов еще не видел. Да, рот совсем сухой и шершавый, слюна, что ли, не вырабатывается, и, пожалуй, сердцебиение, вроде и нагрузки никакой, а стучит быстро. Вспомнил, как два года назад прилетел на льдину и разгружал самолет: подставлял плечи под мешок с углем, чуть не вприпрыжку тащил метров за двести и спешил обратно – без всякого сердцебиения, с улыбкой. Здесь бы такой фокус не прошел, точно… Филатов покосился на Бармина, не наблюдает ли, уловил его взгляд, кивнул: все в порядке, док.

В самолете Семенов, Гаранин и Дугин подтаскивали вещи к грузовому люку, Семенов посмотрел в иллюминатор: Крутилин стрекотал кинокамерой, а летчики позировали, окружив столб с указательными стрелками. Крутилин заходил с разных сторон, раздвигал людей, чтобы в объектив попали стрелки с надписями – «ПАРИЖ – 15 050 км», «ВОЛГОГРАД – 14 747 км» и другие, в этом ценность будущего фильма. Не так уж много людей на свете могут попасть в такой кадр, будет чем похвастаться.

Столб-реликвия для туристов, подумал Семенов, запечатлеешь его, и всем понятно, где ты был. Лучше бы ты, Ваня, отснял эту пару гнедых, Бармина и Филатова: богатыри, кровь с молоком, а плетутся, как пенсионеры, будто на унты по двухпудовой гире навешено Эх, не было в первую зимовку кинолюбителей, и нет фильма о том, как восточники рыли шурф, магнитный павильон в толще снега. Вон он, шурф, который чуть не стал могилой начальника станции. А там стояли сани с наваренной железной решеткой из труб, механик Покровский ударил кувалдой по решетке, а она хрустнула, будто фарфоровая. Тогда и узнали, что железо при восьмидесяти градусах – вещь хрупкая, с которой следует обращаться деликатно. Отснял бы ты, Ваня, этот кадр – цены бы ему не было… Или Сашу Бармина, который под восемьдесят пять градусов выходил гулять на полосу, чтобы доказать маловерам и самому себе, что прогулка под луной в любую погоду исключительно важна для организма.

– Волокуша на подходе, – сообщил Дугин.

– Идите сюда! – донесся голос Белова. – Запечатлеемся вместе, для истории!

– Нам для истории не надо, – ухмыльнулся Дугин. – Идите, груз пустяковый, мы с Веней свободно справимся.

Семенов, Гаранин и Бармин пошли к летчикам. Филатов забрался в самолет.

– С чего начнем, Женя?