СТОЛлетие

СТОЛлетие
Владимир Сергеевич Афанасьев

Жизнь – это калейдоскоп событий, связанных между собой, как цепь связана звеньями. В повести связующим звеном стал стол. Он прожил сто лет, отсюда и название – СТОЛлетие. Люди, создавая вещи, вкладывают в них часть своей души. Я, как и многие, верю, что такие рукотворные предметы имеют свою душу и являются свидетелями разных событий. Мой стол – яркий тому пример. Мне удалось его «разговорить». Он расскажет вам о своём рождении по воле моего прадеда, об увиденном и услышанном за эти годы, о судьбах людей, странных и смешных, жестоких и хитрых. О наших человеческих пороках и людской доброте. Меняются события, города, страны, строй, а люди остаются людьми…

Владимир Афанасьев

СТОЛлетие

Повесть получилась короткой, зато без лишней патетики. Будем считать, что это концентрированная форма письма. А всяк волен добавить своей фантазии по вкусу.

* * *

С вами, наверное, никогда не разговаривала мебель. Поэтому уверен – я буду первым. Да-да, я стол. Мне 100 лет. Я сделан из дуба. Сделан хорошо, добротно, на века. Да только век мой подошёл к концу, и завтра, если верить услышанному разговору, меня вывезут на дачу, где, скорей всего, пойду на дрова. А коль так, у меня ещё есть время рассказать вам немного о себе.

Сразу хотел бы извиниться, если время, место, имена, звания не совпадут. В этом не силён, потому что я стол, а не историк. Что с меня взять, с деревянного-то?

Мне за столетие часто приходилось слышать, как люди жалуются, что рождаются в муках. Х-мммммм. А позвольте спросить: хоть один из вас, люди, задумывался, в каких муках рождается деревянная мебель? А давайте-ка я вам о себе расскажу. Как я рождался.

По личному заказу директора Сибирско-Азиатского банка Афанасьева, отправилась на поиски моего прародителя, векового дуба, бригада дровосеков-лесорубов. Искали они не один день, оставив десятки насечек на тех деревьях, что под заказ не подошли, и коих судьба уберегла… пока.

Они нашли то, что искали. Мой прародитель был высок и статен. Выдержал он за свой век и ветра, и морозы, и удары молний. Не было на нём ни порчи, ни вредителей.

Долго они прицеливались, замеряли, готовили клинья. И началась… казнь! Ни за зло, ни за грех, а лишь по прихоти. И впились в тело дубовое зубья пилы, и начали вгрызаться, перерезая «артерию за артерией», «позвоночник» и «аорту». Если бы вы только знали, какая это боль, когда пилою по живому. И вздрогнул мой прародитель, и заскрипел, застонал, прося пощады у палачей. А когда он падал, пытался ветками-руками удержаться за друзей-товарищей из дубравы. А те лишь в страхе отворачивались, боясь такой же участи. И ударившись оземь так, что внутри лопнула плоть, он прижался к Матушке-Земле, рыдая и прося защиты. Но и та безмолвствовала перед «варварами». А потом прокуренные дровосеки с топорами, забравшись на смертельно раненое «тело», с шутками и матами срубили ветки. После этого ещё с живого, без всякого наркоза содрали кору-шкуру. По итогу его разрезали на части и на обозах повезли в столярку, продолжив там экзекуцию.

В своих песенках вы поёте: «Я рубаночком радовал досочки…» Радовать рубаночком? Это когда жало въедается под оставшуюся кожу, начиная её снимать слой за слоем, да в мясо? От этой дикой боли даже стружка сворачивается в пружину. А потом ещё будут стамески, лобзики, зубила, наждаки, шурупчики и гвоздики. И, как венец всему, меня, изрезанного и изнизанного, измажут каким-то жутко-вонючим лаком и оставят в сарае на несколько дней, ждать, когда моё тело покроется панцирем.

Ну что? Хотите быть столиком? Или оставим всё как есть? Тогда не нойте и берегите свою мебель.

А вообще-то сегодня разговор не обо мне, а о тех, кому я служил. Итак, начнём…

Моим первым хозяином стал Григорий Афанасьев. Это он заказал мастерам вырезать меня из моего родителя. Он же придумал мне и форму, и размер. Григорий ежедневно приезжал в мастерскую-»инквизиторскую», лично убедиться, что дело движется, и можно без сомнения отдать обещанные деньги за добросовестный труд. Делал он замечания и менял детали. В общем, ему на радость, работа спорилась. Когда процесс был завершён, меня занесли к Григорию в кабинет и установили в указанном им месте. Хозяин гладил меня и радовался как ребёнок. Восторга не скрывал. Мастер стоял в дверях и, наблюдая, улыбался. Банкир взглянул на мастера и спросил:

– Почему один? Зови остальных.

Когда тот вернулся со всей командой, двое старших сыновей банкира внесли большую корзину. В ней были шикарные волчьи шапки, а внутри каждой – двойная плата, да ещё и мелкие подарки: часы, трубки, портсигары, карандаши заморские и даже какие-то сладости. Порадовал, конечно, он мастеров своей щедростью. Долго они ему в ноги кланялись и обещания всякие давали, на что тот благодарственно кивал головой.

Сам Григорий был мужчиной крепкого телосложения, среднего роста. Скуластый, с красивой пышной бородой, густыми бровями, голубыми глазами и очень душевной улыбкой. Был он из рода староверов. Тех самых, что бежали в матушку Сибирь от православия и Никона. Там они и осели. Многие от всего мира деревнями, со здоровенными заборами по всему периметру, отделились, а некоторые остались в народе. Из-за этого у них между собой раскол произошёл.

Григорий один из немногих, кто получил образование. Дело своё начал ещё будучи юношей. Открыл в городе большую лавку, где продавал товары староверческих хозяйств. Не только продукты, но и сбруи, сёдла, лопаты, посуду и много других качественных изделий, сделанных руками староверов-мастеров. Потом он передал это дело под контроль родственнику своему, а сам поступил на государеву службу в финансовую контору.

Никогда не ленился, водку не пил, книгами умными увлекался да математикой. Шаг за шагом, и к пятидесяти годам дорос до директора Сибирско-Азиатского банка. Был он очень требовательным, человеком дела. Любил порядок во всём. Многие его боялись, но всё же уважали. Имел Григорий грамоты благодарственные от царя-батюшки, которые в аккурат надо мной и висели. Наверное, за всю историю никто ко мне так не относился: хозяин меня лелеял и за мной следил, никогда горячего не ставил. Даже чернильницу держал в специальном блюдце. Если чернила и разольются, то до меня не достанут.

Размещен был я в кабинете, в окружении красавцев стульев и шкафов. Все выделялись вогнуто-прогнутыми формами с изящной резьбой. Любил наш хозяин изогнутые формы, хотя сам был прямолинейным. В кабинет к себе никого, кроме детей, не пускал. Те, гурьбой, любили залезть под меня и с восторгом рассматривали все узоры. Женщины иногда бранились, боясь какой-нибудь детской пакости, а Григорий, наоборот, хотел, чтобы дети сызмальства привыкали к красивому да в будущем толк в искусстве знали. Мне нравилось их укрывать собою. Сразу ощущалась сила, и появлялось чувство гордости. Иногда даже думал, не дай Бог, конечно, если что-то сверху рухнет, у меня хватит прочности ребят уберечь.

Это были мои первые дни на белом свете в виде стола. Жизнь прекрасна! Банкир часто засиживался до глубокой ночи: ответственность заставляла. Не могу я не упомянуть ещё об одном его качестве – это меценатство.

Не боялся он жертвовать деньги, повторяя: «С собой туда не унесёшь, а помогать Господь велел» или «У гробов карманов нет». Помогал он больницам, и железную дорогу не без его участия строили. Помогал немощным. Зато всяких попрошаек да тунеядцев, что на опохмел копеечку просили, велел гнать со двора поганой метлой.

Несмотря на столь высокий статус, не боялся он за топор, пилу или рубанок взяться. Всё у него в руках играло. Наверное, я зря об этом начал, ведь опять по живому.

В одной из своих поездок в столицу увидал он дверь в терем какой-то. Дверь огромная, двухстворчатая, метра три шириной и, может, шесть высотой. Из прочного дерева, веса тяжеленного, а открывалась та дверь одним пальцем. Была она делом рук каких-то немецких мастеров.

И «заболел» Григорий идеей себе такую дверь установить. Нашёл он одного мастера и взял его с собой в столицу. Кормил, поил за свой счёт. Тот дня два дверь изучал да чертежи делал, а по возращению немедля за работу взялся. Только до конца не достроил – помер. Так, Григорий по тем чертежам сам и завершил дело. А мастера похоронил как положено; деньги, что за работу обещал, все до копеечки вдове отдал.

Нанял он специалистов: ту дверь на петли повесить. Только сам больше остальных и работал. Тогда Григорий и переусердствовал – спину потянул. Два дня от него лекари не отходили, уж думали, что дверь ему теперь и ни к чему. Но крепкое сибирское здоровье не подвело, и через две недели он уже ходил, ни за что не держась.

Не мог банкир нарадоваться той двери. Особенно его приводило в восторг оказанное к ней внимание посторонних. Пришел однажды купец, спросил разрешения замеры сделать. Так Григорий на радостях чуть оригинальный чертёж не отдал, да вовремя спохватился.

Была у него мечта: Сибирь сделать не хуже Питера или Москвы. Чтобы приезжали сюда богачи да деньги свои здесь тратили. Чтобы дороги и города строили, а с ними заводы и фабрики, и чтобы народ богател на земле Сибирской, ведь недра её полны богатств. Почва плодородна, а в лесах полно зверья всякого. Но самое главное – народ. Люди у нас какие хорошие! Мастеровитые, трудолюбивые, умные. В беседах с разными купцами да с миллионщиками Григорий эти достоинства отмечал. Многие соглашались, а некоторые смеялись, говорили, что русского мужика водкой в любое русло направить можно.

Жил Григорий большой мечтой, растил двенадцать душ-детей, смалу прививая им любовь к труду и к России. Верил он, что поднимется Сибирь-матушка. Верил он аж до самого 1917 года, пока не начались брожения, волнения. Пока не начался Красный террор во имя «светлого будущего». Новости были о революции, о вооружённом перевороте во главе с каким-то Лениным, об ополчениях. Всё это происходило где-то далеко в Москве, в Петрограде, и хотелось верить, что никогда не дойдёт до Сибири.

Надежды, увы, не оправдались. В начале восемнадцатого года местная жандармерия не раз вступала в перестрелку с какими-то Революционными ячейками, количество которых росло день ото дня, а к середине того же года повстанцы уже хозяйничали в городе. Однажды Григорий сидел у себя в кабинете, когда забежала жена и сказала, что какие-то люди требуют его. Он спокойно встал, велел всем оставаться в доме, а сам пошёл на выход. Дверь толкнул аккуратно, но та не открылась. Пришлось толкать с силой, и она аж заскрипела со стоном.

– Что за чертовщина? – выругался он, стоя на пороге и оглядывая дверь. – Надо будет разобраться.

Не знал Григорий тогда, что преданная дверь не случайно его не выпускала. Она видела, что за люди пришли.

У дома его ждали человек десять–двенадцать. Один из них был одет в кожаную куртку. На руке у каждого виднелась красная повязка.

– Чем могу быть полезен, господа хорошие? – спросил Григорий, улыбаясь и стараясь держаться спокойно.

Он знал, что жил всегда по совести и зла не делал.

Все ждали, что тот парень в кожанке ответит банкиру, но после небольшой паузы он расстегнул кобуру, достал наган и, не говоря ни слова, выстрелил Григорию в грудь, в его большое, доброе сердце. Хозяин сразу и не понял, что так больно кольнуло. Он ещё стоял несколько секунд, а потом начал падать, понимая, что уже ничего не успеет сделать в этой жизни, даже перекреститься.

Находившиеся рядом с этим революционером от неожиданности присели или шарахнулись в сторону, не веря произошедшему. Никто не ожидал такой развязки.

– Так будет со всеми эксплуататорами и капиталистами! – сказал юный палач, пряча наган в кобуру.

Он гордо окинул взглядом напуганных единомышленников и пошёл вверх по улице. Немного постояв, человек пять бросились его догонять, остальные пошли в другую сторону, наверное, зная, что Григорий, несмотря на его высокий чин и состоятельность, был достойным человеком, заслуживающим уважения…

В это время на пороге уже рыдали, кричали женщины и дети. Мужики сжимали кулаки, понимая, что это начало большой беды. Григория занесли в дом, и уже через 2 часа в доме было очень много народу. Одни клялись отомстить заезжему революционеру, другие призывали уходить в тайгу.

Вечером решено было созвать всех своих, где старейшины примут решение. Весь оставшийся день прошёл в молебне за упокой души убиенного.

В дом постоянно приходили люди, не только староверы, а все, кто его уважал. И таких было много, очень много. С заходом солнца дверь закрыли. В полночь собрался народ и всю ночь помогал грузить обозы. Дети тихо плакали, но понимали, что такие перемены необходимы.

Вот так однажды несколько тысяч русских людей, конные, пешие и на обозах, покинули насиженные и обжитые места, взяв курс на Китай. Те самые люди, мечтавшие о сильной и богатой России, покидали её, чтобы на долгие годы поселиться в чужой стране. Они не бежали – они уходили от неминуемой смерти. Увозили с собой культуру и любовь к труду. По дороге на чужбину они потеряют сотни людей. Вся дорога будет отмечена могильными крестами. Но самый первый крест установлен Григорию Афанасьеву.

В городе после отъезда староверов воцарилась паника. Целые районы и деревни вокруг города опустели за один день. Брошенные дома ещё какое-то время стояли нетронутыми, пока не пришла директива из реввоенсовета – экспроприировать капиталистическое добро. Что тут началось… Но не любили советские книжки говорить о мародёрах – их называли экспроприаторами. Брали всё, что могли, а что не могли – портили или бесцеремонно уничтожали.

Когда в дом Афанасьевых ворвались вооружённые люди, стало ясно, что им не до красивого. Они смеялись, матерясь, искали еду и ценности, круша и ломая, что встретится на пути. Из дома вынесут почти всё, кроме меня и шкафа, а спустя какое-то время придёт красный комиссар и решит, что штаб реввоенсовета будет здесь. С этого дня начнётся в моей жизни большой кошмар. Сколько людей, сколько судеб пройдет мимо меня. Начнут убивать граждан только за то, что те думают иначе или мечтают о другом. Новая власть пожелает сначала всё разрушить, а потом на пепелище строить своё. Афанасьев же хотел, чтобы все жили в достатке, а новая власть за такие мысли будет ставить к стенке. Всё чаще и чаще я буду видеть пьяных людей и всё реже работяг. Всё реже люди станут говорить о Боге и всё чаще материться. Поиск и уничтожение врагов станет нормой жизни. Если врагов больше нет, их надо придумать и в конце концов уничтожить. Я понял – чтобы меня не покоробило, надо меньше обращать на всё внимание. Пусть начальники сменяют друг друга, пусть на смену икон пришли портреты идолов, моя судьба – нести на себе этот груз нового времени.

Я мог бы рассказать несколько историй, но они будут слишком похожи друг на друга. Пропущу несколько лет. За это время меня перевезли в новое здание, что на центральной площади, разместив в кабинете начальника НКВД. Не было у меня постоянного хозяина аж до 1938 года. Итак…

Следующим моим владельцем станет Пётр. Он войдёт в кабинет в чине майора и будет хозяином в этом небольшом сибирском городе. Мы как-то встречались с ним – в восемнадцатом году. За эти двадцать лет он очень изменился: повзрослел, возмужал, на лице появилась уверенность в правильности своих поступков. Но начну по порядку. Всё, что сейчас поведаю, было собранно мною в историю из рассказов, бесед, писем, телефонных звонков.

Итак, в небольшом сибирском городке жили-были три товарища: Пётр, Семён и Екатерина. Проживали на одной улице, недалеко друг от друга. Росли, учились, играли вместе. В общем, были не разлей вода. И, будучи подростками, клялись друг другу в вечной дружбе. Скажу больше – и Пётр, и Семён любили Катеньку. Та же любила их обоих, но не знала… кого больше. Все соседи и друзья подшучивали над ними. Ребята часто ходили гулять втроём, и Катенька держала мальчишек под руки. Они были счастливы и ужасно горды тем, что такие смелые. Подростки родом из простых пролетарских семей. У Кати отец погиб в Первой мировой, и его место занял дядя Витя, который исчезал на несколько дней – недель, а появившись, устраивал на улице большой праздник.