Серенькие люди (М. Н. Альбов)

Серенькие люди (М. Н. Альбов)
Владимир Михайлович Шулятиков

«…М. Альбов, наравне с Антоном Чеховым, ограничил круг своих художественных наблюдений средой «сереньких людей». И его серенькие люди во многих отношениях напоминают чеховских героев. Подобно чеховским героям, его серенькие люди – жертвы однообразной рутинной жизни. …»

Владимир Шулятиков

Серенькие люди (М. Н. Альбов)

«Он всегда сидел тихо, скромно… Насколько он помнит себя, всегда такова была его жизнь. Всегда она была серая, тусклая, замкнутая… Он никого не носился утлым челноком по разъяренному житейскому морю, был просто тяжелой, неповоротливой баржой, которую только влекло по точению. Порой сидела она на мели, порой натыкалась на подводные камни… Он никогда ничего не искал, ничего себе не устраивал, а только ждал терпеливо событий».

Можно подумать, что приведенные слова относятся к какому-нибудь из чеховских героев. На самом же деле, этими словами характеризует героя[1 - А именно Емельяна Самострелова, в повести «День да ночь» (стр. 20).] одной из своих повестей М.Н. Альбов. И вместе с тем, приведенные слова заключают в себе характеристику всех вообще наиболее типических героев альбовских произведений.

М. Альбов, наравне с Антоном Чеховым, ограничил круг своих художественных наблюдений средой «сереньких людей». И его серенькие люди во многих отношениях напоминают чеховских героев. Подобно чеховским героям, его серенькие люди – жертвы однообразной рутинной жизни. Подобно чеховским героям – они изнывают в тоске одиночества, страдают от сознания своего душевного бессилия, не умеют властно распоряжаться своей судьбой, лишены способности энергично отстаивать свои права на жизнь и на счастье.

Таков Павел Иванович Елкин – главный герой последней повести М. Альбова «Сирота», напечатанной в январской – июньской книжках «Мира Божьего».

Елкин родился в чиновничьей семье. С самого раннего детства его окружала прозаическая, до пошлости подавляющая скудостью впечатлений «буржуазная» обстановка, с детства он был «загипнотизирован» монотонным ходом жизни, в детстве он познакомился с одиночеством.

Скучно и грустно прошли дни его отроческих годов. За ними потянулись ученические годы, потянулись, как «однообразная лента, пустынной и скучной дороги, в унылую осеннюю пору ведущая в какую-то туманную мглу, где нельзя разобрать, что дальше, там, впереди, и когда кончится эта дорога, и куда и к чему она должна привести». С ученической скамьи Елкин преждевременно попал в департаментскую канцелярию. Началась новая эра «скучного бесцветного» существования. Умер отец Елкина, состарилась его мать. Дни шли «своим чередом, сплываясь в месяцы, в года», мелькали и проходили на фоне их разные лица, появляясь и исчезая, как «китайские тени». Кругом Елкина раздавался глухой, непрерывный шум, говоривший о какой-то «неудержимо несущейся и ни на минуту не отдыхающей жизни». Но эта жизнь была ему непонятна и чужда, он стоял слишком далеко от нее. Он замкнулся в своем маленьком мирке – в тишине и безмолвии своего осиротевшего родного гнезда. Он даже внешним образом не изменял склада своей жизни: он десятки лет продолжал жить на той самой квартире, где он родился, где протекли его детские, отроческие и юношеские годы, где все напоминало о прошлом, где «из каждого угла, из-за дверей, из-за стульев и кресел, из темного пространства за шкапчиком… выплывали угрюмо какие-то тени, которые веяли своими мрачными дланями» и наполняли душу «жутким холодом», проникали ее ощущением «безысходной тоски».

Умерла и мать Елкина. Родное гнездо его еще более осиротело. Тишина и безмолвие еще теснее обступили Елкина. Он отдался созерцательной жизни. Все чаще и чаще он стал обращать свой взор в глубину прошлого, чаще и чаще воскрешать в своей памяти призраки безвозвратно исчезнувших лиц, которые нерушимо покоились в темной дали давно отошедших в вечность годов». Думы о прошлом являлись для него лучшим утешением в его тоске одиночества. Среди глубокого покоя, воцарившегося в его квартире, лишь один маятник часов своим мерным, однообразным постукиванием говорил о некотором присутствии жизни.

Впрочем, Елкин не был еще совершенно одинок. Он имел приятеля, смотрителя того дома, в котором помещались департаментские канцелярии; находясь в обществе этого приятеля, он мог за шашечной доской или за бутылкой вина коротать долгие вечерние часы; кроме того, Скворешникова (так звали его приятеля) он изредка избирал поверенным своих «тайных терзаний». Но ему пришлось лишиться приятеля: Скворешников задумал жениться. И Елкин почувствовал себя совершенно одиноким: отныне приятель ему не принадлежит, отныне между ним и и приятелем стояло третье лицо; приятель ему изменил. Елким был страшно потрясен этой изменой: отныне он остался круглой сиротой. Теперь все кругом него говорило об его сиротской доле. Даже казалось, назойливые, однообразные, равномерные звуки, которые издавал маятник, оживлявший его безмолвную квартиру, теперь произносили человеческим голосом «си-ро-та… си-ро-та… си-ро-та…»

Уйти от своей сиротской доли Елкин не мог: на это у него не хватало внутренних сил. Однообразная, давящая своей прозаической пошлостью и пустотой обстановка воспитала в нем слишком пассивную, безвольную натуру.

В течение всей своей жизни он не был в состоянии сделать ни одного решительного шага. Безволие было причиной крушения его юношеских грез. Елкин однажды в церкви увидал девушку, которая сразу завладела его сердцем, он узнал ее имя, узнал ее адрес, ему представился удобный случай познакомиться с ней: оказалось, что в той квартире, где они жил с матерью, сдавалась комната. Несколько дней подряд он приходил к дверям этой квартиры, несколько дней подряд дворник предлагал ему показать сдающуюся комнату, несколько дней подряд он «задавался смелым намерением воспользоваться предложение дворника». Но всякий раз, когда «доходило до дела, он вдруг падал духом и спешил расстаться с Герасимом (дворником)». И так продолжалось до тех пор, пот, придя в один прекрасный день, он не узнал, что девушка и ее мать съехали куда-то с квартиры. На этом кончился первый и последний роман его юности.

Безволие не допустило его, негодующего на измену дружескому союзу, одним ударом свести счеты с Скворешниковым. Елкин твердо решил порвать всякие отношения с вероломным приятелем и сделал даже первый шаг к тому: он велел своей служанке Клеопатре отнести в Скворешникову трубку, которую последний оставлял у Елкина, во избежание того, чтобы не переносить ее постоянно из одной квартиры в другую. Некоторое время приятели не видались. Но стоило Скворешникову снова показаться в квартире Елкина, как решимость Елкина мгновенно исчезла. Елкин был несколько смущен визитом «изменника», что но мог даже высказать ему заслуженных упреков и, начавши обвинительную речь, оборвал ее на полуфразе. Мало того, оправившись от минутного смущения, он предложил Скворешникову выпить за его здоровье и, в конце концов, даже согласился быть шафером на его свадьбе. Правда, после свадебного вечера приятелям пришлось все-таки разойтись друг с другом. Но это случилось потому, что Елкин, будучи в нетрезвом состоянии, устроил грандиозный скандал; едва не побил одного ненавистного ему гостя.

Далее такого искусственного протеста не способны, вообще, идти герои г. Альбова. Во всех остальных случаях они всегда оказываются послушными орудиями в руках тех, кто силен, кто обладает запасом энергии. Так, Елкин повинуется малейшему внушению со стороны Скворешникова: под его влиянием он даже решается произвести реформы в своей жизни. Реформы эти но имеют, впрочем, существенного значения, они ограничиваются тем, что Елкин оклеивает новыми обоями стены своей квартиры и подновляет свою комнатную обстановку. Безволием Елкина пользуется также его служанка Клеопатра: в конце повести она принимает решение женить на себе Елкина, сделаться чиновницей. Что ее честолюбивые мечты должны осуществиться, в этом автор не оставляет читателя ни минуты сомневаться: Елкин дожил до «зари новой жизни».

Но не одно безволие делает «сереньких людей» г. Альбова пасынками жизни; не одно сознание этого безволия и тоски одиночества составляет внутреннее содержание их душевного мира. Их душевный мир богаче, чем душевный мир чеховских героев. Если чеховские герои страдают, то их страдания являются всегда страданием от скуки. «Серенькие люди» г. Альбова переживают минуты сравнительно более глубоких, более сложных страданий – напр., страданий от чувства оскорбления, от чувства уязвленного самолюбия.

Елкин только что узнает о намерении Скворешникова вступить в брак.

Дух его был глубоко потрясен, как бывает при оскорблении, нанесенном нам личным другом, в которого мы привыкли верить как в самого себя, и жизненные интересы которого не отделяли от наших. Все желания и помыслы этого друга были для нас, до сих пор, страницами развернутой книги… И вот, вдруг, ни с того, ни с сего, этот друг беззаботно, с веселой усмешкой, объявляет вам о своей коварной измене, наслаждается плодами предательства, требует, чтобы даже и вы, коему он нанес неисцелимую рану, разделили с ним торжество.

И мысль об оскорблении начинает ежеминутно, ежесекундно все сильнее и сильнее заполнять его душевный мир и постепенно обращаться в настоящую id?e fixe. Елкин начинает приходить к убеждению, что его Семен Семенович (Скворешников) в продолжении всего времени их дружбы играл с ним гнусную комедию: все слева и фразы, когда-либо произнесенные Семеном Семеновичем, все его поступки он начинает истолковывать в определенном смысле.

Но мере того, как дни уходили за днями, и Павел Иванович оказался в душевной своем одиночестве, образ Семена Семеновича, говоря фигурально, все плотнее окутывался той атмосферой, которую создало для него оскорбленное чувство Павла Ивановича. Все недавнее прошлое, казавшееся прежде согретым теплотой сердечной привязанности и взаимной доверчивости хорошо познавших друг друга людей, имело теперь значение миража. И, Семен Семенович представлялся в своих настоящих чертах сухого и скрытного человека, который всегда помнил лишь о себе и любил и ценил Павла Ивановича только до тех пор, пока тот был ему нужен. Павел Иванович почасту и подолгу теперь вспоминал то и другое обстоятельство из прежних их отношений, в виде поступка или фразы со стороны Семена Семеновича, которые в надлежащее время ускользнули от внимания Павла Ивановича, но теперь, будучи приведены к одного знаменателю, получали подобающее им освещение.

Неожиданное появление Скворешникова останавливает полет его больной, мрачной фантазии. Образ Семена Семеновича вновь принимает в его глазах свой прежний вид. Но чувство оскорбленного самолюбия не покидает Елкина. Оно лишь на время замолкает в глубине души. Но достаточно первого подходящего случая, первого предлога, и оно не замедливает обнаружиться с новой силой. Только теперь оно выливается в протесте не против Скворешникова: громоотводом служит шафер невесты Скворешникова, торопливый молодой человек, который не понравился Елкину с первого взгляда, «по какому-то инстинктивному чувству враждебности».

Одним словом, душевная жизнь Елкина осложняется патологическими моментами. Изображение патологических моментов вообще составляет особенность художественного творчества г. Альбова. И в этом отношении г. Альбов является учеником и продолжателем Достоевского, но только до известной степени.

Героям г. Альбова не знакомы те остры, бурные, бешеные, быстрые, как вихрь, переходы душевных движений и настроений, которые волнуют и терзают героев Достоевского. Герои г. Альбова страдают более тихо и спокойно. Если же изредка их «безмолвные терзания» принимают более резкую форму, переходят в активный протест, то во всех подобных случаях решающую роль играет искусственное возбуждение: во всех подобных случаях герои Альбова действуют под влиянием алкоголя. Так, «В конце неведомой улицы» загнанный и забитый сапожник Бергамотов осмеливается бурно протестовать против своей жены только в состоянии алкоголического умопомешательства. В повести «День и ночь» бухгалтер Ривальяк дает возможность проявить силу своей страдающей «личности» лишь после многих опорожненных бутылок вина. Подобный же случай имел место и с Елкиным на свадебном пиру у Скворешникова.

Помимо подобного рода случаев герои г. Альбова и своими страданиями не нарушают нисколько общего колорита окружающей их обстановки. Их страдания, даже в минуты своего патологического развития – такие же будничные, незаметные и, если можно так выразиться, такие же «серенькие», как и вся их «серенькая» жизнь.

Не у Достоевского учился г. Альбов изображению этих «спокойных», «безмолвных» страданий. Он наделил своих героев страданиями современных ему интеллигентов.

Сравните всех этих Елкиных, Ривальяков, Бергамотовых с героями его произведений в ряде повестей: «О том, как горели дрова», «День итога», «Филипп Филиппыч» и проч. Откиньте обстановку, которая окружает тех и других, сосредоточьте все свое внимание исключительно на душевной мире тех и других и, пристально вглядываясь в глубину их душевного мира, вы откроете, что его герои из «народной» среды, герои из полуинтеллигентных слоев общества и герои из рядов настоящей интеллигенции все без исключения живут одной и той же внутренней жизнью. Все они томятся в тоске, одиночестве, все они страдают от сознания своей душевной надломленности, все загипнотизированы однообразием «прямой дороги, проченной без усилия и утомления», и в то же время все они терзаются каким-нибудь «уязвленным» чувством, все они носят в своем сердце какую-нибудь «неисцелимую рану», все знакомы с «ноющими, глухими и темными» чувствами, с ощущениями затаенной тревоги, которые питает эта неисцелимая рана, все они легко поддаются власти патологических настроений.

Подобное содержание душевного мира было именно характерно для интеллигентов того поколения, к которому принадлежит г. Альбов и одним из ярких выразителей которого был Гаршин. Психологию этого поколения интеллигенции г. Альбов распространил и на других представителей общественных групп.

Другими словами, он поступил точно также, как его младший современник Антон Чехов, который людям самых различных классов и профессий приписал психологические черты, присущие «серенькому», «хмурому» интеллигенту позднего периода «восьмидесятых годов», который нарисовал типы «скучающих» детей, скучающих «крестьян», «скучающих» возчиков.[2 - См. его «Степь», напр., стр. 149, 154.]

«Курьер», 1901 г., № 194

notes

Примечания

1

А именно Емельяна Самострелова, в повести «День да ночь» (стр. 20).

2

См. его «Степь», напр., стр. 149, 154.