Ф. М. Достоевский

Ф. М. Достоевский
Владимир Михайлович Шулятиков

«… ключа к пониманию таланта Достоевского нужно искать именно в его жизни и его литературной деятельности, предшествовавших ссылке в Сибирь. Только выяснивши условия, среди которых развивался Достоевский, и определивши предпосылки, положенные в основание его душевного мира, можно выяснить, почему его творческая фантазия избрала определенный путь, почему его художественная мысль работала в определенном направлении. Постараемся же выяснить эти условия и определить эти предпосылки. …»

Владимир Шулятиков

Ф. М. Достоевский

(По поводу двадцатилетия со дня его смерти)

Русская критика при оценке литературного значения Достоевского сосредоточивала свое внимание преимущественно на так называемом «втором» периоде его деятельности, т. е. периоде, последовавшем за его выходом из «мертвого дома» и ознаменованном появлением его шедевров. «Первый» период создания «Бедных людей», «Хозяйки», «Неточки Незвановой» изучен критикой сравнительно мало. Еще меньше изучен период его «подготовительной» работы, период, в котором слагались его литературные вкусы, определялось его общее миросозерцание, выяснялся его нравственный облик.

А между тем изучение обоих последних существенно важно для изучения всего Достоевского. Все без исключения крупные романы «второго периода» находятся в самой тесной генетической связи с такими произведениями, как «Двойник», «Хозяйка», «Неточка Незванова»: все психологические мотивы, звучащие в позднейших произведениях, представляют из себя дальнейшее развитие мотивов ранних повестей.

Мало того, ключа к пониманию таланта Достоевского нужно искать именно в его жизни и его литературной деятельности, предшествовавших ссылке в Сибирь. Только выяснивши условия, среди которых развивался Достоевский, и определивши предпосылки, положенные в основание его душевного мира, можно выяснить, почему его творческая фантазия избрала определенный путь, почему его художественная мысль работала в определенном направлении.

Постараемся же выяснить эти условия и определить эти предпосылки. Обратимся сначала к периоду «подготовительной работы» Достоевского.

Мы имеем дело с семнадцатилетним юношей, учеником петербургского инженерного училища.

Это был замкнутый, стоявший вдали от товарищей, не принимавший участия в их общих делах и проказах, нервный юноша «с земляным», болезненным лицом, юноша, любивший до страсти сидеть где-нибудь в уголке за книгой или расхаживать в одиночестве по комнате «с понуренной головой и сложенными назад руками». Товарищи считали его «идеалистом» и «мистиком».

Его «идеализм», его отчужденность от товарищей объяснялись характером полученного им дома воспитания.

Дома он рос среди тихой, патриархальной обстановки, которая гипнотизировала его вечным однообразием своего порядка. Его воспитанием руководил отец – «человек угрюмый, нервный, подозрительный», державший своих детей в самом строгом повиновении и подавлявший в них малейшие стремления проявлять беспокойную энергию: даже игры в доме Достоевских велись чинно; монотонно; даже во время их детям не позволялось нарушать дисциплины, шуметь и бегать Особенно старались воздействовать на детей, приучая их к постоянному чтению. Товарищей и друзей со стороны у детей не было.

И маленький Достоевский, по природе «впечатлительный и горячий как огонь», под воздействием домашней обстановки, привык расходовать избыток жизненных сил на внутреннюю работу: обстановка способствовала раннему развитию в нем мечтательности и склонности увлекаться игрой фантазии, раннему развитию самостоятельности и чувства собственного достоинства. Природная впечатлительность с годами развилась в нервозность…

Итак, юноша-Достоевский жил исключительно внутренней жизнью. Он знакомился с жизнью не путем постоянных сношений с людьми, ознакомления с людьми, а путем чтения, книжным путем. Фантомы, навеянные ему чтением, и фантомы, созданные работой его воображения и фантазии, заменяли ему мир действительный.

Душевный мир человека он признавал единственно достойным поклонения. Больше всего на свете он верил в силу «чистой души», «возвышенно прекрасной мысли», «вдохновения, как таинства небесного». Выше всех на свете он ставил «возвышенный, беспорочных жрецов поэзии».

Одним словом он был форменный романтик.

Надо заглянуть в его письма, с которыми он тогда обращался к своему брату, чтобы убедиться, насколько глубоко он был проникнут романтическими настроениями. Надо прочитать, с каким восторгом он говорил тогда о чувствах, особенно культивировавшимися романтиками; надо познакомиться, например, с историей его дружеских отношений к молодому поэту Шидловскому, с его взглядом на «истинную любовь.

Его любимые писатели – писатели, признанные авторитетами в романтическом лагере. Он увлекается Виктором Гюго и заявляет: «Виктор Гюго – лирик чисто с ангельским характером, с христианским направлением поэзии и ничто не сравнится с ним». Он «вызубрил» Шиллера и «бредит» им. Он зачитывается Шекспиром, Гофманом, Жорж Санд и (полуромантиком) Бальзаком.

С чисто романтическим экстазом он говорит о «величии жизни», «вечных, мировых» вопросах. Ему знакомо и разочарование в жизни, и это разочарование он изливает в истинно романтической форме:

«Мне осталось, – пишет он брату, – одно в мире: делать беспрестанный кейф! Не знаю, стихнут ли когда-нибудь мои грустные идеи? Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит в слиянии неба с землей: какое же противоречивое дитя человек! закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш чистилище духов небесных, отуманенных грешной мыслью. Мне кажется, мир принял значение отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира…

Но видеть одну жестокую оболочку, под которой томятся вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно разбить ее и слиться с вечностью, знать и быть, как последнее из созданий… Ужасно. Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет!..»

Но приведенная цитата не является исключительно образцом романтического красноречия, усвоенным книжным путем. За громкими фразами о законе духовной природы, о духах небесных и о слиянии с вечностью скрывается реальный факт: Достоевский знает моменты настоящей тоски, с ним бывают приступы настоящей меланхолии.

Он жалуется в письмах на непонятную грусть, гложущую его; ему, – пишет он, – почему-то грустно. Его мучает безотчетный страх за будущее. Он переживает смены самых противоположных настроений. За периодом безнадежной тоски следует период экзальтации, периоды лихорадочной головной работы и лихорадочного подъема чувств: в такие периоды в его голове родятся «мысли, как искры в круговороте».

Достоевский страдал сильным расстройством нервной системы.

Он особенно любит все эксцентрическое, все патологическое. Он увлекается особенно Гофманом, именно потому, что в фантастических рассказах безумного романтика он находит богатую пищу для возбуждения своих нервов. Он чувствует себя в опьянении от этих рассказов: он лелеет далее дикую мечту уподобиться гофмановским героям.

«У меня есть прожект – сделаться сумасшедшим… Ежели ты, – пишет он брату, – читал всего Гофмана, то, наверное, помнишь характер Альбана. Ужасно видеть человека, у которого во власти непостижимое…

Другой его любимый писатель Бальзак: «Бальзак велик! Его характер – произведение ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека».

Достоевский в восхищении от эксцентрических героев, маньяков, выводимых Бальзаком.

Из-под крова училища юноша-»идеалист» выходит мучимый приступами явно обозначившейся болезни.

Непонятная тоска, тревога за будущее до крайних пределов. «Скука, грусть, апатия или лихорадочно-судорожное ожидание чего-то лучшего мучают меня».

Расстройство нервов наводит его на печальные размышления: «Я болен нервами и боюсь горячки или лихорадки первичной».

Находясь далеко не в безвыходном материальном положении, он создает себе из вопроса о деньгах какой-то вопрос о жизни и смерти. Вся переписка его с братом за данный период касается преимущественно денежных проектов и вычислений. Ему кажется, что он непременно погибнет от материальной несостоятельности. Он с ужасом вычитывает на страницах «Инвалида» повествование о «немецких поэтах, умерших от голода, холода и в сумасшедшем доме».

Написавши «Бедных людей», он буквально терзается мыслью о том, как выгоднее пристроить этот роман. То он решает отдать его в какой-нибудь периодический орган, то находит более целесообразным напечатать его отдельным изданием, то опять проект отдельного издания признает несостоятельным. «Часто по целым ночам я не сплю от мучительной мысли; мне кажется, что я пропал, если напечатаю мой роман отдельно».

И, в конце концов, с судьбой романа он связывает судьбу всей своей жизни, он ставит на карту свое существование:

«Не пристроится роман, так, может быть, и в Неву! Что же делать? Я уж думал обо всем. Я не переживу смерти своей».

Другим признаком развившейся болезни является его утрированное самолюбие, доходящее до настоящей мании величия.

После выхода в свет «Бедных людей», после восторженного отзыва о них Белинского и петербургских корифеев литературы, он спрашивает себя: «Неужели вправду я так велик?» и тотчас решает этот ответ в утвердительном смысле.

«А у меня будущность преблистательная… Слава моя достигла апогея… Явилась тьма новых писателей. Они мои соперники… Их ужасно хвалят. Первенство остается покамест за мной и, надеюсь, это навсегда».

Но наслаждение, доставляемое ему сознанием мощи своего таланта, не спасает его от моментов уныния и отчаяния. Подъем духа, состояние экзальтации сменяется, как и прежде, приступами апатии, разочаровании в будущности, жалобами на собственное бессилие. Внешние обстоятельства чересчур быстро и сильно реагируют на его нервную впечатлительность. Прошло очень мало времени с того дня, как литературные успехи продиктовали ему приведенную выше фразу о «первенстве» – и мы видим его в самом пессимистическом состоянии духа, вызванном некоторыми менее благоприятными отзывами критики и несколько стесненным литературным положением. «Я решительно никогда не имел такого тяжелого времени». Его мучают снова, тоска и «судорожные» ожидания будущего. «А тут болезнь еще. Черт знает, что такое!..»

И эта болезнь все более и более завладевает им. Он начинает знакомиться с пароксизмами мистического ужаса, описанного им впоследствии в «Униженных и оскорбленных»… Впоследствии же, вспоминая о периоде своей жизни, предшествовавшем ссылке, в письме к одному товарищу, он делает следующее признание: «вы любили меня и возились со мной, с больным душевной болезнью (ведь я теперь сознаю это), до моей поездки в Сибирь, где я вылечился».

«Больной душевно» писатель по-прежнему остается замкнутым и «одиноким». По-прежнему он мало знакомится с практической жизнью, по-прежнему он мало изучает «живых людей». Изучение живых людей ограничивается случайными встречами с бедняками-пациентами того доктора, на квартире которого он живет. Знакомство с практической жизнью приобретается им преимущественно из рассказов таких лиц, как брат одного фортепьянного мастера, комиссионера Келера[1 - Как известно, на основании рассказов этого Келера о «столичных пролетариях» были созданы многие фигуры действующих лиц в «Бедных людях», «Двойнике», «Неточке Незвановой».].

При создании своих произведений он руководится данными внутреннего опыта, данными, приобретенными путем самонаблюдения; в своих героях он повторяет свой душевный мир, самого себя; его герои исключительно – плод работы его ума и чувства, дети его фантазии.

Все его типичнейшие герои первого периода живут одинокой, обособленной жизнью. Таков, например, студент Покровский, затворившийся от семьи и мира в своей комнате и сидящий над книгами, таков жрец науки Ордынов, живущий «как будто в монастыре, как будто отрешившийся от света»; одичавший в своем уединении, не видавший, что за пределами его монастыря «есть другая: жизнь – шумная, гремящая, вечно волнующаяся, вечно меняющаяся»; таков герой «Белых ночей», мучающийся тоской одиночества, сентиментальный мечтатель, у которого «так мало действительной жизни» и который находит счастье в том, что целыми днями, ночами, неделями «повторяет в своих мечтаниях те редкие минуты», когда ему приходится пожить настоящей, реальной жизнью; такова развивающаяся одиноко Неточка Незванова, живущая «жизнью фантазии, жизнью резкого отчуждения от всего окружающего», смотрящая на мир действительный сквозь призму мира идиллического, воздвигнутого игрой фантазии.

Все эти герои нервно больные, а иногда и прямо сумасшедшие люди. Все они люди, изнывающие в борьбе «судорожно напряженной воли и внутреннего бессилия». Вся их психическая жизнь сводится к лихорадочной смене колеблющихся, противоположных настроений, «странных» мыслей, «темных» ощущений, «необъяснимых» и «неудержимых» порывов…

Романтик по основному направлению своей творческой работы, замкнувшийся в мире субъективных явлений, повинующийся исключительно императиву возбужденной фантазии, Достоевский тем не менее заявил себя реалистом по приемам, которые он употреблял при изображении отмежеванной им области творчества.

Постоянные наблюдения над душевным миром, постоянный внутренний опыт выработали в нем опытного, правдивого исследователя этого мира, привели его к реалистическому анализу «темных» уголков души.

Так, в первый период своей литературной деятельности гениальный писатель стоял на распутье, на рубеже романтизма и реализма. И в данном случае он разделил участь своего главного учителя – полуромантика и полуреалиста[2 - См. относительно реализма Гофмана.] Гофмана.

Период пребывания на каторге Достоевский считал периодом своего перерождения.

Каторга расширила круг его наблюдений, дала ему возможность от наблюдений, ограничивавшихся сферой внутреннего опыта, перейти к наблюдениям над «живыми людьми», над «практической жизнью».