Кошка, пущенная через порог

Она положила трубку. До Нового года оставалось четыре дня.

15. Жалость

Все эти дни Котельников был как в угаре. После лекций метался по гастрономам, накупал продуктов. И у себя на Кутузовском, и в центре.

Перед праздником везде было полно людей. В Елисеевском два вечера стоял как в каком-то недвижном всеобщем стойле. Но терпеливо дожидался своей очереди и покупал. Говядину и свинину. Баранину и мясо зайца. Четыре курицы и две утки. (Зачем столько много?) Целого гуся. Овощи. Фрукты. Напитки. И фанту, и пепси-колу. И вина, и водку, и шампанского три бутылки (для чего?). Он словно набирал продуктов на Маланьину свадьбу. К 30-му декабря у него не осталось денег, пришлось снять ещё с книжки. Он забил высоченный шведский холодильник полностью!

Он мыл, пылесосил всю квартиру. Выбил два ковра во дворе. Перестелил кровати: и свою, и зачем-то супружескую кровать дяди Антона и тёти Милы.

Из кладовки достал невысокую искусственную ёлку. Установил и украсил её в углу гостиной. Опутал разноцветной гирляндой.

Потом он готовил. К шести часам 31-го декабря холодными закусками он уставил отдельный стол и длинный подоконник в кухне. Свой торт-сюрприз под названием «Татьяна» поместил до поры в холодильник. В жаровочном шкафу у него томились рагу из зайца и курник.

Он переоделся. Зачем-то в летний светлый костюм. С нелепым красным галстуком. Узел галстука – в кулак. Он не понимал себя в зеркале. Поправлял и поправлял этот галстук, точно подпирающую кость.

Он не понимал Кучеренков в трубке. Он только твердил им «она придёт, она придёт». Снова ходил и ходил по комнате…

После десяти, скинув пиджак, он сидел на диване. Ему было душно. Щёлкало реле, ёлка то вспыхивала, то гасла.

Когда он открыл ей дверь, глаза его были дики. Он словно не узнавал её. Он принял от неё и поставил на пол тяжёлую сумку. Сняв пальто, она извинилась за опоздание. Потом сказала: «С наступающим тебя, Юра!» Она была в чёрном красивом платье с бисером. Коснулась губами его щеки. Тогда он схватил её и, чуть не рыдая, начал целовать. «Ну, ну, Юра, успокойся!» Она высвободилась, стала расчёсывать волосы.

– Юра, в сумке сверху кое-какие продукты, вынь их, пожалуйста.

Из кухни он ей кричал, выкладывая банки и свёртки на стол:

– Таня, зачем ты так много привезла – у меня же всё есть!

Потом она помогала ему на кухне. Впервые за время их знакомства. Он надел на неё фартук. Она резала хлеб, носила всё в гостиную. Снова возвращалась, чтобы принять у него тарелки с закусками. Котельников чуть ли не пел. Котельников был счастлив.

– Юра, я привезла с собой две красивые простыни и наволочки. Ты не против, если я застелю ими твою постель?

Он даже не обиделся. Он сразу побежал в спальню и сам содрал всё с кровати. Потом помогал ей застилать. Простыни действительно были красивыми – в прохладный синий цветочек.

Наконец сели за стол, чтобы проводить Старый год. Он всё время поднимал полные бокалы, провозглашал тосты. По-кавказски один пышнее другого. Однако хитро вворачивал в них о дальнейшей их совместной жизни. Опустив глаза, Татьяна молча ждала окончания очередного спича. Потом, осторожно чокнувшись с неуёмным бокалом, немного отпивала из своего. Он же глохтал свои бокалы до дна.

Ближе к двенадцати начал звонить телефон. И Кучеренки, и Калуга, и Оттава!

Разговаривая с матерью, а потом с дядей Тошей, Юрий Котельников говорил им тоже с большими намёками. Да, дорогая (дорогой), всё может измениться у меня в новом году. Да, в ближайшее время. Да, в личном плане. Он подмигивал невесте за столом, словно вовлекая и её в эту приятнейшую игру.

Невеста, казалось, не слышала, о чём говорит родным жених. Словно получив передышку, ореховые глаза её заполнились слезами. Она безотчетно поворачивала высокую подставку с хрустальными солонкой и перечницей, похожую на Московский Государственный Университет… Впрочем, она незаметно и быстро снимала свои слёзы платком, и Котельников ничего не замечал. Садясь обратно за стол, был добродушен. Словно бы передавал ей приветы от будущих её родственников, от друзей. Котельников был счастлив.

Когда в телевизоре отговорил матёрый человек, похожий уже на больного голубя в очках, когда пошли мерные удары Спасской башни, Юрий Котельников встал и очень серьёзно, не без торжественности сказал:

– Ну, дорогая Таня, за наше с тобой счастье! С Новым тебя годом!

Выпил полный бокал шампанского опять до дна. Обогнул стол и крепко поцеловал успевшую вскочить Татьяну прямо в губы. (Голова Татьяны – точно отбивалась.) Первый аккорд гимна догнал и ударил его уже на стуле. Ложкой он вывернул из гусятницы большой кусман зайца и кинул на тарелку невесте. Он всё теперь мог! Он был уже достаточно пьян. Да! Всё мог! Он подмигивал невесте. Да!

Потом он вольно сидел на диване, приобняв женщину левой рукой, и смотрел на какие-то музыкальные мелькания на экране телевизора. Он поворачивал голову к невесте за разъяснением. Он уже плохо соображал.

– Юра, ты много выпил. Тебе нужно отдохнуть, – мягко сказала Татьяна.

Жених встал:

– Сейчас…

В ванной он долго держал голову под краном с холодной водой. Заглаживал мокрые волосы ладонями, приходя в себя. Нежно трогал, перебирал новые предметы, появившиеся на его стеклянной полке под зеркалом – футлярчик с зубной щёткой, тюбик пасты и розовую мыльницу. Она пришла надолго, говорил он себе. Она пришла навсегда. Зарывался лицом в её махровое полотенце на хромированной вешалке. Он задыхался от счастья.

В спальню она пришла к нему в простом ситцевом халате, перехваченном в талии поясом. И он опять задохнулся от умиления и счастья.

Она дёрнула ситцевый пояс – раскрыла свое чудное тело. Однако, помедлив, вновь запахнула халат. Попросила его выключить свет. Он удивился – она никогда не смущалась света.

Торопливо потянулся к стене, выключил.

Он долго любил её в темноте, шептал ей нежные слова. Любимая, дорогая, моё счастье. Она молчала. Она была как будто из железа в эту ночь… В какой-то момент ему показалось, что она плачет. Он с удивлением приподнялся. Спросил: почему? Она закрыла ему рот рукой и притянула к себе.

Потом он беспечно уснул, обняв её как землю обетованную. Она плакала, гладила его голову…

Утром на прибранном пустом столе он сразу увидел записку. Схватил:

«Юра! Я больше не приду. Прости меня. Т».

Котельников кинулся в ванную, потом в спальню, в прихожую. Всё исчезло. Зубная щётка, тюбик пасты, махровое полотенце, халат, большая сумка.

Остались мятые простыни на кровати.

Котельников дико смотрел на мутный рассвет, заползающий в комнату.

16. Записки Котельникова

1-е января, вечер… За что?! За что она так меня?! У Кучеренков кричал, размахивал руками. Грозил кому-то. (Кому?) Потом упал на стул и разрыдался. Истерика. Натуральная истерика. Господи, какой стыд! Галя и Николай мечутся, суют какие-то таблетки. Капают в рюмку валерьянку. Николай чуть не насильно вливает в меня стакан водки… Сидел потом за столом как идол, бесчувственный, тупой, заполненный слезами… Бедные Кучеренки. Им-то за что такой новогодний подарок с утра 1-го января?..

11-го января, ночь… Приходила всегда сама. Точно всё время боялась, что я заикнусь о другой встрече. О встрече у неё. Начну допытываться, где она живёт. А потом и вовсе – отрезала: «тебе об этом лучше не знать». Вот так. Для чего тогда приходила? Для физической близости только? Может, я у неё не один такой был? Но на слишком чувственную не похожа. Что же её заставляло встречаться со мной? Исчезать на недели, словно резать всё, и вновь появляться?.. Так и не узнал, не понял. И это сейчас мучит больше всего. Ведь не забыть мне её дельфиньего тела, её ореховых глаз. Всего, что было между нами за все эти встречи. Строил планы, мечтал…

20-го января, днём… В ванной по утрам не могу в зеркале смотреть на себя. Только длинный серый, как слизень, нос на лице остался. Да навек перепуганные, тесно составленные глаза… Господи, ну какая тут любовь! Ну какая тут может быть Татьяна! Она же ничего не оставила после себя! Она тщательно собрала всё в сумку! Наволочки и простыни, которые она привезла с собой из брезгливости – она просто бросила!..

27-января, ночь… Приезжала на неделю мать. Не дождалась в Калуге своего сыночка. «Что с тобой, Юра?» Первый её вопрос. Как вошла, даже ещё не раздевшись. Суетился, не мог в глаза ей смотреть. Что-то бормотал и точно прятался в её вещах у порога. Почти сразу же уехал в университет, хотя нужно было к двенадцати.

Мучительно было видеть каждое утро её тревожные глаза, переживающие за дурака сына. Когда выведала-таки всё – с каким-то даже облегчением воскликнула: «Аферистка, Юра! Зарилась на квартиру! А не вышло ничего – исчезла и адреса не оставила. Ты проверял, всё ли на месте?» Дико хохотал. Эх, мама, мама. Думаю, тут всё совсем не так. «Ну, думай, думай, Юра. Дурень думкой богатеет». Так и уехала домой в твердой уверенности, что сын попался на крючок аферистки.

Нет, мама, тут совсем другое… Она как будто всё время не давала мне полюбить себя… А я вот полюбил… А уж какая тут была цель у неё, мне не узнать теперь… Слабаком я оказался в любовных делах. Неопытным, если не сказать хуже. Всего одна женщина была у меня до неё. Если не считать юношеской любви к Тане Лапшиновой. Всего одна. Под названием – Ирина Зараева. Да лучше бы, наверное, её и не было. С химического факультета аспирантка. Познакомились на общеуниверситетском субботнике. Таская одни носилки с мусором. Постоянно глазастая какая-то, чумовая. Предметный мир явно боялись её. Она всё ломала, коверкала, разбивала. Ключи в замках, краны в ванных, стаканы, рюмки, тарелки. У меня сильные руки, не деликатные к предметам, говорила она. Грубые, следовало бы сказать точнее. Даже ласки её больше походили на экзекуции. «Да милый ты мой!» И нужно было бояться за волосы на голове. Или за уши. А после тисканий её – оставались синяки. Как меты… «Ах, какие мы нежные!» – говорила она, выворачивая тебе руку как народный дружинник. И ты вроде кобелька-импотента воротил потом от неё мордочку в сторону и только грустил, что называется, на ветру.

Впрочем, в постель ложилась серьезно. Всегда с развернутой газетой в руках. Как за канцелярский стол. Я должна быть в курсе! – говорила она. Впрочем, «курса» хватало ненадолго. «Да миленький ты мой!» А тут уж выворачивайся и беги. «Хлюпик ты, Юра», – сказала она в конце, уйдя от меня без сожаления.

И ещё из Зараевой: «Юра! Загадка: Чёрт-те что и сбоку болтается? А?.. Это ты вышел из ванной!» И покатывается. Сама вся голая – и ноги в виде длинных веретён…

Вспомнил сейчас это всё, посмеялся и немного на душе стало легче… А вообще, плохо мне. До сих пор плохо. С душой, как сказал поэт, ободранной хожу…

17. Больница